Апостол

Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца, и третья часть

луны, и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла

была — так, как и ночи.

Библия. Новый Завет.

Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис)

Просфору вышвырнули в окно; она исчезла в дожде и непрекращающемся смоге, неоновом в неоновом же свете жилого комплекса. И она полагала, что даже голуби не станут это клевать. У Якова слёзы струились по щекам, злые и недетски обидные, и мать хлопнула его по щеке так звонко, что звук разнёсся по комнате и застыл в воздухе, как цветок в желе. — Поганец… — процедила она, пока сын тёр красную щёку. Это был день поминовения, и Яков задолго до него приготовил просфору, заказанную на специальном религиозном сайте. Там продавали и прочую атрибутику, но вряд ли мать, или бабка, или тётка поняли бы его желание купить что-то ещё. К тому же, он не мог бы никуда спрятать все эти вещи. Мать сегодня нашла его тайник под половицей в спальне — да, всё было так тривиально, — и повыкидывала оттуда, из картонной коробки, переложенной бархатной красной тряпкой, некогда бывшей бабушкиной курткой, то, что он копил и берёг много лет. Особенно обидно было лишиться изрядно потрёпанной Библии в кожаной коричневой обложке с тиснёным крестом. Давно ещё крест был серебряным, а теперь он выцвел и потускнел. Тонкие страницы были полупрозрачными, особенно на свету. Слова на каждой чернели маленькими муравьями, разбегались от взгляда прочь, и, начертанные готической латиницей, смешивались в одну долгую песнь, до смысла которой нужно было пройти свой особый путь. Библию он купил на толкучке, из-под прилавка. Стоял зимний день, снег кружил белыми мухами. Парень с волосами по плечи, в круглых чёрных очках, с татуировками на пальцах, сказал ему: — Не будь дураком и никому это не показывай. Спрячь в рюкзак. С тебя шестьдесят баксов. Шестьдесят баксов — совсем немалая сумма за книгу. Особенно за такую старую. Особенно за ту, за которую могут упечь за решётку. Многие страницы в ней были в жёлтых затёртых пятнах. На других — замяты уголки. В одном месте карандашом чья-то неверная, дрожащая рука написала: — Ибо Иоанн крестил водою, а вы, через несколько дней после сего, будете крещены Духом Святым (Деяния Апостолов, 1:5). Дома он читал текст с фонариком, забившись к стеклу у большого окна и прячась за тяжёлой шторой. Там, в своём тихом уединении, он продирался сквозь странные смыслы, шепча себе под нос слова молитв и иногда уточняя значения слов в сети. Приходилось быть осторожным. Теистов не больно-то жаловали, и если запросы с его айпи-адреса сочтут подозрительными… — Маленький! Гадёныш! — не унималась мать. — Если я ещё раз увижу дома эту дрянь… Крик она подняла знатный. Ява шла мимо их квартиры к себе, перебирая в руках ключи. Вслушавшись в гомон женских голосов, совсем не удивилась, что разговор идёт на повышенных тонах: мальчишку в этом доме всегда за что-то распекали. И, верно, он заслужил. Коротко стриженый почти под ноль ушастый пацан в свободной одежде, всегда мятый, потому что любил льняные рубашки, и всегда хмурый. До двенадцати он был как все. После того, как погиб его отец — какой-то наркоман, надышавшись пара, пристрелил его из-за десяти баксов мелочью и обидно пустого бумажника с запароленными карточками — Яков совсем разучился улыбаться. Ява помнила его другим. Она помнила слишком много всего, чего помнить не стоило. — Это всё из-за его дядьки… — скрипела бабка. — Или потому, что тебя мало били. Какого чёрта ты творишь?! Зачем тебе это нужно всё, ну скажи? Тебе нечем заняться? Я придумаю тебе занятие! Ты меня всё же выбесил… У двери стоял мешок для мусора. Чёрный, тонкий, сопливый — такой ковырни, и развалится. Ява поправила на плече сумку и любопытства ради, обернувшись, подошла по серой плитке к мешку. Пока Якова распинали за какую-то провинность, она осторожно отогнула край шуршащего пакета и посмотрела, что там. Искусственные цветы, восковые белые и коричневые, толстые, ладаном пахнущие свечи, маленькие белые пышки, склянки с красными стенками — очевидно, в них некогда было вино. Всё ясно. Ява увидела грубо отлитый из потускневшего червлёного серебра крест на цепочке, какой изображали в учебниках по истории, в тех главах, что были посвящены Крестовым походам на Святую Землю — некстати воскресли школьные воспоминания. В центре него отливал голубым прозрачный камень. Обычная крашеная стекляшка на первый взгляд — она давала красивый призматический блик на грязную бежевую стену. Ява осторожно, чтобы не шуметь, взяла холодную цепочку в руку. Серебро или просто серебрёная сталь? Неважно. Она спрятала крест в кулаке и, поправив мешок, как было, поспешила от квартиры триста семнадцатой, где разбушевалась буря в стакане, к своей. Она жила в триста двадцать первой. Провела ключ-карточкой по слоту, установленному у дверной ручки в серебристой поверхности; у цифры — 321 — над круглым чёрным глазком отлетел номер. Ещё на двери красовались две глубокие уродливые царапины. До Явы здесь жил какой-то парень с очень активной, наверное, жизненной позицией тусовщика и компанейского душа-человека — за что ему в дверь регулярно колотили. На слоте загорелся зелёный огонёк. Добродушно подмигнул своей новой, куда более ответственной хозяйке. — И если я ещё раз… — грозно пронеслось по подъездному коридору. Ява хлопнула дверью и отсекла от себя вопль. Сработал датчик, моргнул свет. Лампочка была тусклой — её давно пора было заменить, но руки не доходили. Из встроенного динамика послышался кашель, затем — сип. Его тоже пора было почистить от пыли. Неплохо бы заняться домом. Затем воздух наполнился музыкой. Это было лучше, чем слушать после работы, как орут соседи. Джонни Кэш хрипло сказал: — Раз, два, три… Ява бросила ключи на столик в коридоре, откуда была видна вся её квартира — большая общая комната с высокими, утопающими в белизне уже потрескавшейся штукатурки потолками, а сбоку — узкая кухонька за стеклянной стеной. Гитарные аккорды сделали вдохи-выдохи объёмными струнными лёгкими. Ява замычала себе под нос эту мелодию. Каждый раз она встречала свою хозяйку с порога, каждый раз она падала в неё, как в любящие руки. Лёгкие, как бабочки, ожившие летом на один день бесконечно короткой жизни, слова давно выученной песни, окутали тёплым домашним комфортом. Но снаружи было дождливо, и город куда-то очень спешил. Огни лавовыми потоками лились по автострадам и улицам там, в размытом ливнями отражении. Её дом был одним миром, а город за окном — совсем другим. Ява удивлялась, насколько разными были эти миры.

Как-то раз ночью, глубокой ночью,

Тебя я крепко обнимал.

И слёзы вмиг из глаз пролились.

То был лишь сон — вот что узнал.

Она опустила крест на цепочке туда же, близ ключей, и сняла насквозь мокрую куртку, повесив её на крючок. Кофейного цвета стены были разрисованы и расписаны чужими телефонами, датами, именами. Например, над столиком было чёрным несмываемым маркером красноречиво указано: «Отсоси Киду, придурок». Бывший хозяин квартиры любил устраивать здесь пьяные вечеринки. У Явы пока не дошли руки и до того, чтоб всё это отмыть.

Ты моё счастье, мой светлый лучик.

Ты моё солнце в небесах.

Сияешь ты мне средь мрачных тучек,

С тобою я счастлив как во снах.

С куртки на плитку стекала дождевая вода. Когда Ява была маленькой, прабабушка говорила про такую погоду, вздыхая: — Разверзлись хляби небесные… Яве всегда было интересно, что это значило. Потом она выросла и поняла, но сейчас так уже никто не говорил. Время было не то.

Любовь моя всегда сильнее.

Ты будешь счастлива со мной.

И нежной лаской обогрею,

Но только я, а не другой.

Она отжала мокрые чёрные волосы и встряхнула длинной чёлкой. Пройдёт час-другой, прядки спутаются и распушатся; одежда тоже была сырой и липкой. Ява сбросила джинсы — они казались очень тяжёлыми — по дороге в ванную. Помыв там руки и раздраженно перекрыв подтекающий кран, в белье и белой кофте с длинными рукавами, такой тонкой, что на спине белёсой прозрачностью выступали косточки лифчика, она, сжимая в руке телефон, прошла в общую комнату и упала в кресло против окна.

Ты мне сказала — я всех дороже,

И никого нет ближе нас.

Но обманула, с другим оставшись.

И я один в тоске сейчас.

Ветер выл за ним и метал ливень в стороны. Яростная и яркая белая молния полосовала мглисто-чёрное небо. Где-то очень далеко, с большим опозданием, перекатывались низкие раскаты грома. Непростым выдался день. Непростой — неделя. Да и целая жизнь — тоже.

Ты моё счастье, а я твой ангел.

Тебя во снах нет и наяву.

Когда вернёшься, я буду счастлив,

Вину всю на себя возьму…

Ява поднесла к глазам тонкую сиренево-льдистую пластинку смартфона и равнодушно пролистала сообщения в Фейсбуке и на сайте знакомств. Не открыв ни одно, ни от друзей, ни от незнакомцев, она подрубила ленту новостей и двойным нажатием открыла шире экран. Вспыхнул маленький лиловый глазок коннектора на потолке, и перед Явой в воздухе — фута на полтора дальше от кресла — появилось полупрозрачное, но стремительно плотнеющее и набирающее краски видеоокно. Увлажнитель воздуха, подключённый к неисправно работавшей системе «Умный дом» (от «Мелодии» вообще нельзя было ожидать качества), с облегчением выдохнул микроструйки прохладного пара. Ява закинула лодыжки на ручку кресла и продолжила читать новости у её двоюродной сестры, Кэрри, родился сын Чак устроился на новую работу и уже жалуется из-за графика распродажа посуды в «Мэйсис» когда диктор сказала: — Непогода в Нью-Хэвен грозит перерасти в настоящий ураган. Мы уведомляем граждан о десятибалльном усилении ветра по шкале Бофорта и напоминаем о правилах безопасности. Об этом подробно расскажет Рассел Митч из спасательного центра службы безопасности гражданского населения… Рассел? — Здравствуйте, Кэрол. — Как у вас погодка? Небритый мужчина с бодрой улыбкой, одетый в оранжевый дождевик спасателя с белыми светоотражающими полосами, улыбнулся в камеру. Сквозь его бесплотный силуэт в окно снова полыхнула молния. — Сперва расскажите нашим зрителям, что такое — ураган в десять баллов по шкале Бофорта… что это за шкала и насколько опасен такой ураган? Ява смахнула вкладку Фейсбука и открыла доставку еды на дом. Готовить не хотелось; что бы заказать? — Шкала Бофорта — это двенадцатибалльная шкала, которую Всемирная метеорологическая организация использует для примерной оценки скорости ветра, его воздействия на наземные предметы и волнения в открытом море. Она известна с тысяча восемьсот пятого года и названа в честь ирландского гидрографа Фрэнсиса Бофорта… — У нас есть данные, что сейчас метеорологи оценивают обстановку на десять баллов. — Это очень опасный ураган, Кэрол. Всего в шкале двенадцать баллов. — Оу! Ява остановила свой выбор на острых куриных ножках в соусе терияки с хрустящим маринованным луком. Такой лук в «Мёндоне» подавали в отдельной пластиковой таре, и очень часто в качестве комплимента в пакет клали нори, кимчи, самгёпсаль или спаржу. Интересно, что попадётся сегодня? — … восемь баллов — умеренная непогода. Но мы уже рекомендуем отсиживаться дома: идти против ветра очень трудно, часто ломаются ветки деревьев, порывы сносят мусорные баки и средние предметы. Девять баллов — шторм. Ветер из крепкого становится опасным. Нередко с частных домов срывает черепицу или солярные пластины, дымовые колпаки. Десять баллов… а это наш случай… это уже сильный шторм. На открытой местности, где ветер особенно сильный, деревья могут быть вырваны с корнем. Мы получили много данных о значительных разрушениях зданий и строений, в частности, обвалилась одна из колонн реконструируемого здания Публичной библиотеки… — Надеемся, обошлось без пострадавших! — В такую непогоду это практически невозможно, но мы стараемся минимизировать трагические случаи, а потому рекомендуем… Новый раскат грома заглушил его слова в динамиках. Он прогрохотал так, что содрогнулся пол у Явы под ногами. Дрогнули стёкла в окнах. Зазвенели бокалы в кухонном шкафу. И кажется, всё здание — оно тоже задрожало стеклянными куполами и полусферами, устремляющимися ввысь. Стеклянная клетка в самом центре грозы. — Что за ерунда, — пробормотала Ява, сердито взглянув на прервавшуюся голопередачу. А затем в её доме — над головой и всюду, отчего город погрузился в кромешный мрак — погас свет. Один за другим вмиг потухли все небоскрёбы, куда бы Ява ни кинула испуганный взгляд. Она не помнила такого, чтобы померкли каждая подстанция, каждая вывеска, каждое окно. Свет был всегда. А теперь его не стало. В животе противно скрутилось то самое чувство, которого Ява не знала очень давно. В круглосуточном светоче мегаполиса она не оставалась в темноте практически никогда, и даже через блэк-аут нет-нет, но пробивалась тонкая белая полоса неонового сияния уличных огней. Сейчас город окутала могильная неизвестность. Ява быстро посмотрела на экран мобильного, но он оставался чёрен. Её охватила паника. Что за… Простое совпадение или кое-что похуже? Но прежде, чем она ответила самой себе, что-то снаружи с громким свистом неуловимо-быстро рассекло воздух, а потом застыло там, за стеклянно-бетонной стеной, маленькой точкой света, вспыхнувшей в хмуром небе. Ява вскочила на ноги. Забыв, как и зачем, встала против окна, всё ещё сжимая в руке телефон, и в стылой тишине — вязнущей на корне языка болезненной, пугливой тошнотой — вдруг подумала: как тихо. Просто поразительно тихо. «Неужели вот так, враз, может замереть и смолкнуть город-миллионник? Ни соседи, ни машины, ни прохожие… — подумала она и сразу напугалась. — Или это я оглохла?». Свет вспыхнул далеко от её улицы, и даже от центра города далеко. Но он был медленным взрывом сияющей бомбы, и лучи брызнули в чёрные тучи и разрезали их золотыми линиями, выцветив вспыхивающую ветку молнии. Свет озарил бледное лицо Явы, объятую копной встрёпанных волос фигуру в белой кофте. Свет выхватил из тёмной комнаты прилипшего к оконному стеклу Якова с красным следом от удара на щеке. Свет упал на лицо полуслепой старухи, миссис Казински, живущей тремя этажами ниже. Разбудил младенца в сто четвёртой квартире: он спал на уже промокшем одеяльце. Свет был зловещим многоруким лучом прожектора, и он касался каждого, кто смотрел, кто спал, кто пробудился и кто спрятался. Он пробивался под двери и разгорался в замочных щелях и скважинах. От него было не скрыться. А потом экран телефона моргнул чёрным. Следом — белым. Он моргнул ещё пару раз и заплясал образами, пугающе нечёткими в каждой переменчивой чёрточке. Ява не сразу сообразила, откуда слышится странное шепчущее бормотание в её голове или извне? Настоящее или ирреальное? Опустив взгляд на мерцающий смартфон, словно зачарованная уставилась на высокочастотные аберрации, исказившие поверхность экрана преломляющейся призматичностью образов и изображений. Геометрических фигур. Незнакомых символов. Помех и вспышек. И нескончаемым шёпотом из динамиков. Телевизоры на стенах заработали в тот миг сами по себе, и среди шипения белого шума что-то шептало людям в головы. Экраны телефонов в руках миллионов людей показывали одно и то же, будто картинки на быстро сменяющемся двадцать пятом кадре. Радиопередатчики, ретрансляторы, рации военных, каждое колебание радиоволны в эфире — всё было заполнено звуком и образом, чуждым человечеству, но знакомым, словно его вернули в материнскую колыбель. И Ява, глядя на переливчатый свет, гаснущий в последнем сиянии за небоскрёбами, оторопело думала, даже не стараясь вслушиваться в сонм бесцветных голосов — что сегодня произойдёт что-то плохое. Эта же мысль посетила в ту секунду десятки тысяч других людей. Она ещё не знала пугающей истины. Плохое уже произошло.

***

Сияй, сияй. Сияй, Святый Боже, иже будь с нами в мыслях наших, в деяниях наших, в дыхании ежесекундном, вложенном Тобой в уста наши по Твоей воле и Твоему желанию. Сияй, сияй. Неостановимым и непрекращающимся светом даруй нам силу и истовость в каждом деле, порученном Тобой. Ибо ежесекундно славим мы Тебя, и поём Тебе похвалы, а врагов Твоих в хулу и мрак низвергнем — армия Твоя, свора псов райских, легион ангелов, духов пресвятых, телесно-бесплотной сингулярности. Когда шепчут ангелы, мир замолкает. В чёрном ничто была вспышка, и вспышка та озарила белым молниевым спектром обсидиановый постамент, подпираемый ребристо-костяными колоннами. Они терялись нигде и вытягивали пространство в бесконечную вертикаль, утопнувшую в дымчатых кольцах пара, выдыхаемого в эфир. Короткая вспышка эта бросила тень на веретенообразный кокон, застывший мертвенной, пожирающей себя в полугаснущем внутреннем свете, и чудилось, что под плёнкой Его перемежаются бесчисленные руки и пальцы, сплетаемые змеистыми венами и цепкими хватками друг с другом. / Сыны мои / Оно сказало отовсюду и из ниоткуда. Казалось, вокруг Него — безмолвная пустота. Но молния вновь вспорола небо так близко, что ударила электрической жёсткой тенью по бесконечному сонму существ, вставших подле Него монолитной твердыней. Их было много, и мрак пожирал лица их. / Сыны мои / Время наступило / Они явились бы к Нему по первому зову, но им он не требовался. Мысли Его наполняли их тела бесконечным потоком. Каждым атомом своей газообразной сути, сгущающейся в синтен из мириад совершенных клеток безупречных в своей жути тел, они воплощали замысел Его и были орудием деяний Его, и явились к Нему, где бы ни были, чтобы слышать, слушать и внимать. / Когда человек / Стал / У порога / Мириады глаз-точек, мерцающих блёклыми фонарями в угольной мгле бесконечного тензора, смотрели на Него — в каждый голодный зрачок в глубине кокона, мягко кружащегося и вспыхивающего с каждым обронённым словом. / Когда пришла пора / Выйти / Навстречу Из них подались вперёд некоторые, кого Он звал и манил к себе сотнями голосов, нашептавших приказы. Контраварианты вкладывались в их головы, каждый получал своё задание, провалить которое они не могли. У них не было ни единой мысли о том, ибо кто они, чтобы усомниться в плане Его об уничтожении Сущего? За их спинами затрепетали, стрекоча и шепча трещотками стальных перьев, огромные крылья. Вспышка снова. Молния веткой ударила с другой стороны. Близ веретена выхватила из мрака витающие твари о шестью крыльях, и их перья трепетали, словно от вздоха, во время-пространстве без ветра. Осиянный собственной благодатью, он завершил, обратив многотысячный взор к каждому из сынов своих. И покорные лица их взглянули на него в ответ. Четырьмя зрачками высокий чёрный ангел посмотрел тоже, и сердце его не смутило ничто, кроме жажды погибельной разрухи. / И решить / Судьбу / Человеческую