Стучать дверьми

...а ночью он бродит вне своего тела, и если попытаться его задержать — убьет. Конечности его тонкие и слабые, взгляд мутный, он хрупок, бледен, нескладно скроен, словом — обманчиво беззащитен. Кожа его прозрачная, таким его породила земля, дав костей телу, а силу он черпал из нее сам. Он прятал глаза — скорее интуитивно. Отращивал волосы или носил затемненные очки, иногда даже слеп. И был худ. Всегда. А порой так же мало походил на себя, как и на других. Его называли нечистью, демоном, злым духом. Считалось, что у него две души: одна человеческая, а вторая — нет. Но это не так. Душа у него одна, цельная, хоть и не совсем земная, и если обликов много, то имен — не счесть. Порой надевал он на кости плоть женщины и являлся в город, рождая слухи. Дети Бодхо, степняки, прозвали ее Сабой, представлялась она Эспэ-инун, а городской народ окрестил ее иначе. Шептались, что она и есть злое порождение степи — шабнак. Были и другие прозвища. Но всякий раз получая имя, она забывала прошлое. Она много чего о себе забывала. Иногда она знала, что поет прекрасные песни и умеет подбирать крючки для чужих снов, что распознает сонную ложь от сонной правды, что взгляд ее почти смертоносен, а иногда не знала и этого. Ни местные жители, ни степняки, ни власти не помнили откуда же она пришла — ядовитое порождение земли, — только помнили, что обреталась она здесь со времен Первой Вспышки, как рубцы от оспы на лице города, и потому считали, что и заразу принесла она, бессмертная, как Симон Каин. Но ни то, ни другое не было таковым. Говорили, что порождение она степи, злой дух. Но не был этот дух ни степным, ни злым… и добрым не был. Сказывала она, как ядом плевала, но никогда не лгала, тело скрывала под балахоном, а в чужих речах свою историю. Говорили, что вместо ног у нее обломки костей, что глаза ее прожжены солнцем, а сердца нет. На это она только ухмылялась. — ...в умирающем городе и не такое приснится. Она-то знала, если понимаешь, куда ведет смерть, то продолжаешь жить дальше. Тот, кто учит ходить, всегда знает такие вещи. И сбегала она из прежних миров, чтобы встретить свою смерть, но случалось, что сама несла ее из дома в дом, оставаясь невредимой. В одних мирах таких существ называли двоедушниками, в других — оборотнями, в третьих — перевертышами и так далее. Говорили даже, что после смерти двоедушника вторая, нечеловеческая душа, становилась упырем. Что живет он под землей или в топях, в зарослях, в глухих и темных местах. Что пьет он кровь и убивает животных помельче. Но и это было неправдой. Умирать ему было не обязательно. Найдя нору, он украшал ее ракушками, чтобы надолго осесть на месте. Он пел на луну, заманивая добычу, и скреб ногтями мягкую землю. Безвозрастный скиталец, иногда беспамятный, иногда бездомный. Кожа его была все так же прозрачна, а тело костляво. Когда он засыпал, его нельзя было разбудить, только… что-то всегда было не то с его глазами. Говорили в народе так: ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор. Или наоборот, что надо смотреть ей в лицо, что она хищник, что нельзя показывать ей спину. — А как все же правильно? — прошептали рядом, и по полу проползло нетерпеливое шевеление. — Не знаю, но днем она оставалась почти безобидной. — Почти? Крыса пожала плечами. — Не хуже любого другого человека, — отмахнулась она и продолжила: — Это злая сказка, я только такие знаю, а еще про дедулю и пакетик мышьяка, рассказать? — Расскажи! — Как только снова настанет моя очередь, — и Крыса устало зевнула. В горле у нее пересохло, она не привыкла столько говорить, но в Доме были свои правила. Например, в эту Ночь не оставалось запретов: можно слушать, делиться всем или обо всем молчать... но только на одну ночь. ...она находила крючки, являлась во снах, отличала ложь от правды. И была одинока... не добрая и не злая. На двери написано: «нет». На второй — заколоченной — «здесь живые». А на третьей — это был совсем другой коридор… — нарисована кошачья морда.