Золотая клетка Анастейши Стилл

Сьюзен Пэвенси решила взяться за ум и преодолеть свою бездеятельность. С полки на неё смотрели видные научные труды великих мыслителей типа Платона и Аристотеля, и она с радостью и гордостью вспоминала то золотое время, когда бродила готкой по кладбищу, распугивая местных бабулек (ей всегда было интересно, о чём думают бабульки и думают ли, когда она лежала во всём чёрном готическом великолепии на кладбищенской плите - в сшитом на заказ викторианском чёрном платье, с проклёпанным бэгом и усыпанным булавками чёрном корсете. Ей самой она казалась вовсе не такой пипец опупительно крутой, но очень хотелось, чтобы на неё обратили внимание). Она постоянно сравнивала свои доходы с другими представителями своего увлечения, и чувствовала себя херкой, когда наблюдала фасоны иных готических платьев, в которые наряжались её товарки по ремеслу, собираясь отправиться на готический пикник на кладбище в надежде, что родители разрешат им остаться там на ночь. Как правило, родители не разрешали, и херки довольствовались тем, что имеют, под девизом "для познания истины важно принять данность". Ограничивалось всё распитием портвешка, чтением стихов Бодлера и туманными грёзами о мире горнем, который сиял где-то вдалеке, там, где догорал муаровый закат умирающего солнца. Сьюзен облюбовала себе одну старинную готическую плиту, на которой дневала и ночевала, до тех пор, пока не пресытилась всей этой романтикой и не испытала настоятельную потребность вернуться в свой психотерапевтический кабинет, чтобы там размышлять о вечном и преходящем. О вечном как-то не особо размышлялось, больше о преходящем. И это подсказывало Сью, что надо было больше уделять внимание своему духовному развитию. Однако и этому она тоже побаивалась уделять внимание, потому как помнила, чем закончилась её давнишняя попытка критиковать выборы своей сестры Джил с духовной точки зрения. "Не надо было критиковать", - с досадой думала Сью, и решила, что теперь посвятит себя ещё более глубокому изучению предмета, чтобы к ней было не подкопаться. Иногда она втайне завидовала своим подружкам, которые вели дневной образ жизни и выбирались со своими хахалями на природу с шашлыками, ведя, в общем-то, вполне естественный, здоровый и полноценный образ жизни, а вот её тёмная сторона была гораздо более прихотлива и причудлива, чем у тех, кто когда-то заложил первый камень в основание её готического мироощущения. - Сью, ну и как там... Ночью на кладбище? - осторожно спросила Анастейша, вырвав подругу из лабиринтов разума. - Ты готка? А кто они такие?.. - Ну, они ходят во всём чёрном... - уклончиво ответила Сьюзен, избегая при других открывать свой внутренний мир. Ей нравились бокалы, в которых играл портвешок, хрустальные, как звуки "В пещере горного короля" Грига, нравилось чувствовать себя необычной, причастной к чему-то запретному, недоступному для простых смертных, нравилось втайне от всех заглядывать в потаенные уголки своей души, постигать новое и читать всякого рода "Тайные доктрины", чтобы постичь смысл бытия, который от неё, как правило, ускользал. В какой-то момент она поняла, что на кладбище ей больше делать нечего. С возрастом она стала более восприимчивой к энергиям тёмной стороны бытия, а некротических энергий на погостах было гораздо больше, чем очарования меланхоличности и кожей ощущаемого тумана, вползающего в расселины и склепы, мимо которых она всякий раз проходила перекрестившись и плюнув через левое плечо. Возраст и зрелость давали о себе знать, но втайне она безумно жалела о тех годах, когда готова была на всё, лишь бы не вылезать из винила и чёрного бархата, писать стихи о боли и искать своего Чёрного Принца на Чёрном Коне: Серый был уже занят Анастейшей. Когда она была там последний раз, она испытала невыразимую пустоту в сердце, но приняла это как нежные сумерки, возвещающие восход духовного блаженства. Она чувствовала там запах смерти, запах ветхости, забвения, столетней пыли, и это чем-то очень напоминало ей свою старую квартирку на отшибе Лондона, в которой скопилось столько негатива, что без предварительной молитвы находиться там было невозможно. "Всё - тлен", - думала Пэвенси, вспоминая, что по-настоящему счастливой она была только в Нарнии, наблюдая из своего телескопа сияние вечных звёзд на её зачарованном небосводе, а теперь, здесь, в пронизанном туманами Лондоне, она перебирала в уме лишь биографии своих пациентов со странностями, умалишённых из сумасшедшего дома для непослушных дев викторианской эпохи, практику в котором она проходила совсем недавно, да досье на преступников вроде Джека Потрошителя, которые лютовали в тёмных переулках столицы. Порой она бродила по своему университету: ноги заводили её туда, где лес не растёт, на кафедру медицины, например, где она имела возможность в полной мере насладиться культурными ценностями бытия и рассмотреть мутировавших уродцев в банках с формалином, или завезённых из Чернобыля телят с тремя хвостами и глазами, или лёгких курильщика или желудка опиофага, мимо которых она проходила с опаской, понимая, что образ жизни несчастного бывшего обладателя очень напоминал её собственный. Впрочем, она прощала себе эти выходки со ссылкой на то, что все обычно бывают очарованы профессией, пока сами не попробуют себя в ней. Одна Анастейша чего стоила: после её вывертов на кушетке психоанализа Сьюзен всерьёз задумывалась о том, так ли уж совершенно Творение, и всё ли направлено к Добру, Свету и Любви, раз монструозная сущность Доминанта распространила свои щупальца на весь мир, ловко затягивая в свои сети тех, кто был не прочь познать свою собственную скрытую сторону. Сьюзен с восторгом вспоминала свои юношеские застолья, такие простые и безыскусные, но дававшие ей ощущение значимости, бродяжничество вдоль речного берега с туевой хучей наследия, оставшегося от проводимых там быдлосвадеб и быдлопикников (иногда, правда, натыкалась и на приличные места, в которые очень хотелось вернуться снова, но это было реже), катание на скутере с приятелем Питера - Беном, от которых у неё гудело в ушах (обычно из-за ветра, а не из-за адреналина: Бен водил хорошо, и Сьюзен была довольна ветром свободы, хмельным и живым, раздувающим её мечты до невероятных размеров; трудность состояла в том, что привести их в действие было гораздо более трудным занятием, нежели отдаться им со всей страстью юных сердцем, жаждущим нового опыта. Так что она довольствовалась тем, что с упоением вникала в труды Джиллиан Вентерс, клепала ошейники своему брату Эдмунду в надежде, что тот одумается и выйдет из стада эмарей, превращение готов в которых пресекались даже в её любимом "Южном парке", и которых Сьюзен недолюбливала, и вернётся на путь истинный, построив карьеру в её любимом городском архиве, в котором она сама рылась порой как крот, находя очарование в утраченном навсегда великолепии былых времён. Впрочем, навсегда ли это было утрачено - это ещё вопрос. Сьюзен то и дело доставала с барахолки какие-то редкие, порой чудовищные вещички, в которых вдыхала новую жизнь и была очень не прочь провести выходные в компании, реконструирующей, к примеру, эпоху Тюдоров, от которой Пэвенси была без ума. Ей очень хотелось потеряться там, стать ещё более потерянной и забытой, пропасть, как самолёт над бермудским треугольником, со всех радаров современности и - бежать, бежать от унылой пошлости современной ей жизни куда подальше, в античность ли, в Древний Египет, Шумер, Аккад или Вавилон. В своих мечтах она неизменно представляла себя жрицей какого-то сомнительного мистического культа, в неразумной увлечённости которыми они с Эдом порой попустительствовали друг другу, когда повышали квалификацию на факультете социологии, мысленно плела интриги среди начальников Карфагена, окружённого римскими войсками, и тщетно пыталась выучить латинскую грамматику, чтобы бегло говорить на ушедшем в небытие языке. "Чем мертвее язык, тем лучше", - думала про себя Пэвенси. В общем, со стороны некогда Великодушная Сьюзен напоминала собой реликт вроде того, каким обычно представляют Фрейда в американских университетах на лекциях по психоанализу, не очень-то считая его философию чем-то выдающимся, скорее, каким-то артефактом, который представляет интерес лишь для историка психологии. Ажурные рваные чулки Сью вкупе с гриндерами с пооблезшей чёрной краской, живописно выдававшей дешманскую синюю подноготную их истинной сути, пентаграмма, которую она наспех сляпала из подручных природных материалов и густая чёрная подводка для глаз действовали до некоторого времени в её пользу, заставляя непосвящённых в бездны её неприкаянного духа обходить её стороной. - Не надоело тебе быть ведьмой? - спросила Анастейша, разбирая фотки, которые она распечатала: римские виллы с голыми ангелочками, сладострастные матроны с фресок лупанара, пикантные трезубцы тритонов и посейдонов служили соответствующим обрамлением к весьма раскованным позам, в которых Кристиан и филологиня демонстрировали вездесущим папарацци достигнутый уровень земного процветания. - В секс-шоп бы со мной сходила... Я бы тебе показала там, что к чему. Швыряй все эти книги по психологии в урну, Сью... Тётя Ана тебя научит работать!.. Сьюзен поджала губы. В глубине души она надеялась, что Ана наконец-то завяжет с развратом и станет вновь той, какой она знала её когда-то давно, когда ещё только вступала в жизнь, полная надежд и упований, без тенденции полагаться на других. Эта радость надежд и ожиданий была призрачной, но всё же давала пусть слабую, но надежду на то, что у неё всё устроится, пусть даже и не так, как она себе это представляла когда-то. Опыт обманчив, хотя это и было единственным, что могло служить верным маяком - порой он сбивал с толку, но его критерий был неоспорим. Сьюзен доверяла только своему чутью, порой не слушала даже Ану, более искушённой в тайнах жизни, и не тяготилась одиночеством, в котором, как в коконе, ей было тепло и хорошо. - Вчера профессор Керк приходил, - выдавила она из себя, понимая, что Ану, довольную жизнью, разговорчивую, когда она была удовлетворена, надо развлечь приятной беседой. - И как он? - встрепенулась Анастейша, вспоминая наставника, с которым её познакомила Сью когда-то, и который казался ей пределом нравственного совершенства - до тех пор, пока вихрь сладострастия, которому с восторгом предались в своей земной жизни Паоло Малатеста и Франческо де Римини (о последствиях помнят все, кто читал главный труд Великого Флорентийца) и другие жертвы этого великого естественного влечения, не унёс её с Греем в самое сердце божественного эмпирея. - Да как... Норм. Более чем. С МакКриди у него всё хорошо. Очень даже, я за них рада. Но начну издалека. Вчера ко мне заезжал и Юстэс... Вред. Злой. Невыспавшийся. Он сейчас учится в нефтегазе. Спрашиваю: "Чё такой злой?". Он и рассказал. Керк с МакКриди ему спать не дали. У него комната рядом с их. Говорит: "Мне утром ему экзамен сдавать, а они там чпокаются. Причём минут сорок почпокаются, минут двадцать отдохнут, потом опять минут сорок куролесят... Потом ещё рукой по стене елозить начали". - И что? - Ана слушала Сьюзен с нескрываемым удовольствием, едва сдерживая смех. - Ну и чё... Кое-как сдал... Но сдал. Керк ему пятёрку поставил. Красный был, розовощёкий, довольный собой и жизнею. Глаза блестят. Анастейша нервно хихикнула, икнув. - Ты чего? - осторожно спросила Сью, предполагая, что, если выпустить чертей из этого отнюдь не тихого омута, они могут не поместиться на острие одной иглы. - Да так... Думала, что Керк такой приличный, культурный... А на самом деле... - Анастейша сделала неприличный жест. - Хотя ты права. Меня всегда выбешивало, что, если учитель, то и все, надень паранджу и живи одна, блин "сядь в уголок и п...ду на узелок". Это из серии: "Одна мамашка рассказывает другой: "Ты представляешь, захожу в магазин, а там училка моей дочери лифчик покупает! Уволить её нахрен! А то они совсем обнаглеют и что потом? Трусы начнут покупать?!". Анастейша не сдержалась и расхохоталась собственному остроумию. Сьюзен тоже хихикнула, но вновь вернулась к рассмотрению перспектив развития традиционной африканской философии в современном культурном контексте. Она вообще любила строить в уме клетки, в которых предпочитала жить. - Керк вчера плакал. У МакКриди Филю задавили. Филю, помнишь? У неё пёс был, она его очень любила. - Филю задавили, - злорадно проговорила Анастейша. - У неё уже есть один Филя, так что тот, кого задавили, пожалуй, - третий лишний. - Не знаю, он так плакал... Жалко старушку. - Мне не жалко. Эта, с позволения сказать, старушка... Ты только посмотри на неё: душа поёт, она на танцы ходит... Недавно видела её на сборище хиппарей, с венком из одуванчиков, с гитарой, распевающей песни радости о мире во всём мире, в короткой куртке, красной мини-юбке и длинных красных сапогах... Так вот, эта бабулька на старость лет раскрыла весь свой потенциал. Нерастраченный пыл. Седина в бороду - бес в ребро... Я помню, как они с Керком и нализались чефирка и потом сидели на кухне с Вредом, в карты играли. Керк дёрнулся, холодильник, к которому он спиной прислонился, заходил ходуном, цветочки, которые стояли наверху, затряслись... Керк ржёт. Юстэс спрашивает: "Что смешного?". Профессор такой: "Типа цветы от смеха трясутся". Они тогда с МакКриди практиковали депривацию. Она ещё жаловалась, что приняла слишком много антацида в шестидесятые, вот и мерещится невесть что. - Пошла делать домашнее задание, Ана... Посиди пока тут. Надо осмысливать свою жизнь. Использую свою способность к общению, чтобы внести смысл в повседневность. В сердце писателя совесть эпохи борется с его же бессовестностью, и я потому и боялась прежде наполнить свою жизнь этим самым смыслом - боялась упрёков своего века. - На пересуды кумушек никогда не обращала внимания. Лишь бы говорили - эта занудная трескотня всего лишь неизбежный фон великих дел, которые мы с Кристианом вершили с тех пор, как встретили друг друга. - Постоянное перерождение, сходное с сексуальной силой, - задумчиво произнесла Сьюзен. - Да, я - ветхое чучело, монахиня, неловкая послушница, фантазирующая в одиночестве... Что же, у каждого свой путь. Интересно, что мы встретились, да? Я как та Жюстина маркиза де Сада, которая после всех своих злоключений встретилась с Жюльеттой. Они обе были из одного монастыря. После её исповеди о добродетельной, но такой несчастной жизни, бедняжку убило молнией в гостиной. - А развратная садистка и проститутка Жюльетта дожила до глубокой старости, - ответила Ана. - Прям как я в перспективе. - В дэвачане все будем счастливы, - отозвалась Сьюзен. - В раю. - Пока не тороплюсь, - ответила Ана. - Всё ещё впереди. И вообще, что-то ты стала мне слишком часто про дэвачан напоминать. Не к добру всё это... - Сегодня на первом будет идти "Перо маркиза де Сада", - сообщила Сьюзен, пролистав ленту новостей в смартфоне. - Кстати, можешь взять у меня почитать "Сто двадцать дней Содома". Тебе нравится всё такое. Только осторожно, я боюсь за твою психику... Не вздумай практиковать с Кристианом, только для ознакомления даю. Каким больным на голову извращенцем надо быть, чтобы такое писать! Вред приходил, засел с этой книгой в туалете. Потом вышел из туалета уже без книги. Говорит, что такие книги только в туалете и читать. - Значит, прочитаю до конца. Шутка, - Ана достала из клатча вагинальные зажимы. - Грей подарил с пожеланием использовать под назначению. Одну пару отправила Джил в качестве подарка на день рождения с запиской вроде той, с которой случайно отправила Керку фотки сисек с пивом: "То, что ты любишь больше всего" - содержание. Поржала. То-то Джил удивится, когда увидит это вместо традиционного мишки Тедди!.. - Переведу разговор на другую тему, Ана... Насколько обаятельно это будет звучать, уже другой вопрос. Энтимема Аристотеля. Возьмём в качестве рассмотрения это понятие, а ещё неклассическую логику. Думаю, это будет самое то - лишние мысли тогда убегут, куда глаза глядят. Красивый листочек, - Сьюзен кивнула на фотографию, на которой голый Кристиан подражал Давиду Микеланджело и закрывал свой причендал невероятно изящно сработанным каким-то древним мастером каменным фиговым листком. - Сама купила, - Анастейша вздёрнула подбородок. - Как и салат, который так нравится моему Доминанту...