последняя стадия туберкулëза

      Чёрт бы побрал этих личных демонов с туберкулёзом.       Дыхание оседает в лёгких тяжёлым трупным смрадом. Егоршин не виноват в том, что жизнь была положена на эшафот лишь одной улыбкой. Точно не виноват. И не виноват он и в том, что обвинял безумного в своём одиночестве зверя. Не виноват же?       Руслан неуверенно хватается за шприцы, чувствуя на пальцах лихорадочный жар. Обугленные сосуды воспалённого мозга зияют пентаграммой перед носом. Разражает. Мешает. Сколько можно уже.       Он не должен был оставаться на ночное дежурство. Должен сидеть дома, отдыхать и поужинать наконец. Но сидит, и пытаясь не проколоть печень, ведёт иглу в бледную кожу.       Хриплый голос слева что-то скулит, животно скалится и срывается на тяжёлых вздохах кровавыми пятнами.       А Куницина вжимается в стену, мотает головой и смотрит на свои лилово-чёрные папулы. В бреду срывает застывшую кровь на коже, загоняя под ногти споры туберкулёза вместе с паникой. Воет, боится и душит себя лентой медицинской маски. Совсем как ошейник на бешеном звере. Запрокидывает голову и смотрит на Егоршина.       Проходится глазами по шприце в руке, по порванной завязи нервных окончаний, по сгорбленной фигуре и синей рубашке.       Ведёт линии своих язв к антидоту Руслана. Смотрит на то, что могло бы спасти ей жизнь. Рвано скулит сквозь зубы, запуганно бьётся в клетке пойманной куницей и зажимает до хруста свою шею.       Лучше бы это была лепра. Был бы повод сослать её в лепрозорий и окрестить прокажённой.       Зияет лихорадочными карими глазами, чувствует как холодеют пальцы. Истерично дёргается в сторону скальпеля.       Егоршин смотрит устало. Устал. Когда он зашёл за огражденную территорию, уже стало всё поздно. Уже все решил.       Вдруг в ней что-то меняет, ломается и бесится. Застилает лицо волосами, неожиданно нехорошо затихает. Что-то есть в этом затишье злое и голодное. Срывается, как безумный зверь в ярости, скалит зубы и почти что оценивающе смотрит на Егоршина. Совсем уже головой тронулась.       Молчит. Странное дело. От чего-то на коже проходит холод, цепляясь за угловатые кости ребëр. Вытягивает шею с выпирающим острым кадыком — Егоршин, вроде, хотел его вырвать с корнем? Кажется, теперь шею перерезать будут уже ему. Неуверенно клонится в сторону, слепо бормочет что-то насмешливое, то, что Руслан слышать не должен. Совсем в бреду тянет смертельно бледные кисти, ведя ими по своему ошейнику. Наглядно проводит линией по своей ловушке, которую она так хорошо обошла.       Лучше бы Егоршин вколол шприц себе в печень, а ещë лучше — задохнулся сразу в туберкулëзных спорах.       У Руслана перенимает дыхание, кажется, слево от него совсем впритык готовиться захлопнуться ловушка. Привык действовать на опережение, но сейчас слишком мало места — пяти шагов не сделаешь. Чувства Кунициной тонкое дело, начиная от смазливых улыбок, заканчивая обречëнными оскалами, только что хуже — быть обманутым хитрой полуулыбкой, или быть съеденным клыками, что скрываются за скалющейся пастью.       И точно она скрывала слëзы за прищуром?       Срывая контроль, пятится в бреду, удушает сама себя в наморднике, по куньи блистает глазами в ночной темноте, вжимается в тень, следя за гордыми чертами перед собой, ждëт, когда же в уязвлëнных глазах можно выгрызть ту долю упорности, что есть у Егоршина. Ту часть, что учтиво ведëтся на спокойные улыбки, что тонко пытается обмануть, та, что будет разрушена высокопарными беседами с кровавыми ударами наотмашь.       От голода станет хуже. Катастрофа, да та ещë, скалит зубы и намеренно лишается порции на званом ужине.       Зверь от бессонницы сорвался с петель, вырвал дверь с корнем и хвостом аккуратно замел следы. Хитрый, истощенный зверь скалится на Егоршина, перекатывает под кожей усталость с одиночеством. Ждёт своей личной кровавой партии с гордым неврологом и его хребет в качестве инструмента.       Ошпаренно сторониться противную грязную натуру Егоршина, ненавидит и любит как-то по особому. Льнёт уставшей сутулой холкой к рукам, скалится и подпускает ближе, чем надо. Ограждает чужого Руслана от своих мыслей, бежит испуганной мелкой хищницой по язвам и нечаянно скользит острыми лапами по наживым.       Слышится больной вой, свирепый, тот, каким Куницина точно бы не завыла. Глаза лихорадочно блестят, нехорошо блестят. Цепляет углы тумб, сдирая кожу, скулит и ревёт. Ревёт, рвёт, блюёт и ревёт. Кровь пушистыми следами оплетает шею, губы и нос.       Ссутуливается ещё больше, опускает голову и совсем покорно вгоняет иглу в вену, так, что синева разорванной артерии заливается где-то под кожей, вместе с одиночеством.       Егоршин чувствует острые углы меха, пропитанным кровью. Видит на себе разорванные созвездия артерий и иглу, оставшуюся в вене.       Егоршин просыпается с криком в горле.