Круги на воде

Они повздорили тогда — очень сильно повздорили. Как не вздорили, наверное, с тех пор, когда еще юношеский пыл затмевал Линь Чэню разум, толкая на самые безумные авантюры, а его отец только за голову хватался, не зная, как удержать строптивого отпрыска. Сейчас же сын схлестнулся с отцом по-настоящему: упрямо, жестко, готовый до последнего отстаивать давно принятое решение. Линь-старший был категорически против, чтобы Чэнь рисковал собой и репутацией Архива, бегая по поручениям своего горящего местью друга как пятый помощник третьего подмастерья, чтобы ввязывался в пока еще не случившийся, но наверняка предстоящий дворцовый переворот. Он убеждал, бушевал и приказывал — чтобы однажды вместо легкомысленного «Не тревожьтесь, батюшка» получить в ответ твердое «Я еду» и увидеть в глазах напротив ту самую упрямую решимость, которую, как он знал, не удержат и самые крепкие запоры. Они спорили — долго, яро и безрезультатно, так что старый хозяин в итоге разгневался настолько, что отвесил сыну хлесткую пощечину и, схватив случайную палку, без затей отходил сына как придется. Чего не позволял себе никогда. А Линь Чэнь терпел, и только глаза наполнялись обидой, а боль — даже не столько физическая, будь она трижды неладна, эта палка, — огнем растекалась в груди, волной подкатывала к горлу, выходила словами — резкими, грубыми, жестокими. И все прекратилось. Злая обида в глазах сына столкнулась с не менее злым бессилием в глазах отца — судорога пробежала по молодому лицу, кривя полные губы в отчаянной усмешке, и Чэнь молча ушел, уже не слыша оклика отца внезапно ослабевшим голосом, не видя, как темный взгляд наполняется болью, а руки бессильно сжимаются в кулаки. Отец мог бы его удержать, мог бы заставить — но не стал. И он ушел.

***

Они не виделись больше двух лет, лишь изредка обмениваясь письмами по делу — но и только. Линь Чэнь вернулся в родной Архив в начале весны — уставший, измотанный, с телом лучшего друга в повозке за спиной, но все еще держащий лицо, как полководец под конец войны, когда исход уже ясен, но показывать слабость солдатам никак нельзя. Они хоронили Чансу вместе: он сам, отец и Фэй Лю стояли над могильным камнем с простой подписью узнаваемым витиеватым почерком, и на Чэня вдруг запоздало нахлынуло осознание: это все. Чансу больше нет. И он, Чэнь, своими руками отправил его на смерть, своего лучшего и единственного друга, за которым ходил без малого пятнадцать лет, которого возвращал из-за грани бессчетное количество раз, которому шептал бессонными ночами: «Пока я рядом, ты не умрешь», — поддерживая мечущегося в лихорадке Чансу. И перед лицом этой страшной невозможной правды все прежние обиды как-то разом потеряли всякий смысл. Линь Чэнь деревянно повернул голову, краем сознания отмечая отсутствие Фэй Лю, — чтобы наткнуться на сочувственно-понимающий взгляд отца без тени былого гнева. Колени подогнулись, он с шумом упал на твердую землю. Глаза жгло, а в сердце все рос тугой клубок бессильной злости, отчаяния и тоски, распирая изнутри, и проклятый дух словно нашептывал на ухо: «Теперь уже можно… Отпусти…». На голову легла родная мозолистая рука таким знакомым и почти позабытым жестом — и клубок лопнул. Он рыдал как мальчишка — долго, горько, отчаянно, выплескивая все, что гнило и болело внутри, медленно отравляя душу, вцепившись в ткань отцовского ханьфу как утопающий в протянутую руку. А старый хозяин только молча сидел рядом, приобнимая сына за плечи, и мягко перебирал волосы как когда-то в далеком детстве — и слушал, слушал, слушал. И Линь Чэня вдруг накрыло приступом неконтролируемого истерического хохота: как же глупо. Как же глупо и нелепо разругаться и едва не разорвать отношения с тем, кто сделал его таким, какой он есть, и как больно сейчас смотреть в родные глаза, которые давно ему все простили. Смех понемногу стих, Линь Чэнь с усилием разжал занемевшие пальцы, отпуская отцовское ханьфу, и нехотя отстранился, с сожалением ощущая, как сильная рука покинула встрепанные волосы. Он отодвинулся на пару шагов, выпрямился, не скрывая красных глаз и болезненного излома губ, — и, виновато глядя в проницательные глаза напротив, почтительно и благодарно склонился до земли. — Простите, батюшка, — прозвучало хрипло и тихо, но оттого не менее твердо. В полутемной пещере ненадолго повисло молчание, нарушаемое только гулким рокотом водопада вдали и слабым, будто робким свистом ветра. Но тут на голову снова легла горячая ладонь — не властно, а как-то успокаивающе, словно защищая, — и раздался усталый, измученный переживаниями голос: — И ты меня прости, Чэнь-эр. Линь Чэнь вскинулся было, чтобы возразить, но та же рука неожиданно настойчиво пригнула его обратно. Он притих, затаив дыхание, слушая такие редкие откровения отца. — Мы оба не сдержались в тот день, — меж тем все так же устало продолжал Линь-старший, как-то незаметно поглаживая черные волосы сына, — но прошлого не обратить вспять. Я рад, что ты вернулся. Он убрал руку, и Линь Чэнь, помедлив, все же выпрямился. — Спасибо, батюшка, — хрипло прошелестело в тишине пещеры. Они нескоро вышли оттуда — и ничто в них не выдавало тяжелого горя, свалившегося на плечи обоих. Они шли прямо, а в глазах застыла та самая непреклонная уверенность и знание, по которым всегда узнавали хозяев Архива. Тем же вечером, едва отдав основные распоряжения, Линь Чэнь молча пришел к дверям отцовского павильона и опустился на колени. Он простоял так почти сутки — без приказа, зная, что отцу это не нужно, — но это было его покаяние, и старый хозяин ему это позволил. Только на исходе следующего дня неслышно подошел к нему, снова коснулся волос и тихо попросил: — Хватит, Чэнь-эр. Достаточно. Тот поднял на родителя на удивление ясный взгляд, из которого наконец пропала печать вины и горя, оставив на дне только тлеющие угли сожалений и пронзительную тоску, которая — они оба знали — пройдет еще не скоро, — благодарно коснулся губами отцовской руки, тяжело поднялся на ноги и, почтительно поклонившись, молча отправился к себе. Линь-старший с мягкой полуулыбкой смотрел сыну вслед, с радостью узнавая в широком развороте плеч и высоко вскинутой голове отголоски прежней стремительной легкой походки ветротекучего повесы цзянху.

***

Жестокие слова эхом отдавались в ушах, а перед глазами стоял усталый взгляд, полный бессильного понимания, и кривая усмешка отца — и Линь Чэнь прикрыл глаза, зная, что от этих картин ему не сбежать. Тот разговор, за исход которого он справедливо опасался, закончился лучше, чем он мог даже надеяться. Ему не нужно выбирать. Плечи опустились, он выдохнул, кривя губы в горьком изломе: казалось бы, впору радоваться, но облегчение ушло так же быстро, как и нахлынуло. Это была палка о двух концах: за какой ни схватись, все плохо, за все придется платить. Он не жалел о своем выборе и знал, что не смог бы иначе, не смог бы отказаться от Тиншэна и готов был ради него даже довести свой выбор до конца и выполнить озвученную отцу угрозу, если придется. Не пришлось. Когда тихий подмастерье с поклоном передал лекарю, что старый хозяин желает его видеть, Линь Чэнь ненадолго прикрыл глаза, собираясь с мыслями, и решительно поднялся, стремительно вышел из покоев, кивнув служке и бросив, что провожать не нужно. Еще только конвоя в собственном доме ему не хватало. Он задержался только однажды, свернув в пути в кладовку за палкой: к чему играть в дурачка, когда и так ясно, чем все кончится, — и поспешил к отцу. Линь-старший был у себя — дождавшись разрешения, Чэнь неслышно вошел, плотно закрывая двери за спиной, оставил палку у стены до поры и под заинтересованным взглядом отца опустился на колени. Помедлил три удара сердца, прямо и честно смотря в темные глаза, так и не потерявшие, несмотря на возраст, своей ясности и живого блеска, — и склонился в глубоком поклоне. — Простите недостойному, батюшка, его жестокие слова, — четко проговорил он. В комнате повисла напряженная тишина. Линь Чэнь не просил ни о чем, не оправдывался — только терпеливо ждал отцовского решения, зная, что тот поймет его правильно. «В таком случае я больше не смогу быть для батюшки почтительным сыном», — висела между ними его угроза. Даже не угроза — констатация факта. И Линь-старший как никто другой знал, чего стоят эти слова: невозможно дерзкие, отчаянно-решительные, даже произнесенные со всем почтением, они оставались все такими же кощунственными. Но они оба не побоялись их произнести. Старый хозяин молчал, с нечитаемым выражением лица глядя на склоненную макушку сына — уже совсем взрослого, но такого же честного и преданного. Наконец он опустился на кровать, локтем упираясь в бедро, и тяжело вздохнул. — Поднимись, Чэнь-эр, — велел он, и тот послушно выпрямился, но с коленей так и не встал. — Жалеешь? — спросил он просто, пронзительно глядя на сына из-под густых бровей. Линь Чэнь покачал головой. — Нет. И Вы знаете, что я не мог иначе. И я благодарен батюшке, что мне не пришлось выбирать. Линь-старший криво усмехнулся и запрокинул голову, помедлил, прежде чем ответить. — А я ведь даже не могу тебя винить, Чэнь-эр, — как-то устало начал он и потер переносицу, — ни за выбор, ни за выражения. Почтительности тебе, правда, порой недостает, — он хмыкнул, и Чэнь слабо усмехнулся в ответ и склонил голову, признавая правоту отца, — но это уже мое упущение. Смотрю на тебя сейчас — и вижу себя лет тридцать назад, — он покачал головой, расфокусированно глядя куда-то сквозь сына, и тот отвел глаза: ту старую историю, когда их с отцом едва не изгнал из Архива его прежний хозяин, он помнил прекрасно и предпочел бы избежать повторения. Не вышло. — Иди, Чэнь-эр, — вдруг вырвал его из раздумий тихий приказ отца, и он вздрогнул, вскинул на него откровенно непонимающий взгляд. Тот внимательно смотрел на него, и в темных глазах странно смешались тепло, гордость и боль. — Твое заключение все еще в силе, но это, — он кивнул на прислоненную к стене палку, — забери с собой. Не понадобится, — и с силой провел по лицу ладонью. Линь Чэнь растерянно моргнул, не ожидая подобного исхода. И зябко повел плечом: почему-то такое завершение казалось неправильным, как будто нечестным. В любой другой момент он бы вихрем унесся из комнаты, радостно поблагодарив батюшку за милость, но сейчас уйти вот так просто совесть не позволяла. Линь Чэнь покачал головой и неглубоко поклонился, улыбнулся мягко и знающе. — Я благодарен батюшке за милость, — не по возрасту звонкий голос зазвучал как прежде громко, будто вернув прежнюю уверенность, — но не так Вы меня воспитывали, чтобы я сейчас мог просто уйти. Есть слова, которые не должны быть сказаны, и есть решения, которые должны быть оплачены, — он выждал несколько секунд, пока отец, вздернув брови, заинтересованно осматривал сына в ожидании продолжения, которое — он не сомневался — обязательно последует. И вдруг прищурился лукаво и проказливо ухмыльнулся, слегка склонив голову набок на манер родителя. — В конце концов разве я не сын своего отца? Линь Чэнь говорил подначивающе, будто и не он стоял сейчас на коленях, выпрашивая заслуженное наказание, — брови поползли выше — но тут Линь-старший понимающе усмехнулся и поднялся с кровати. — Ну что же, как пожелаешь, — он хмыкнул и прошел мимо сына к палке, на мгновение задержавшись возле него. На голову легла теплая ладонь в жесте одобрения и поддержки, и Линь Чэнь склонил голову, пряча победную улыбку. За спиной глухо стукнула палка, и он успокоенно прикрыл глаза. Теперь все будет хорошо. Старый хозяин никогда не спешил: мерно, как маятник, отсчитывал удары, с такой тщательностью, словно выверял лекарство для больного, — и Линь Чэнь позволил этой боли наполнить себя — и отпустил. Дышать стало ощутимо легче. — Вставай, Чэнь-эр, — раздался над головой негромкий уставший голос, и волосы мимолетно встрепала теплая ладонь. — Иди к себе и палку забери. Я приду через четверть стражи. Линь Чэнь моргнул, фокусируя взгляд, и с задержкой глубоко вдохнул, чувствуя себя так, словно все это время не дышал. На уровне глаз замерла рука с палкой — и Чэнь ненадолго уткнулся в эту руку лбом, мимолетно коснулся губами, не зная, как еще выразить переполняющую его благодарность. Рука дрогнула. Он легко поднялся и прямо и открыто посмотрел в теплые глаза отца: казалось, Линь-старший был невообразимо тронут этим жестом, хотя ничего и не сказал. Чэнь мягко понимающе улыбнулся, и, осторожно забрав из рук отца палку, поклонился на прощание, и все с той же улыбкой покинул покои родителя. По коридорам Архива шел уже все тот же беспечный насмешник, которого никогда не смущала ни палка в руках, ни красное ухо, ни встрепанные волосы, — и только родной взгляд еще долго грел ему спину.