ИМАГО

Теперь она старше своей матери. После дня рождения эта мысль преследовала Нину постоянно, в любом месте, в любой ситуации, в которой она оказывалась. Открывая новую книгу, она гадала, читала ли её мать. Выбирая новый парфюм, размышляла, какой бы предпочла она. Наведываясь в единственный дряхлый кинотеатр их захолустного города вместе с одноклассниками, думала, бывала ли она там. Какие фильмы она смотрела? Какой любила попкорн? Делала тысячу предположений, зная, что никто не в силах их разрушить. Становилось как-то тоскливо, когда дед просил зайти за сигаретами после уроков. Знала — её не просили, она не пошла бы. Потому что ей навсегда осталось семнадцать. Забавно, что до совершеннолетия её совсем не занимали эти вопросы. Мать была для неё двумерным изображением на фотографии, холодной глянцевой бумагой в альбоме на полке, могильным камнем на тенистом кладбище в другом конце города, куда её возили каждые три месяца бабушка с дедушкой и почему-то подолгу плакали. Вот они — это другое! Живые и тёплые, и когда она улыбалась, они улыбались в ответ и трепали её по волосам, а не смотрели тусклым бессмысленным взглядом с картинки. Нина любила бабушку и дедушку, и не только потому, что больше некого было любить. Дедушка был большим и мягким, носил свитера с дырками, в которые помещались её пальцы, и всегда брал её с собой в лес ловить бабочек. Бабушка пользовалась большим почётом в округе — она была учительницей начальных классов — и потому люди гордо расступались перед ней в магазинах, а значит и перед Ниной тоже. Была ещё тётя, но она редко приезжала. В тринадцать лет Нина узнала причину — она потеряла ребёнка в том же пожаре, который унёс жизнь мамы, и с тех пор пыталась заполнить дыру в сердце всем, что попадалось под руку — путешествиями, мужчинами или женщинами, работой. Наверное, раньше она была слишком мала, чтобы различить за фасадом эфемерного символа чистой и жертвенной Матери лицо реального человека из плоти и крови, из добродетели и порока. День её совершеннолетия стал лишь зарубкой на дверном косяке — условной отметиной, которую нужно перерасти, чтобы наконец открыть глаза. Но, как говорила одна мудрая книга из дедушкиной коллекции, надкушенное яблоко никогда не станет целым — открытые глаза больше нельзя закрыть, как бы ни хотелось. А иногда так хотелось… Мысли прошли полный круг, скрутились в кольцо, вернувшись к началу: теперь она старше своей матери. Виться бы верёвочке без конца — да кто-то пихнул Нину в бок, выдернув из потока. Она заторможено оглянулась по сторонам, прижав ладони к лицу до цветных кругов перед глазами. Словно из-под толщи воды раздался шум, постепенно становящийся громче — трель звонка. Урок пролетел незаметно и в основном мимо неё — как и всегда бывает, когда грезишь. Ученики высыпались из кабинета, как зерно из банки, галдевшей толпой направились вниз по лестнице, в раздевалку. Нина, подхваченная течением, вспомнила или догадалась, что это был последний урок. Её альма-матер, известная также как Средняя Общеобразовательная Школа №1, выпустила своих птенцов домой, переваривать науку, которую им, словно зобное молоко, скармливала птица-мать. Нина его не усваивала; среди скворцов она была скорее бабочкой — тоже летала, можно даже не заметить подмены, но добывать пропитание приходилось самостоятельно. Замелькали похожие друг на друга лица. Кто-то бросал ей скомканные слова прощания, она возвращала их, даже не зная, к кому обращается. Толпа качнулась, скучилась перед узкими входными дверями и, наконец, выкатилась наружу. Середина декабря выдалась слишком тёплой для зимы. Дожди превращали изредка выпадавший снег в грязную жижу под ногами, обернувшую город зловонным месивом — ни пройти, ни проехать. Хотя такое повторялось из года в год — зима разыгрывалась лишь ближе к январю — горожане всё равно бранились как не в себя. Нина, рассеянно слушая цензурные и не совсем ругательства, забралась на седло своего потрепанного велосипеда, и, не мешкая, рванула вперёд, оставляя людские голоса и рёв моторов позади. Вдохнула полной грудью ледяной воздух. Запахло сыростью и гнилью — признак того, что она почти у парка. Пронеслись мимо голые сухие ветви, больно царапнувшие лицо. Стало так спокойно, что можно было снова погрузиться в себя, но она, наученная опытом, не стала делать этого, пока крутила педали. Вдалеке показались крыши старых многоэтажек. Нина остановилась у старого тополя, выглянула на дорогу за ним — машин не было, как и почти всегда в самом тихом из спальных районов. Низкая, явно проваливающаяся в грунт пятиэтажка слилась с хмурым серым небом, словно гигантская грозовая туча. Глазки-окна смотрели на неё тревожно и устало, но с заботой, приглашали внутрь, укрыться от надвигающегося дождя. Нина слезла с велосипеда и подвела его к разукрашенной парковке, которую установили специально для неё в тот год, когда она только научилась кататься. Крупная капля приземлилась на щеку. Она вздрогнула, юркнула под козырёк и ввела заветную комбинацию символов. Дверь отворилась. Рудольф, несмотря на преследующие его последние годы проблемы с суставами, неизменно ждал её у двери. Она подхватила его на руки, наблюдая за взвешенным в воздухе белым пухом, расчертившим прихожую, как хвост кометы. В детстве это была её любимая история: мама на сносях взяла в дом котёнка, чтобы он и Нина росли вместе. Мамы не стало, но Рудольф не исчез — воплощённое доказательство того, что она была, она жила, она любила Нину и заботилась о ней — во что иногда было трудно поверить. В квартире номер сорок два, на пятом этаже сырого кирпичного дома, время будто застывало. Словно во временной капсуле — лишь снаружи люди менялись, взрослели или старели, а за резной деревянной дверью всегда повторялась одна и та же сцена, спасение от всех невзгод — дед курил и читал вслух газету, бабушка, хмыкая в ответ на самые занятные новости, возилась у плиты, Рудольф кружил где-то под ногами. Воздух, густой, как масло, разъехался в стороны, впуская её внутрь. Дед мельком взглянул на неё и потушил сигарету — так он здоровался. Бабушка затанцевала вокруг, налила чай и принялась бороться с чем-то резко пахнущим в духовке. — Свойство растений изгибаться к источнику света, одиннадцать букв? — не отрываясь от бумаги, спросил дед. Нина прокрутила в голове свои немногочисленные знания в области ботаники. — Фототропизм? Дед откашлялся — подошло, хотя он, несомненно, и так это знал. Нина не хватала звёзд с неба — её не так растили. Она не планировала строить дома, изобретать лекарства или открывать свой бизнес — ей было, в общем-то, всё равно, что она будет делать в будущем. Внутри этих стен будущего не было, а она не планировала покидать их надолго, а если могла бы — не покидала вообще. Родиться, прожить жизнь и умереть, укрывшись, словно одеялом, белой шерстью Рудольфа, запахом бабушкиной выпечки и дедушкиных сигарет, слушая их беззлобные перебранки, старое радио и постепенно угасающее биение собственного сердца. Кого-нибудь, может, такая участь испугала бы, но только не её. И всё же ради приличия она готовилась к экзаменам — и дед считал своим долгом время от времени отслеживать её успехи. Бабушка прищурилась, посмотрев на оконное стекло, стремительно мутневшее из-за мороси. Нина отхлебнула чай, обжёгшись, и бросила мимолетный взгляд на настенные часы. Стрелки остановились на половине двенадцатого. Она нахмурилась, достала телефон — был уже четвертый час. — Бабушка, у нас что, часы остановились? — сказала она, обмахивая ладонью обожженный язык. Та повернулась, задрала голову, нашла взглядом часы и громко охнула, приложив руку к груди, потом, засуетившись, подставила табуретку и принялась снимать сломавшийся инструмент с гвоздика, на котором они висели, при этом приговаривая: — А я-то и не вижу! И Василий Борисыч не сказал ничего! Ох, быть беде, быть беде. Василий Борисыч отложил газету и многозначительно посмотрел на внучку. — Принеси инструменты. Нина выскользнула из-за стола, вернулась в прихожую и достала черный чемоданчик из нижнего ящичка шкафа. Понаблюдала с минуту за дедом, сосредоточенно разбиравшим механизм, и порхавшей вокруг него бабушкой. Потом, забрав с кухонной столешницы недопитый чай, ушла в свою спальню. В голове эхом звучало «быть беде, быть беде…» Дождь не стих даже вечером. Нина лежала на кровати, занимавшей бОльшую часть её спальни, и рассеянно решала какую-то задачу из домашнего задания. Её телефон был прислонен к стопке книг почти вертикально, так, чтобы было видно экран, но динамик не упирался в подушку. На экране мелькало ночное небо и крыши каких-то домов, слышались резкие выдохи и смутный шум, будто телефон трясли. — Где ты? — Нина отложила ручку. Знакомое, хоть и нечёткое из-за плохой связи, лицо закрыло небосвод. — Почти подошла к площадке. Свет электрического фонаря осветил выступающие скулы и подбородок, угольно-черные брови и серые глаза. Изображение зависло, послышался щелчок зажигалки и судорожный вдох. Они с Дианой были неразлучны с шестого класса — с тех пор, как та переехала в их захолустье. Её отец, известный в своём круге травматолог, часто получал предложения о работе, а на самые выгодные соглашался, кочуя по стране вместе со всей семьёй. Так что скорое расставание подруг было лишь вопросом времени — и это время подошло в конце десятого класса, хотя Нине казалось, что они стали отдаляться гораздо раньше. Ночные звонки стали традицией, идеально вписавшейся в её рутину, захламлённую устаревшими, но милыми сердцу вещами. Экран ожил. — Извини, мне нужно было, — раздался хриплый смех, — Никита умеет довести. Потёк ленивый разговор о парнях, школе, экзаменах. Нина изредка вставляла ремарки или рассказывала о своей жизни, гораздо менее насыщенной событиями. Пришла бабушка, оставив тарелку с фруктами на письменном столе — Диана поздоровалась, убрав сигарету от экрана. — Ну, а ты, — спросила она, когда девушки вновь остались одни, — решила, куда будешь поступать? По нервам вверх побежал ток, будто кто-то загнал ей гвоздь под ноготь, и Нина натянуто улыбнулась. Этот вопрос всегда выбивал её из колеи, напоминая, что мир за пределами сорок второй квартиры, где время неумолимо бежит вперёд, всё же существовал, и её придётся когда-нибудь стать его частью. — Я думала пойти на лесничего, — замявшись, ответила она. — Правда? Очень мило, — но бегающий взгляд выдал с головой, — А куда? — В наш, областной. А потом в городское лесничество. — Ты себя здесь похоронишь. Неужели ты не хочешь вырваться из этой глуши? Нина ничего не ответила. Разговор сошёл на нет, пришлось попрощаться. Она выключила свет, задёрнула шторы и юркнула под одеяло, но сон не шёл. Немигающим взглядом смотрел на неё сероватый, в разводах, потолок. Гадкая резь в глазах заставила зажмуриться. «Хочу ли я вырваться из этой глуши?» Может, Диана права. Может, там, в муравейниках мегаполиса, её ждут возможности, о которых она и подумать не могла, ждут желания, готовые исполниться. А может и не ждут. Но здесь ей не нужно гадать. Она знает точно. Пусть упущенные шансы больших городов, как далёкие звёзды, мигают ей вдалеке — она даже не поднимет голову, чтобы посмотреть на них. Если звезда не упадёт ей в руки, она не станет менять её на печаль и уют сорок второй квартиры на пятом этаже, чтобы в конце концов остаться ни с чем. Тёплое родное тело примостилось под боком, захрапело и замурчало. Нина улыбнулась сквозь сон. Зачем ей звёзды, если у неё уже есть солнце? В полночь часы остановились снова. Ольга Павловна прислушалась к мерному дыханию супруга, сопевшего рядом. Стало невыносимо душно. Она встала и побрела на кухню, не сумев отделаться от смутной тревоги. Залитая лунным светом, кухня выглядела так же странно, как если бы всё убранство вдруг перевернулось вверх ногами. Проточная вода неприятно горчила. Что-то неестественное было в сегодняшней ночи — и если бы её разум не был ещё затуманен сном, Ольга Павловна сразу догадалась бы, что не хватало тиканья часов — незначительная деталь, рушившая всю картину. Она подплыла к окну, раздвинула ламели пальцами и заглянула в щелку. Двор с детскими горками из нержавейки и синеющими вдалеке тополями проступил ясно, как днём. Взгляд Ольги Павловны мельком пробежал тёмные окна дома напротив, спустился вниз, прошёл одну размытую дорожку за другой, пересчитал грязные багажники припаркованных машин и внезапно наткнулся на дрожащий как в лихорадке силуэт. Он опустился на ветхую скамейку, подскочил, обошёл её кругом и возвёл руки к небу, будто в молитве. Ольга Павловна прищурилась в попытке рассмотреть ночного бродягу поближе, но тот тотчас отвернулся и нервно побрёл за угол дома. Зазвонила дверь, — не тревожным звонком, уместным в данный момент, а нежной трелью, которая, если долго не открывать дверь, складывалась в незамысловатую мелодию, но Ольга Павловна не стала рисковать. Поворачивая замок, она вспомнила, что нельзя впускать незнакомцев посреди ночи, но было уже поздно: перед ней возник коренастый бородатый мужчина в помятом темном пальто. В неё впился дикий затравленный взгляд. Зверь поздоровался, и она запоздало узнала в нём своего соседа снизу, Виктора, добродушного простака, которого все сторонились: его сорвиголова-сын состоял на учете за разбой, что ставило клеймо на всю семью. Он хотел было что-то сказать, но вдруг, словно потеряв точку опоры, свалился на дверной косяк и лишь сдавленно прошептал: — Нужна ваша помощь. Не просто так ведь сегодня остановились часы? Да ещё и два раза — она поняла, что не давало ей покоя спросонья. Поняла и то, кто вертелся у подъезда под покровом ночи, поняла, что встревожило её соседа снизу. Покачав головой, она лишь воскликнула «Саша!», да ещё и таким тоном, будто одно это имя должно было всё объяснить. — Ну что за мальчишка! Никакой на него управы! — посетовала Ольга Павловна, спустя несколько минут уже наливавшая гостю чай, — и что, не отвечает? — У него телефон выключен, — отозвался Виктор, смотрящийся несколько комично на крошечной табуретке в окружении цветочных ваз и фарфоровых статуэток, которыми полнилась кухня, — он на День Рождения уехал… вот сюда. Он передал Ольге Павловне засаленную бумажку. Та близоруко прищурилась. Текст расплывался перед глазами. — Это за лесом. Там сдают домики для вечеринок. Она подскочила от испуга, обернувшись, но призрачные руки уже скользнули ей на шею, вниз по плечам, к запястьям, похитили лист и тут же отпрянули, оставив после себя лишь всполох спутанных серых волос и дурманящий цветочный запах. Виктор остервенело закивал. — Нина права. Поэтому я и пришёл к вам. Никто не знает лес так, как Василий Борисыч. А Саша... Дурак, опять что-нибудь... Голос его вдруг сорвался, и он замялся. Нина растерялась, но на сердобольную старушку это подействовало: — Ай, ладно, ну чего ты расклеился? Сейчас разбудим его и тут же поедем, а он своим позвонит. Окончание фразы потонуло где-то в недрах взрослой спальни. Затуманенным взглядом Нина обвела опустевшую кухню, а потом доковыляла до своей спальни и натянула джинсы поверх пижамных шорт. Виктор был прав — никто не знал пригородный лес лучше натуралиста-любителя Василия Борисовича Анисова и его семьи, в принудительном порядке участвовавшей во всех его экспедициях. Виктор был не прав — Саша-дурак, его сын, бывал и в гораздо худших передрягах, чем пьянка в лесу, и вовсе не обязательно было из-за такой мелочи поднимать на уши всех посреди ночи. Но чувства Нины шли вразрез с её рассуждениями — что-то в слюняво-умильном родительском беспокойстве будоражило и томило. Она была достаточно уверена в Саше, с которым ни разу не общалась лично, но была наслышана о его подвигах, чтобы не сомневаться в его способности выкрутиться из любой ситуации — и всё же упрямо куталась в шерсть и нейлон. Она вышла в коридор, уже застегивая молнию на рюкзаке, и деловито двинулась к ящику с инструментами, чтобы взять фонарик. Её поймала сильная рябая рука. — Куда это ты собралась? Нина встала в оборонительную стойку — мысленно. Прошипела, не отрывая взгляда от вышитой бабочки на боковом кармашке бабушкиной спортивной кофты, чтобы не столкнуться с ней взглядом и не растерять всю свою спесь: — После тебя и деда я лучше всех там ориентируюсь! Если могу помочь — помогу. Нестройное тело Ольги Павловны качнулось, она с чувством вперила руки в бока. Нина вздрогнула и посмотрела на её лицо, перекошенное от злости — всё равно больше не было смысла храбриться. — Ишь ты, герой! А ну живо в кровать, и чтобы носа до утра из-под одеяла не высовывала! — Любая помощь не помешает.- запротестовала она, но уже не так уверенно. — Чтобы мы потом ещё и тебя искали? — Но... — Но! А ну живо в кровать, я сказала! Губы задрожали от обиды. Рюкзак, словно меч поверженного тамплиера, выскользнул на пол. — Ну, перестань, — отрезал Василий Борисыч, оторвавшись от помощи Виктору, лицо которого демонстрировало способность к плеохроизму, — Бабушка права. Тебе там нечего делать. Иди спи, мы и без тебя найдём этого Сашу. Сашу не нашли. Ни наутро, ни на следующий день, ни через день. Малолетние гуляки, в компании которых он развлекался той ночью, в сохранности вернулись домой уже с рассветом. Истории их немного разнились, но общий смысл был один: Саша поссорился с кем-то, вспылил и ушёл в лес остыть. Исчезновение подростка подняло невероятную шумиху. К выходным в поисковом отряде числилось больше двухсот человек. Трагично кричала немелованная бумага с дорожных столбов: «Внимание! Пропал ребёнок!», заливались слезами многочисленные дядюшки и тётушки и мамки и няньки с экрана телевизора, и в школе все только и делали что шептались, передавая свежие сплетни, и подшучивали над трепетной осторожностью своих родителей. Нина не рвалась больше в эпицентр урагана, лишь изредка бросала порицающий взгляд в сторону деда, когда тот подводил итоги дня на кухне их квартиры, теперь насчитывающей больше людей в светоотражающих жилетках, чем статуэток. — Чего тебе дома не сидится? — восклицала Ольга Павловна вместо супруга. — Я хочу пойти с вами! — Почему? — Ну... так ведь правильно. — То есть ты хочешь пойти с нами не потому, что хочешь помочь человеку, а потому что так «правильно?» Нина ответила красноречивым взглядом. — Так нельзя, — прокряхтела женщина, — в жизни всё не так однозначно. В суть вещей надо смотреть, тогда знать будешь, зачем и почему тебе что-то надо. — Ну бабушка! — Это тебе на будущее, — бросила Ольга Павловна напоследок и, подмигнув, удалилась. В остальном же жизнь текла своим чередом. Грязь под ногами оставалась грязью, черные с утра школьные туфли к вечеру становились коричневыми. Солнце вставало и садилось, и она всё ещё была старше своей матери, и решала задачи, созванивалась с Дианой, покупала деду сигареты, и, с закрытыми глазами крутя педали велосипеда, всё равно всегда приезжала в одно и то же место. Она забежала в квартиру, на ходу отжимая волосы. Рудольф бросился в сторону от гаснущих в полутьме коридора капель, но она не обратила на него внимания — её гораздо больше интересовал торопливый шуршащий полушёпот из кухни. — И что, разве это плохо? — раздался голос на порядок громче остальных — Ольга Павловна испытывала трудности со сдерживанием эмоций. — Не плохо, — вздохнул кто-то в ответ, — но что нам с ними делать? Они ведь не местные, куда их на поиски? Они сами там заблудятся. Вот если бы взять проводников. — Где же мы их найдём? Нина задержала дыхание. Вот он, её шанс! Только бы дотянуться, не спугнуть, не замешкать… Пряди, которые она так и не выпустила из рук, слиплись ломаными линиями. Старательно изображая невозмутимость, она вынырнула из тени и позволила школьному рюкзаку, просвистев, упасть на пол. Первым к ней повернулась бабушка в цветастом изумрудно-синем халате в цветочек и шерстяных носках, раскрасневшаяся то ли от духоты на кухне, то ли от мысли, которая внезапно пришла ей в голову и явно расстроила. Но это не важно! Нина не планировала её уговаривать, главное — склонить на свою сторону её таинственную спутницу, а через неё и деда, поджав губы вбивающего сигарету в стекло пепельницы. И по выражению лица посторонней она поняла — победа у неё в кармане. Женщина назвалась Юлией Сергеевной. Нина уже видела её раньше на собраниях поисковой группы. Высокая и иссушенная, словно луковичная шелуха, но крепкая с виду, она всегда стояла в стороне, хоть на её жилетке и красовалась потёртая надпись «КУРАТОР». — Нина, значит, — сдержанно произнесла она, глядя перед собой, словно между ней и спутницей воздух застеклили, — Рада познакомиться. Где ты учишься? Ах, ясно. Нравится? Хм. А сколько тебе лет? — Восемнадцать, — пискнула девушка в ответ, стараясь не обращать внимания на фырканье из бабушкиного угла, сопровождавшее каждое её слово. — Ага, понятно. Что ж, — женщина хлопнула себя по брюкам и так посмотрела на собеседницу, будто она должна была вынести что-то из их короткого разговора. Нина, конечно, вынесла, но именно Юлия Сергеевна должна была озвучить предложение поучаствовать в поисках, чтобы к самой Нине потом не было вопросов — потому она лишь непонимающе захлопала ресницами. — Ты сама знаешь, в какой ситуации мы оказались, — не растерявшись, продолжила куратор, но тут же была прервана. — Ни за что! Я не позволю! — наконец взорвалась Ольга Павловна. — Дай человеку закончить, — невозмутимо буркнул Василий Борисович, не отрывая глаз от газетного листа, и его жена обиженно замолчала. — Я понимаю ваше беспокойство! Но с ребятами девочке ничего не угрожает. Да и сама она, насколько я знаю, — она покосилась на Василия Борисовича, — хорошо ориентируется. — Мы с Васей берём её под нашу ответственность только в безопасные, проверенные места, только днём! Разве вы не понимаете, что ситуации разные? А она всего лишь ребёнок. — Саша тоже всего лишь ребёнок. Чайник чихнул облачком пара, подпрыгнув над горелкой. Ольга Павловна отвернулась, спрятав от гостьи упавшие уголки губ, но Нина не осудила Юлию Сергеевну за резкость. Она знала, что женщина не пыталась надавить, а просто озвучила голую, неприятную правду: ребёнок пропал. Но его можно найти, пусть и подставив под угрозу (ничтожную!) другого ребёнка. И Нина совершенно не удивилась, этим же вечером обнаружив на своей кровати оранжевую куртку с полосками светоотражателей и надписью «ВОЛОНТЁР» на спине. Она не отрывала от неё взгляд, даже вжатая в заднее сиденье старой дедушкиной «Лады» между Юлией Сергеевной и рослым улыбчивым парнем, Антоном, чуть не свернувшим ей руку при знакомстве. Доступ к окнам, по которым можно было бы сориентироваться на местности, был перекрыт чужими неоновыми жилетками. Оставалось только по кругу проверять все карманы и вполуха слушать бормотание взрослых, пока, наконец, машину не тряхнуло на ухабе, и они не выкатились на лесную стоянку. Нина не успела ещё опустить ноги в треккинговых ботинках на вязкую мшистую землю, как ей в нос ударил тяжелый, но приятный запах сырости, травы и гнили. Лес, такой же родной, древний и неизменный, как сорок вторая квартира на пятом этаже, протягивал ей руки. С ним у неё тоже была свои ассоциации: ясное раннее утро выходного дня, глянцевые брошюры из бардачка, лабиринты валежника, по которым она бродила с сачком наперевес, пока дед высматривал бабочек, болотные лягушки — их она ловила десятками и иногда украдкой целовала, ожидая превращения подопытных в принца, и, наконец, любимый привальный пятачок на берегу безымянной мелководной речки. Это всё было только её, и она точно знала, что ни один человек в их затхлом умирающем городе никогда не был так крепко, так отчаянно связан с этой гниющей глушью, кроме, может быть, её деда. Лес был ничей, и она, несмотря на милый, нежный быт её семьи, была ничья, как дикая невзрачная бабочка, которую только поймали где-то в этих зарослях и, наколов на булавку, вынесли на потеху чужакам. Стоянка была хоть как-то освещена ручными и машинными фонарями, а вот верхушки деревьев над ней совсем растворились в темноте. Тут и там были заметны грязно-жёлтые снежные комья, нетронутые палящим солнцем или городской слякотью. Машин было больше, чем людей: видимо, все уже разошлись. Дед пропал почти сразу, даже не попрощавшись, а вот бабушка упрямо стояла рядом и даже поддерживала под локоть, хотя раньше никогда так не делала. Юлия Сергеевна не сумела отговорить её от сопровождения внучки, чтобы равномерно распределить проводников по отрядам, но в глубине души Нина была этому рада: всё-таки вместе с бабушкой было спокойней. Куратор, выловив то и дело разбредающихся по стоянке волонтеров, направилась к ним. -Так, — выдохнула она и снова ударила себя по бедрам — Нине начинало казаться, что женщина подавала ей тайный сигнал вроде просьбы о помощи на азбуке Морзе, — Набралось семеро. Антона вы уже знаете, а это... Она поочередно представила спутников друг другу. Лес на раскатанной по ржавому капоту засаленной карте выглядел плоским и чужим. Нина насупилась, выхватывая те клочки инструктажа, которые не заглушил ветер: «на северо-восток… держимся. не рассыпайтесь… наготове». Выступили через полчаса. Вела Ольга Павловна, потом Нина, за ними — весь остальной отряд. Свет фонаря Нины упёрся в заднюю поверхность бабушкиной неоновой жилетки. Остальные фонарики разбрелись по ближайшим участкам преодолеваемой отрядом земли. Первые минут десять за спиной кто-то робко шушукался, но потом, сосредоточившись на работе, затих. Молчал и лес. Ветер остался на опустевшей стоянке волонтеров. Хвост отряда затерялся позади. Нина неуверенно отвела руку с фонариком в сторону. Местность была ей незнакома. Стало неуютно. Она перевела взгляд на беззвездное тёмное небо. Она повторила это ещё несколько раз: бабушка — лес — небо, пока не выровнялось дыхание, не свыкся глаз, не нашёлся ритм. Простой, понятный интуитивно, — на раз-два-три, — и твёрдый, как мёрзлая земля под ногами. Скользить по ней, отсчитывая такт, словно в танце, оказалось проще простого. Она даже увлеклась. Бабушка шла впереди, не отдаляясь и не приближаясь. Вдох-выдох. Оранжевая куртка, куст слева, безликое небо. Снова куртка, куст справа. Потревоженный лучом света, кто-то, прикрытый листвой, метнулся прочь. Фонарь в руке Нины проводил зверька до ближайшего ствола, к которому клонились задрожавшие стебли. Она спохватилась, но было уже поздно: танец прервался, ритм был нарушен. В попытке нагнать его она рассекла фонарём воздух, выбросив руку вперёд. Не встретив никаких препятствий, луч холодного искусственного света, едва затронув безразличные кривые ветви, растёкся по покрытой слипшимся несвежим снежком поляне. Бабушки нигде не было. Нина остановилась, сбившись окончательно. До конца не понимая, что происходит, обернулась, пытаясь отыскать одинокие белые огни поисковиков позади. Стволы, кусты и папоротники, чем дальше — тем туманней, замелькали перед глазами, на горизонте, которого было не разглядеть, слились в один непроглядный мрак. Правую кисть свела судорога. Фонарь провалился под снег и погас. Нина упала за ним, раскидывая комья грязи и листвы. Живот скрутило. Стало трудно дышать. Тело забило крупной дрожью. Инструмент пропал — в ужасе Нина вслепую обшарила всю поляну, но ничего похожего на него не нащупала. С досады она ударила кулаком в промерзлую твердь, потом ещё и ещё, наверное, до синяков, хотя боли она не чувствовала, видимо, от шока. Из горла вырвался хрип. Паника чуть отпустила — на секунду к Нине вернулась способность членораздельно мыслить. «Ничего страшного. Подумаешь, отстала. У меня же рация!» Прозвучало это довольно жалко. Стараясь не обращать внимания на давящую со всех сторон темноту, она наощупь выудила из кармана мобильный и рацию. Сети ожидаемо не было, но вот заряда оставалось много. Нина по очереди нажала дрожащими пальцами на все кнопки на рации. Та зашипела — жутко, но многообещающе. Нина, обрадовавшись, предприняла было попытку связаться с кем-нибудь, но свет на телефоне вдруг потух. Озадаченная, она несколько раз постучала по экрану. Реакции не последовало. Перезагрузка тоже не помогла. Обессилев, она опустила его в траву. К глазам подступили слёзы. От страха её замутило. Надежда оставалась только на рацию. Нина пересела поудобнее, стараясь не обращать внимания на дрожащий подбородок, и принялась ловить сигнал. Рация замолчала окончательно, но делать было нечего — приходилось шептать «приём» впустую и уповать на то, что её слышат, просто не могут ответить. На самом деле, конечно, она сразу всё поняла. Может, ещё в машине. Может, поймав взгляд Виктора той ночью. Может, когда остановились часы. «Быть беде!» Бабушка говорила! Значит, ничего не поделать. Значит, предопределено. Её накрыло блаженное спокойствие. В голове так пусто! Так легко! Ноги такие ватные! Воздуха хватило на ещё один истерический смешок. Наверное, правда нужно было остаться дома. Хотя какая сейчас разница! Рация выскользнула из рук. Нина выгнула затёкшую шею, оторвавшись от созерцания своих коленей. Здесь всегда было так светло? Думать не хотелось совершенно. Может, светает. Много ли времени она так сидела, пытаясь поймать сигнал? Рассвело настолько, что Нина увидела, как ползёт по поляне туман. Она молчаливо проводила его взглядом, сглотнув солёную от слёз, затёкших в рот, слюну. Ничем не пахло. Ничего не было слышно. Её руки бессмысленно скользили по грязному снегу, но ничего не чувствовали. Только плыли перед глазами в кругу белого огня тёмные ленты стволов. Плыли к ней. Лучи вновь стали ускользать от неё. Вместо них поползли тени. Неправдоподобно длинные, широкие. Рогатые. Кое-где они сливались в одну общую, плотную, непроходимую, как худшие лесные заросли, тень. Кое-где истончались, обрубались, сворачивались, как паутина. Нина не сразу поняла, что смотрит не на землю, а перед собой. Кольцо вокруг поляны сомкнулось. Свет погас. На мгновение к Нине вернулось сознание. «Домой!» Все правила выживания, в которых она так нуждалась полчаса назад, запоздало пришли на ум. Пришли дедушка и бабушка, Диана, старая школа, Рудольф, Виктор. Их образы смыло волной невероятного, животного ужаса. Воздух выбило из лёгких. Страх зазвенел, отскочив от тонких костных стенок черепной коробки. На мгновение он замер на одной ноте. Тени пошатнулись. И на Нину обрушилось всё. Если она была Ниной. Отыскать знание собственного имени в нахлынувшем на неё потоке мыслей — не мыслей, инстинктов, обрывков рефлексов, чувств, реакций, грянувшем со всех сторон — было невозможно. На самом деле, она больше не знала, что такое «имя». Она не знала, что такое «знать». Она знала звуки, знала, как слышать — и слышала каждый звук рядом с собой. Где было «рядом?» Рядом простиралось на каждый лист, каждую ветвь, каждый камень — и каждый лес, каждое болото, каждую реку. Она видела каждую рыбу в этих реках, видела каждую чешуйку на брюхе рыбы, видела каждый блик лунного света на чешуйке. Когда-то давно, не сейчас, она видела девочку с сачком на берегу реки. Свет искусственных фонарей слепил её. Знакомые ноги проходили, расщепляя её, отрывая одно от другого. Проходят сейчас, и проходили раньше. И будут ещё. Будет больно снова. Она знала голод, который приносила боль. Она знала, как его удовлетворить. Она чувствовала запах. Нет, не гнилая листва. Нет, не талая вода. Нет, не переспелые плоды! Ниже. Глубже. Ярче. Ей некуда спешить. Она возьмёт столько, сколько будет достаточно. Она здесь, за спиной, под ногами, спадает вниз. Теперь это её. Теперь это моё. Пошёл снег. На секунду он отвлёк её, дал робкой, слабой, новой мысли среди древних пустых стремлений пробиться, но это была лишь секунда, и мысль, лишь один раз сверкнув в воздухе, упала вниз и растаяла. Теперь она старше своей матери. Но, похоже, ненадолго.