«Нашей любимой Нине
Выздоравливай скорее!
Мы очень ждём и любим.
Твой 11 А!
P.S. C Новым Годом…»
Повернула ноющий корпус к окну. Тяжелые и вязкие снежные хлопья падали вертикально вниз, пересекая безликое серое небо. Небольшая лужайка, на которой гуляли больные с сопровождающими, была застелена белым ковром. Невозможно. Неужели она так долго спала? Новый Год уже прошёл? Или они заранее её поздравляли? В любом случае, так замести город могло только за неделю сильного снегопада. Дверь открылась, ударившись о стену. Нина подпрыгнула на месте. Рыжеватая девушка в медицинской форме почти влетела внутрь, но, заметив Нину, в замешательстве остановилась. Её нога застыла в воздухе над порогом. Нина уставилась на неё в ответ. Раньше она её никогда не видела. — Ой, ты уже проснулась! — невпопад и с каким-то подозрительным воодушевлением выпалила она, юрко подкралась к койке, и, выудив из халата карманный фонарик, посветила им Нине в глаза. Она сморщилась, но вытерпела. — Сегодня уже лучше, верно? — продолжила она, ничуть не смущенная отсутствием реакции со стороны пациентки, — скажи-ка мне, как тебя зовут? — Нина. — А фамилия? — Анисова. — Замечательно. А сколько пальцев я показываю? Нина скосила на неё глаза. Неужели она думает, что у неё с головой всё настолько плохо? — Три. — Чудесно! Сегодня определённо лучше. Я позову твоих бабушку и дедушку, хорошо? Я всего на минутку. Медсестра выскользнула за дверь, не теряя доброжелательной улыбки. Нина тут же слезла с матраса, чуть не упав. Надо бы найти здесь календарь или телефон. И зеркало тоже было бы неплохо. А ещё лучше — дойти до уборной. Она перехватила угрожающе высокую капельницу в неповрежденную руку и покатила её за собой к выходу из палаты. Ледяные слабые пальцы уже вцепились в пластиковую ручку и были готовы повернуть её, но она услышала шаги, а после голоса: — Нет, я решительно против этого! Нина выдохнула с облегчением. Бабушка всё такая же полная энергии и недовольная чем-то. — И сколько нам ещё ждать? Вы представляете, сколько времени мы упустили, пока она, — последовала пауза, во время которой неизвестный наверняка жестом указал на дверь её палаты, — была не в состоянии дать показания? — Я согласен с Ольгой Павловной. У девочки серьёзные неврологические нарушения, возможно, психологическая травма. Не стоит на неё давить. — Пока вы сиськи мнёте, ещё кого-нибудь убьют. Вот и думайте, стоит ли психотическая травма того, — выплюнул первый в ответ. «Убьют?» — прошептала она себе под нос и тут же согнулась пополам от невыносимой головной боли. «Убьют. убьют. убьют!» — отскочила эхом мысль, теряющая ясность. Меньше слов, больше образов, всё более ярких и ощутимых, чем холодный кафель под ногами. Длинный протяжный скрежет вернул её в реальность. Насколько она знала, в лесу двери не скрипят. Тёплые полные руки обхватили её и поволокли назад, к койке. Пластиковая трубка натянулась от резкого толчка, игла неприятно шевельнулась внутри. Это отрезвило Нину окончательно. -…ещё и босиком, посмотрите на неё. Ты зачем встала? — гаркнула Ольга Павловна, видимо, не до конца оправившись после перепалки в коридоре, но что-то в её голосе заставило Нину подумать, что она сейчас расплачется. Она подняла глаза на бабушку. Господи, как она похудела! Родные руки больше не казались мягкими и пухлыми — она чувствовала каменную твердь бабушкиных костей, едва прикрытых тонкой бумажной кожей. Они упирались ей в рёбра. Лицо её, осунувшись, стало ещё более скуластым и будто бы квадратным. На нём вообще отпечаталась такая усталость, что, казалось, никогда не оправишься. Голубые подслеповатые глаза в старых треснувших очках-половинках заблестели. Из-за стекла или из-за слёз? Нина отвернулась. — Я в туалет хотела. Ольга Павловна, прокряхтев, наклонилась и выудила откуда-то ладьевидное эмалированное судно. Нина рассеянно оглянулась и забралась обратно на койку, изо всех сил стараясь натянуть на себя одеяло. — Ну, как хочешь, — ничуть не смутившись, бросила бабушка, и пнула судно под кровать. Вошёл дед. Весь он сжался, заробел, припал к дальней стене и, дрожащими руками стянув с себя шапку, поднёс её к груди, будто пытаясь прикрыть ноющее сердце. И бабушка, и дед — люди прагматичные, серьёзные и сухие. Дед не ластился совсем, а бабушка в своей воинственной, отчаянной манере могла и до смерти залюбить. Нина переняла черты обоих — она любила их тихо, про себя, но и у неё бывали проявления нежности — рваные и стыдливые, которые лучше молча переждать, чем давать волю, чтобы потом не вспоминать. Тем тяжелее было всем троим, застывшим в смущающем желании сказать, передать, выразить — но разве кто из них умел? Оставалось затолкать эту любовь поглубже, пережевать, переварить самостоятельно и жить дальше. «Поскорее бы всё стало как раньше».- Подумала Нина, не решаясь подозвать деда к себя так же, как он не решался подойти. Видимо, её родные думали в похожем ключе. За весь день они ни разу ни намёком, ни, тем более, целым словом, не упомянули о том, что с ней произошло. Ей это было только на руку — так было проще притвориться, что той ночи никогда и не было в её жизни. «Не будь той, была бы другая».- Шептало что-то внутри, но она упорно игнорировала, вслушиваясь в беззаботную болтовню бабушки. — Тридцать семь и восемь, — объявила та же хорошенькая медсестра, забирая у Нины исцарапанный ртутный градусник, — температура идёт на спад. Наконец-то! Никогда не видела такой долгой лихорадки. Ольга Павловна проводила её испепеляющим взглядом, резко сменившимся испуганным. Она подпрыгнула от неожиданности, пошатнув скрипучую койку, и выудила внезапно зазвонивший мобильник, попутно извиняясь, будто громкий рингтон мог с концами свести бедняжку-внучку в могилу. Номер, высветившийся на экране, не обрадовал её. Она беспомощно оглянулась сначала на Нину, потом на мужа, и наконец на маленький аккуратный смартфон, который ей подарила дочь на прошлый день рождения. Василий Борисович, за весь вечер проронивший, может быть, слова два, вдруг приблизился и, стянув бабушку с кровати, заговорил: — Мы выйдем на пару минут. Ты. не скучай. И не ходи никуда. И вихрем вывернулись из комнаты. «Как будто здесь есть куда сходить».- Мысленно съехидничала Нина, одновременно радуясь и нет внезапному уединению. Одиночество не отвлекает, только возвращает её в одно и то же место. Она откинулась на дубовую подушку, позволив взгляду безвольно побродить по палате. Неловко повернувшись, уставилась в опустевший двор, и дальше, к горизонту, где белый ковер подминала под себя угольно-чёрная масса пригородного леса… Нина вздрогнула. Её милый, её родной лес. В стерильной маленькой комнате, надёжно скрытой стенами старой больницы, он казался сном. Лихорадочным бредом, тенью в коридоре, ночным шорохом, но не более того. Она могла бы даже притвориться, что сошла с ума. А потом вдруг выздоровела. Такое ведь бывает? С ней определённо будет. Многострадальная палатная дверь, которую, быть может, сегодня тревожили чаще, чем за весь срок её благородной службы, с хлопком ударилась о стену, и Нина подняла на неё взгляд. К ней пришёл кто-то новый! Это вызывало интерес, а с ним приходило ещё что-то — ещё не страх, но едва чувствуемое покалывание, скорее воображаемое, чем ощутимое. Она поджала колени, неосознанно приняв оборонительную позу. Вошли двое. Невысокие, наверное, даже ниже её (что мгновенно выдавало возраст) фигуры в полном комплекте одноразовой больничной одежды, которая, впрочем, не скрывала худощавых оленьих ног, обтянутых слишком тонкими для январской стужи нейлоновыми чулками, и тонкокостных запястий по локоть в браслетах. Опережая девушек, в комнату ворвался чудесный сладкий запах вишни, молочного шоколада и чистой кожи. Нина вдохнула его полной грудью, наполняя легкие. Плавно и элегантно подплыв к ней, словно бестелесные воздушные нимфы, они стянули с себя маски и шапочки. Длинные шелковистые волосы упали на простынь. Уже не дети, но ещё не взрослые — девушки в самом расцвете юности. Ангельски красивые, и при этом удивительно непохожие. И Нина была совершенно уверена, что никогда прежде не видела таких насмешливых глаз. Одна из них, бледнее, скуластей и кудрявее, сидела поближе. Она первая, доверительно подмигнув, наклонилась к койке и заговорщическим шепотом произнесла: — Ну привет! Нина озадаченно моргнула. Смех в глазах девушки заискрился ещё ярче. — Я Олеся. — А я Даша! — произнесла вторая, темноволосая и темноглазая, с томным придыханием, будто открывала какую-то тайну. — Ты ведь нас помнишь? Мы из девятого «Б». Она не помнила, и неопределенно тряхнула головой, но девочки уже говорили дальше. — Тебе, наверное, тут так скучно! Хочешь, принесём почитать? — Или можем вывести тебя, погулять. Моя мама тут главврач, так что ничего не будет. Мы поэтому и прошли. Ещё не начавшийся разговор успел её утомить. Она бы попросила их уйти, но забыла, кто Олеся, а кто Даша. И как теперь к ним обращаться? Девочки переглянулись, скорчили несколько гримас, будто переговариваясь мысленно, и снова повернулись к ней. — Ты знаешь, весь город на ушах стоит. — Да, нам так тебя жалко! — И страшно. — Мы все так за тебя переживали! — Но теперь ты очнулась, и всё будет хорошо. — Да, и его поймают! — заключила кто-то из Олесь и Даш. Боже, какой кошмар, а она ещё даже не ужинала. Наверное, ещё не спала лихорадка, поэтому всё будто перевёрнуто с ног на голову. Нина потратила несколько секунд на восприятие и осознание. — Что? Кого поймают? — проскрипело её воспаленное горло, и ей вдруг стало так неловко за всё: за эту глупую белоснежную палату, свои спутанные мятые волосы, больничную пижаму, лихорадочный пот, испариной покрывавший всё её лицо, спёртое нездоровое дыхание, и всё-всё, что меньше всего хотелось бы показывать нимфам из девятого класса во всём их звенящем великолепии. Ей захотелось спать, а ещё больше — домой, в родную кровать, где не будет ни перед кем и ни за что стыдно! — Ну как же.- таинственно прошептала Даша (или Олеся?). — Он.- продолжила за подругу Олеся (или Даша?). — Маньяк! — заключили они вместе и от волнения словно перестали дышать. Нина внимательно посмотрела в глаза сначала одной, потом другой девушке. И расхохоталась. Подружки, оцепенев, уставились на неё, но она этого не видела — картина перед глазами расплывалась из-за слёз, а живот распирало от смеха. «Маньяк… Боже! Ничего нелепее не слышала!» — заливалась она про себя, потому что воздуха для того, чтобы сказать что-нибудь вслух, уже не хватало. «Какая… глупость…» Рука дёрнулась вверх, будто неврологическим молотком попало по сухожилию — резко и оборванно. Вместо того, чтобы прикрыть улыбающийся во все тридцать два рот, она с размаху хлестнула себя по лицу ладонью. Не помогло. Смех не проходил, застревая где-то в глотке, как рыбья кость. Она поняла, что не может вдохнуть. Попытка опереться на одну из нимф не увенчалась успехом — девушки с визгом отпрянули, а она рухнула на холодную плитку, извиваясь, как змея. Удаляющийся стук каблуков по кафелю стал скорее похож на удары по обтянутому толстой кожей бубну. «Слышишь музыку?» Нина попыталась разлепить глаза, пошевелить губами — дать какой-то ответ — но ничего не произошло. Тело её не слушалось. Она вообще не ощущала ни его, ни чего-либо вокруг. Ничего не видела и не слышала. Ни музыки, ни голоса. Как только она открыла глаза, она поняла только одно — она была абсолютно здорова. Зрение вернулось к ней моментально. Поразительно, но она находилась в той же палате — но как же она изменилась! Залитая ярким солнечным светом, начищенная до блеска, она полнилась чистотой и морозным зимним воздухом. Теперь радостные мордочки плюшевых зверей, душистые букеты и шарики всех форм и расцветок были как раз кстати. Нина вдохнула полной грудью и с удовлетворением обнаружила, что насморк совсем пропал. Она была совершенно уверена в том, что температура тоже вернулась в норму. Бедную дверь вновь потревожили. Нину это обрадовало — ей ни секунды больше не хотелось оставаться с собой наедине. Бабушка выглядела ещё хуже, чем вчера — несмотря на то, что Нина не знала, сколько проспала, отчего-то она твёрдо знала, что всё произошло именно вчера. Она была в той же одежде, так ещё и смятой — спала в больнице. Глаза стали скорее красными, чем голубыми. Руки её едва заметно подрагивали. Похоже, у неё не осталось сил на поддержание образа несокрушимой железной леди даже ради того, чтобы ободрить внучку. Что-то в бабушкином печальном образе натолкнуло Нину на какую-то мысль, но её мгновенно смыло потоком бессвязных фантазий, из которых она не смогла вычленить ни слова — и как бы она не пыталась сосредоточиться, прежняя догадка продолжала ускользать. Ей показалось, будто кто-то нарочно давит ей невидимой рукой аккурат на затылок, не позволяя поднять голову и трезво оценить происходящее. Словно кто-то ведёт её проторенной дорожкой — смотри туда, не сюда, делай то, не это. «Скоро привыкнешь», — уверила она сама себя и тут же вздрогнула. Слова, прозвучавшие в её голове, будто бы пришли откуда-то извне. — Доброе утро, милая, — произнесла Ольга Павловна подозрительно тихим голосом. У неё всегда было слабое горло. Нина обеспокоилась, как бы бабушка не заболела. — Ты голодна? Она отрицательно махнула головой, но, кажется, Ольга Павловна этого не заметила. — С завтраком придётся подождать. Юлечка возьмёт у тебя анализы, а потом доктор тебя посмотрит. Ты потерпишь? Или сначала поешь, а потом подождёшь доктора? Ты ведь совсем ничего не ела. — Я сыта.- ответила она, и не соврала. Чувствовала себя она так, будто отсидела три Рождественских ужина — видимо, долгий сон восполнил её силы. После этого, пока Юлечка хлопотала с бирками и пробирками, а бабушка молчаливой тенью наблюдала за ней из единственного незахламлённого безделушками угла, она ненадолго погрузилась в свои мысли. После Юлечка привела к ней уже немолодого щупленького доктора с весьма озорной рыженькой бородкой и говорящей фамилией — Чудесный. — Ну здравствуй, — прокряхтел Чудесный, пододвигая визжащий стул к её кровати. Нина кивнула и мельком взглянула на бабушку. Невероятно, но Чудесный её понял. — Ольга Павловна, вы нас не оставите? Думаю, Нине проще будет поговорить… наедине. Ольга Павловна оживилась — в худшую сторону. Кинув на мужчину скептический взгляд, она гордо удалилась, прихватив с собой раскрасневшуюся от беготни между отделениями Юлечку. — Итак, что вы чувствуете? Нина, уже приготовившаяся ответить «Хорошо» на вопрос «Как вы себя чувствуете», опешила. Это было совсем не то, что она ожидала услышать. Честно говоря, что же она чувствует? Она задумалась. Что обычно в такой ситуации чувствовали герои фильмов, которые она смотрела? Прикованные к больничной койке, пережившие невесть что? Наверное, страх? Наверное, ужас? Но ничего внутри нее не отозвалось на эту мысль, и дыхание не сперло, как вчера, за секунду до того, как она очнулась. Да, если бы доктор пришел бы к ней вчера, она ответила бы, что ей страшно. Но он опоздал. Она перебирала всё, пока не дошла до самого конца. Удивление? Гордость? Может, нежность? Промелькнули и погасли два знакомых, в паутине морщин, лица. Но они были далеко, в холодном стерильном коридоре. Ей показалось, что из нее высосали и выбросили всё человеческое, всю суть. Будто всё осталось там, на снежной поляне, заключенной в круг из… — Полагаю, сейчас я чувствую слишком много всего, чтобы дать вам конкретный ответ, — неловко улыбнулась она. — Последствия эмоционального стресса, — он кивнул.- думаю, вы до сих пор в шоке. На это замечание можно было не отвечать, но бесцветное приветливое лицо врача и то, что он находил именно те слова, которые ей были по душе, неожиданно заставило её продолжить: — В шоке. Мне больше кажется, что я сошла с ума. Всё словно перевернулось с ног на голову, — в груди что-то ухнуло и тут же затихло. Слова слетели с губ, но смысл их был ей непонятен, будто говорил кто-то другой. Она не поднимала глаз, но отчего-то знала, что Чудесный посмотрел на неё внимательно и пронзительно, и отчего-то поляна, лес, вчерашний день и все-все плохое, что происходило в её жизни, показалось ей далеким, забытым сном. Он протянул руку и коснулся её предплечья, но она не отпрянула, как сделала бы обычно, а расслабилась и откинулась на кровать. — Это нормально. Это случается. Нет ничего страшного в том, что вы чувствуете.- всё меньше похожая на опрос, больше — на успокаивающую тихую колыбельную, речь доктора журчала, влекла её за собой, словно река. В неё вплелся и её внутренний голос, казалось, умолкший тысячу лет назад. — Скажи, скажи, скажи.- шептал он где-то внутри, — скажи, и станет легче. Скажи, и узнаешь, не приснилось ли, не привиделось, было ли это на самом деле. «Но как, как я скажу? Они подумают, что это я, я это сделала! Я не могла этого узнать! Я не знаю почему я. знаю!» Но ответ уже ждал её. Она посмотрела на доктора. Он вновь бормотал ей какие-то утешения, и ей пришлось совершенно невежливо его перебить. — Мне нужно кое-что сказать. Про Сашу. Он умолк. Выражение его лица не изменилось, но в глазах мелькнуло что-то такое, от чего она поёжилась. — Тогда мне нужно будет сюда кое-кого позвать. Ты подождешь? Она кивнула, и, проводив внимательным взглядом тонкие пальцы доктора, выудившие из кармана халата сотовый телефон, повернула голову к стене и, казалось, задремала. Но когда Чудесный вернулся к ней через пятнадцать минут в сопровождении следователя, взгляд её, наоборот, показался ей гораздо более осознанным, словно она очнулась только сейчас. Будто прочитав его мысли, она закрыла глаза, позволив чему-то странному и нечеловеческому, что разглядел в них доктор, исчезнуть. Но даже тогда необъяснимое ощущение его не покинуло. Следователь представился, но она его проигнорировала. Не открывая глаз, она прошептала: — Он на дне Верховой Ложбины. Повисло молчание. Она нахмурилась, не поднимая век. — И что это? — спросил второй, следователь, и она без удивления узнала голос того, с кем спорила её бабушка вчера. Она беспокойно заерзала в кровати. — Спросите моего деда. Он знает. Она должна была пролежать в отделении ещё по меньшей мере месяц, но Чудесный сдался под напором Ольги Павловны (которая сдалась под напором самой Нины). Её выписали через неделю. Неделя случилась престранная. Наверное, такое переживали люди, заново учащиеся ходить или говорить после инсульта. Все носились с ней, точно с грудным младенцем, никого не пускали, говорили тихо и всё больше когда она спала. Следователя она больше не видела. Она не запомнила его имени и лица. Совершенно неожиданно для себя она почувствовала, что благодарна ранне-подростковой-себе за злополучный аппендицит: можно было ассоциировать свой давнишний опыт больничного с нынешним и притворяться, что ничего странного не происходит. Один раз она так увлеклась этой игрой, что чуть не спросила у дежурной медсестры, когда снимут швы. Бабушка твердила ей, что она шла на поправку, но она сама не чувствовала этого, пока утром четвертого дня ей в голову не пришла странная мысль: «Интересно, с мамой случалось что-то подобное?» Тогда-то и стало понятно, что всё возвращается на круги своя. Вернуться домой ей предстояло в одиночестве. Бабушка и дедушка подбросили её, но сами были вынуждены ненадолго отлучиться из-за какой-то возни с документами. Уточнять они не спешили — да и её это мало интересовало. Нина не нашла названия тому чувству, которое она испытала, стоя у обледеневшего подъезда с дорожной сумкой наперевес и провожая взглядом кирпично-коричневую машину. Серый снег, сваленный в комья по бокам от подъездного выезда, с каждым неловким тряском приземистой железяки падал вниз. Лада подминала его под себя, вытягивала в тонкие нити и наматывала на колеса, как на лязгающие резиновые веретёна. Двор у подъезда мало отличался от её палаты. Только здесь все игрушки были насквозь вымокшие из-за снегопада и выглядели гораздо печальнее. Она не осмелилась взять в руки рамку с черной лентой в нижнем углу. Наблюдала издалека. Саша улыбался ей невинно-мальчишеской улыбкой. Фотография явно была сделана, когда он был гораздо младше. Его нашли в той Ложбине и похоронили на следующий день. Бабушка с дедушкой ей не сказали — она узнала из сети. Она поднялась наверх, не включая свет ни в подъезде, ни на этаже, и открыла дверь. Рудольф не вышел её встречать. Одно только это обстоятельство так расстроило её, что она не нашла в себе сил поднять взгляд и посмотреть, изменилось ли что-то дома во время её отсутствия. Она смогла только сделать решающий шаг вперёд, закрыть за собой дверь и рухнуть на пол одновременно с вещами. Тогда-то он и накрыл её — этот воздух, запах выпечки и сигарет. Сейчас он был едва заметен, как пахнет шарф, который давным-давно опрыснули духами и запихнули подальше в шкаф, но она его узнала. Она всегда и везде узнала бы его. Она не заметила, когда начала плакать. Осознание пришло к ней, когда она уже лежала, уткнувшись лицом в старый персидский ковер, и заливалась слезами. Рядом очень кстати нашлось что-то белое, тёплое и пушистое. У нее словно открылось второе дыхание, и она зарыдала пуще прежнего. Ей вдруг пришла в голову мысль, что она так же лежала в обнимку с Рудольфом и плакала совсем недавно — в ту ночь, когда Саша пропал. Сначала ей пришла в голову весьма забавная мысль, что она себя всегда считала кремнем, а на деле только и может, что слюни пускать. Но не успела она даже усмехнуться сквозь слезы, как её внезапно накрыло щемящее чудовищное чувство, что между тем днём и этим лежал не месяц, а что-то гораздо шире, глубже. Что-то, что непросто объять человеческому разуму, что нельзя потрогать или увидеть. Словно гигантская трещина, прошедшая аккурат по холодному полу под ковром, разделила её жизнь на до и после. Её накрыло леденящее предчувствие, ясное и неизбежное: больше ничего не будет как прежде. Эта догадка была настолько ужасной, что мигом заставила Нину встать на ноги. Она потянула Рудольфа за собой, ощупала его со всех сторон (он, в отличие от бабушки, в весе не потерял), потом ухватилась за стену, пробежалась пальцами по неровным обоям, вгляделась, вслушалась в полумрак. Ей показалось, что если переполнить голову чувствительными ощущениями, сил на более сложную умственную работу не останется. Вздохнув, она зашла в свою спальню, не выпуская кота из рук. Всё было так же, как когда она возвращалась из летнего лагеря. В лицо ей ударил столп холодного свежего воздуха. Вся комната была убрана, даже вылизана, и никто, кроме, может, Рудольфа, не был в ней по меньшей мере пару недель. Кровать было застелена свежим постельным бельем, и все занавески были перестираны и накрахмалены. Она сжала упругий канвас в кулаке, чувствуя, как ткань распирает его, пытаясь вырваться. Вся её одежда, чистая и выглаженная, висела в шкафу, а учебники и тетради, рассортированные по папкам, аккуратно расположились на полках над письменным столом. И, как после лагеря, ей предстояло обживать эту комнату заново. Она обошла все комнаты. Раз, другой, третий. Её внимание привлек тонометр, который раньше хранился на кухне с другими медикаментами. Теперь он лежал на прикроватной тумбочке во взрослой спальне. В отсутствие её пристального взгляда ничего не менялось, но она уже не могла остановиться. Ей казалось, что если бестолково побродить еще пару минут, может, на неё снизойдет озарение, и она поймёт, наконец, что же происходит. Но озарение не пришло. Она быстро смирилась с этим — это был не первый вопрос без ответа, который ей, возможно, предстояло протащить через всю жизнь. «Интересно, с мамой.» — началась было одна мысль, да только ее тут же прервала другая, -» Нет, так не пойдет. Надо отвлечься». И она с чистой совестью легла спать. Следующая пара отметин на календаре — дней ли, недель — пролетела как в тумане. Она в основном спала. Но чувствовала себя хорошо. Одним февральским вечером она застала следователя на пороге своей квартиры. Она была одна. В этот раз она хорошенько запомнила его, хотя сделать это было трудно. У него было самое обычное лицо — не молодое и не старое, не красивое и не уродливое. Не было ни усов, ни лысины, ни, к примеру, большого носа. Он носил перстень на большом пальце, неброский нагрудный крестик и обручальное кольцо. Звали его Виталий Романович Русов. — Я думаю, вам стоит подождать моих бабушку с дедушкой, — Неуверенно промямлила она, не зная спрятать руки за спину или прикрыть ими масляное пятно на пижаме. — И тебе здравствуй, — хмыкнул он и перешагнул порог. Она проводила его мрачным взглядом и захлопнула дверь. Он говорил коротко и мало. Иногда она совсем не понимала, что значат его слова, и тогда она только следила за тем, как сходятся и расходятся тонкие прослойки его губ, как растягивается красная воспаленная ранка в углу рта, или смотрела в окно. И повторяла — «я не понимаю, я не понимаю, я не понимаю». Он кивнул, постучал по кухонному столу. Фарфоровый цыпленок с выемкой для соли поймал солнечный луч и выронил на жилистую руку. — А насчет животных? Она моргнула. Рудольф поднял голову с подоконника, будто Русов обратился лично к нему. — Каких животных? — Убитых. Которых нашли у Ложбины и на прилегающей земле, — он смерил её равнодушным взглядом. — Я не понимаю. Тук-тук. Фарфоровая курица с выемкой для перца безучастно блеснула. Он достал смартфон, постучал ногтем по экрану. — Норки, горностаи, сурки, суслики. Волчица с выводком. И еще штук десять разных птиц, — прочитал он, — Итого около тридцати туш. Многовато для одного оврага, м? Ей показалось, что если она ещё раз ответит «не знаю», стучать он будет её головой об столешницу. Но она не знала. Она даже не смогла ничего ответить. Попыталась подумать логически. Сурки, суслики, норки. У них был общий враг, хищник, способный на такую прожорливость? Корешки дедушкиных книг запестрели перед глазами. Нет, не сходится — ещё ведь волки и птицы. Кто замкнет эту пищевую цепочку? У Ложбины. Не самый большой овраг. После больницы она узнала, что у него и официального названия не было — Ложбиной его прозвал дед. Яма три на два метра да куча мусора на дне. Вот и вся Ложбина. Совершенно обычное место. — Дело не в яме, — выдохнула она. Цыпленок, курица и весь стол вместе с кухней запрыгали перед глазами. — Что, прости? Кто её зовет? Что это за голос? — Дело не в яме, — упрямо повторила она, — Дело не в месте. Я не знаю, в чем дело, но мне кажется, что... Слова застряли в горле. Тук! Бац! Сначала соскочила её нога, потом упала табуретка. Последним ударился ее затылок о пол. Так набегают на берег волны — спокойно и равномерно. Вперёд-назад, вперёд-назад. Всё тише и тише, когда наступает отлив. Но начался шторм.