Хроники Тартара

Виктору Шилову двадцать лет. И завтра вечером может произойти то, о чём он мечтал все десять лет в Пустыне — он отправится в человеческий мир. Шилов будет там, среди простых лопухоидов. Вместо серо-свинцового горизонта Тартара он увидит чистое летнее небо, он будет есть не просто съедобную, а вкусную пищу, он будет пить столько, сколько захочет, а не растягивать фляжку гнилой болотной воды на несколько дней. Он пройдёт по асфальтовым улицам, он почувствует дуновение ветра на своей коже, он своими глазами увидит дома, машины и деревья, о которых писали в журналах. Если справится с заданием. Почему? Почему? Почему? Почему перед ним не могли поставить другого условия? Почему ему нужно собственными руками убить единственное дорогое ему существо? Почему он должен платить такую высокую цену за то, что другие имеют даром? Неужели четырнадцати лет выживания в настоящем Аду не хватило, чтобы доказать, что он достоин? Виктор ненавидит Тартар вообще, Большую Пустыню в частности, и, конечно, Лигула, что имеет силу его там оставить. Но ещё сильнее Виктор ненавидит себя. За то, что пока он по инерции взвешивает в голове все "за" и "против", его внутренний выбор свершается с отвратительной быстротой. И этот выбор — предательство. А ещё Виктор ненавидит себя за то, что от предательства оправляется (на этот раз) быстро, будто бы ничего и не случилось. У него сухие глаза. Он не теряет сон и аппетит. И даже думает совсем не об Аре, а о покорении лопухоидного мира. И лишь какая-то бесконечно маленькая частичка его души не позволяет расслабиться полностью, давит на совесть, терзает, бьётся, жалит быстрыми острыми мыслями. «А ну как ещё раз нужно будет кого-то предать? Предашь и не почешешься? А ведь это подлость, самая настоящая Лигуловская подлость». Да, подлость, — сам себе отвечает Виктор. Нет, ещё раз никого предавать не будет. Потому что он не настолько дурак, чтобы наступать на одни и те же грабли в третий раз. Он не будет ни к кому привязываться. И у него не будет уязвимых мест, за которые Мрак сможет его дёргать, как бычка на привязи. Нет. Нет. Нет. Четырнадцать лет он выковывал из себя стального человека не для того, чтобы потом сдаться. Если он себя не жалел — то других и подавно не будет. Он уверен. *** Лопухоидный мир действительно невероятен. Оказаться в нём после Тартара — всё равно что попасть в трёхмерное пространство после двухмерного. Этот мир огромный, ошеломляюще яркий, наполненный красками, запахами, звуками. Ни на секунду не останавливающийся, постоянно меняющийся, живой, динамичный, так не похожий на однообразную картину Большой Пустыни. И вечно спешащие москвичи, и величественные реки, и пульсирующие артерии улиц, и отбивающие сердечный ритм города куранты лишний раз доказывают эту стремительность. Виктору хочется вобрать в себя всё: и шершавые кирпичи домов, и автомобильные гудки, и мерцающие вывески, и запах метро. Но потом. Сначала — дело. Шилов знакомится с Тухломоном и Гаулялием, получая от них массу полезной информации про Москву. Ему рассказывают, где находится резиденция, где проживает светлый Хранитель с бывшей ареевской секретаршей, и, конечно, показывают того самого Буслаева. Который, переметнувшись к светленьким, оставил себе часть Дара, который всё ещё является претендентом на трон Мрака и который убил самого Арея. Как минимум три причины ненавидеть его. И Шилов истово ненавидит его. Как Лигула. Или, возможно, сильнее. Только досадное вмешательство светлых мешает ему убить Мефодия и забрать его силы. Что, впрочем, оставляет в его душе сложную смесь брезгливого недоумения и чувства собственного превосходства: что, Буслаев настолько слабак, что без помощи светленьких вообще ни на что не способен? Это даже неинтересно. Но это стоит учитывать. В особенности когда в разгаре боя с Кводноном Мефодий внезапно получает преимущество в виде преобразившейся спаты. Да сколько можно? — гневно вопрошает неизвестно кого Виктор. Свет его всегда будет за уши тащить? Когда Буслаев изгоняет Кводнона за Огненные Врата, Виктор проворачивает трюк, уже не раз спасавший ему жизнь: притворяется мёртвым. Чтобы потом «ожить» и — наконец-то! — захлестнуть мечом Буслаевскую шею. Он знает: ничего не потеряно, он ещё может отыграться. Он отомстит за утрату возможности стать Властелином, он убьёт их всех, он попытается снова открыть Врата... Но все эти идеи разом утрачивают смысл, когда Виктор видит Никиту. И слова «я по тебе скучал», сказанные чистым детским голоском, с лихвой покрывают четырнадцать лет страданий. *** Не отпуская пальца с кнопки дверного звонка, Виктор терпеливо слушает переливчатые звуки. Никита переминается с ноги на ногу рядом, увлеченно вещая что-то про "мамоцку". Что Виктор знает про Прасковью? То, что она воспитанница Лигула и ещё одна претендентка на престол мрака, то, что она обладает по меньшей мере третью сил Кводнона и то, что Никита по какой-то причине называет её мамой. Что Виктор собирается делать? Вариантов масса. Можно сразу убить. Можно убить, но не сразу, а предварительно отобрав силы Кводнона. Можно с ходу пуститься в какие-то объяснения; можно вломиться в квартиру, ничего не объясняя; можно стоять за порогом и молчать, пока Прасковье не надоест и она сама не предложит войти. Но все эти варианты оказываются неподходящими. Потому что дверь откроет не сама хозяйка квартиры, а вездесущий Гаулялий, ещё только четверть часа назад бывший с Виктором на крыше. Что означает, моментально соображает Шилов, что наследница уже обо всём в курсе. И она знает о нём больше, чем он о ней. Следовательно, сейчас у неё есть преимущество, и она подготовлена к встрече намного лучше него. Кто знает: может, где-нибудь в квартире его вообще ждёт засада от милейшего дядюшки Лигула? Но Никита уже шагает внутрь, и Виктору ничего не остаётся, кроме как пойти за ним. Пожалуй, с этой девчонкой следует быть осторожным. С ней явно выгоднее быть союзниками, чем врагами. Виктору по-прежнему двадцать лет. После нескольких дней в лопухоидном мире он привыкает и к уличному шуму, и к огромному количеству машин, и к метро с тяжёлыми дверями, и к постоянному нахождению в толпе (впрочем, в том же метро давка была слишком серьёзной, и он всю дорогу то и дело хватался за ухо со стрелками: всё казалось, что кто-то подбирается чересчур близко). После недели в городе он осваивается настолько, что внешне полностью ассимилируется с москвичами: покупает лопухоидную одежду и обувь, вежливо расплачиваясь бумажками с нарисованными рунами, открывает для себя общественный транспорт и такси и привыкает пользоваться телефоном. После месяца в Москве, освоения значительной части заброшек, нескольких дуэлей с Лигуловскими соглядатаями где-нибудь на пустырях и десятка драк с озеленителями ему даже становится скучно. И вертящиеся двери торговых центров, и маленькие кафешки на каждом углу, и многоуровневые развязки дорог — всё это превращается в рутину и не вызывает ни малейшего удивления. Часто Шилов вообще предпочитает остаться дома с Прасковьей и Зигей. То, что Никита достигает невероятных размеров и выглядит специфично, его волнует мало. То, что он остановился в развитии на уровне четырёхлетнего ребёнка… Сложно сказать. С одной стороны, равных дружеских отношений тут не построишь. А с другой, Виктор с трудом представляет, как бы заново знакомился с восемнадцатилетним Никитой. Ведь это был бы уже совсем другой человек — и не факт, что Виктор легко бы с ним сошёлся. Как, например, с Прасковьей. То, что они так естественно сблизились, удивляет его самого. Иногда Шилову кажется, что они знают друг друга уже очень давно — по крайней мере, её черты кажутся Виктору странно знакомыми. Широко расставленные голубые глаза и пунцовые губы, белое лицо и чёрные как смоль волосы — внешность контрастная, нестандартная, а потому запоминающаяся. Хотя память не желает выдавать ровным счётом ничего, что поначалу Виктора тревожит, заставляя вновь и вновь возвращаться в мыслях к этой девушке и думать, не могли ли они встречаться раньше. Но главное даже не это. За месяц в городе Шилов успевает вдоволь насмотреться на москвичей. И «журнальных» людей обнаруживает немало. Пустых. Предсказуемых. Одинаковых. Разве что выглядящих не так глянцево-роскошно, как на обложках. Виктор презирает их всех, презирает их сытое размеренное существование и недоумевает: неужели он сам когда-то (ещё буквально пару месяцев назад) хотел для себя такой жизни в достатке и комфорте? Нет, он, привыкший спать на голой земле и выгрызать себе право на существование, в этот журнально-благополучный мир не вписывается. Как и Прасковья. Она, к удивлению Виктора, оказывается не просто девушкой, а человеком. Не картинкой, не картонкой, не куском мяса, не трофеем (в отличие от той же Дафны, которая, по мнению Виктора, есть лишь несамостоятельное приложение к Мефодию). Человеком. С которым Виктору… интересно? Хорошо? Легко? Как-никак, они оба тартарианцы — пусть и условия, в которых они росли, были несравнимые. Они оба ненавидят Лигула, презирают свет, остерегаются мести Мрака и плохо понимают, что их ждёт в будущем. Вполне возможно, что будущего у них вообще не будет. Но пока, в настоящем, они выбирают жить вместе. Вместе высмеивать лопухоидов и их обывательский быт, вместе задирать светлых с их «телячьими нежностями», вместе гулять ночью по Тверской и по Арбату, вместе шататься по стройкам и заброшкам. Вместе пить чай по вечерам, сидя на широком подоконнике и прижимаясь спиной к холодному стеклу. На периодически влетающие в окна скамейки, разрывающиеся трубы и осыпающиеся стёкла Виктору как-то плевать. Возможно, потому что ему намного важнее разнообразные «зато» его положения. Зато живой. Зато не в Тартаре. Зато рядом Никита. Зато не скучно. То и дело набравшиеся смелости озеленители пытаются «поговорить» с Прасковьей, обеспечивая Виктору повод поразмяться и поразвлечься. Зато, пока они втроём вместе, их не сломать. Светленькие предпочитают держаться командами: Меф и Даф, Эссиорх и Улита, Корнелий и Варвара. Лопухоидный мир не Тартар, в одиночку тут не выживают, здесь работают только союзы. Что ж, Виктор готов играть и по этим правилам. Их союз держится даже в Семидорожье, где существует один лишь принцип «один на всех и все на одного». Держится отнюдь не на честном слове: в честные слова никто из них не верит, а на… даже неизвестно на чём. Уважении? Симпатии? Понимании? Возможно. Они действительно понимают друг друга и понимают без слов. Слова не нужны, когда Прасковья касается пальцами пореза от флейты на его щеке. Слова не нужны, когда она укладывает свою голову ему на колени в спортивном зале. Слова не нужны, когда они одновременно приходят в себя в квартире Хранителя, чудом спасшись из сгоревшего Семидорожья. И почему-то она снова просыпается на его коленях — и Улита клянётся, что она тут не при чём. И почему-то Виктору кажется, что это правильно. Что по-другому быть никак не может. И в это же время: так быть не должно. Не должно, потому что для выживания нужно думать только о себе. Не должно, потому что привязанности — непосредственная угроза его стальной броне. Не должно, потому что все эти глупые человеческие чувства и эмоции совсем не случайно называются слабостями. И пока что Виктор ещё может убедить себя, что это неправильно.