Мой чуткий и самый понимающий в мире... адский единорог

В хронике моей есть последняя глава. К сожаленью в ней обрываются слова… © Король и Шут «Дагон»

Дорогой дневник… Тьфу ты, какое большое и жирное клише! К чёрту всё! Я… я сошёл с ума… Довольны?! Ну, так думают они. Но чихать я хотел, что обо мне думают какие-то там «они»! Я её вижу… иногда… во снах. Неужели меня упекли в дурку из-за снов, спросите вы. Вовсе нет! Это было лишь началом моей воистину безумной истории.» Я перехватил простую дешёвую ручку, словно дирижёрскую палочку и раздражённо сделал пару дёрганых движений, пытаясь понять на кой ляд я вообще сел писать этот убогий дневник, что затребовал ведущий меня психиатр. — И чё приуныл? — сияющие неестественной белизной конечности с копытами обняли меня за плечи. — Не знаешь, как подать меня так, чтобы тебе срок лечения не прибавили? — Я даже не знаю, как объяснить самому себе, как физически ты можешь меня так обнимать, ты же ко… АЙ! — начал я с привычной саркастической улыбкой, а закончил внезапным вскриком, получив лёгкий, по её меркам, но всё же ощутимый щелчок увесистого копыта по носу. — Я тебе дам, «ко». Ты хам, Ржевский! Ты знаешь, это?! — голос, который я слышал чётче и ярче, чем любой другой звук в этом стонущем от боли мире, лился в уши сладостной музыкой, даже в напускном гневе. Там было всё — и глубина грудного голоса, и очарование юной обольстительной чертовки со средневекового бала, и нечто неуловимо манящее, загадочное и сладостное, будто у мифических сирен. Хотя от последних изо всех сил открещивались всеми четырьмя копытами… — Обязательно дашь, когда мы наконец встретимся «во плоти», — хмыкнул я. — И вообще, ты же помнишь. Ненавижу маски и лицемерие! Покажись такой, какая ты есть… — я помедлил, но всё же продолжил: — …и какой я тебя люблю. Рассерженное фырканье над левым плечом выровнялось в глубокое, размеренное и горячее дыхание. Сияющая белым бархатная кожа, как и словно выточенные из белого же мрамора копытца окутались серым маревом и… Я ласково провёл указательным и средним пальцами правой руки по глубокому рубцу на обсидианово-чёрном и закалённом в немыслимом жаре копыте своей няши… — Это конечно, сладенький, но ты всё равно хам! И это даже мило... Воть! — заметила она, лизнув меня за ушком горячим и приятно-шершавым мокрым язычком. — Соплежуи не про нас. — сущность помедлила, а затем громко фыркнула и нежно, но всё же ощутимо, дёрнула меня назад за прядь каштановых волос, ухватив их сверкающими и неестественно хищными зубками. Намёк понял, поворачиваюсь на круглой мягкой табуретке, привинченной к полу и замыкаю зрительный контакт с бездонными янтарными глазищами. Представшее предо мной зрелище заставило бы самого Лавкрафта в компании с Кингом и Бёртоном рухнуть либо в глубокий обморок, либо в не менее глубокий экстаз. Грозная и грациозная, гибкая и безумно хищная антрацитово-чёрная кобылица с ярко пылающей алым гривой и проходящими по телу такими же ярко-алыми сполохами пламени. Довершали картину сверкающие белым бритвенно-острые клыки в приоткрытой пасти и длинный витой рог в центре лба. Он сиял… Сиял абсурдным чёрным светом, словно сама Пустота смотрела на бренный мир из него. А теперь представьте, что всё вышеописанное преспокойно стоит посреди простой больничной палаты, освещённой лишь небольшой лампой над столом, чуть разгоняющей сумрак позднего вечера. И не просто стоит, а закинуло передние ноги на плечи сидящего щуплого парня лет под тридцать. Сам упомянутый субъект явно видывал и лучшие времена: бледная кожа, отросшая за пару недель густая щетина, не первой свежести больничная пижама. Родинка посреди лба казалась пятнышком грязи. Но глаза… В них будто сконцентрировалась вся сохранившаяся жизнь этого тела. Ещё несколько минут назад они были почти мёртвыми, словно окутанные туманной поволокой. Теперь же они были переполнены жизнью и целой палитрой самых нежных чувств, утопая в золотых омутах собеседницы. Точнее сказать в одном из них, так как глаза мужчины были слишком разными — странные неровные зрачки были последствием перенесённой в детстве операции и потому фокусировал взгляд он лишь правым из них. Левый же гулял куда ему заблагорассудится, что походило на косоглазие. Но паре было плевать на такие условности. Они буквально пожирали друг друга взглядами. — Не думай о себе в третьем лице, мой милый Мастер! — хихикнуло мифическое чудище и коснулось горячим, но в то же время неожиданно нежным, словно тончайший бархат, носом моей переносицы. — Это признак кое каких заумно называющихся отклонений… — Моя шиза, как хочу так и думаю! — безапелляционно заявляю я и решительно поднимаюсь с табуретки. Адская узница оказалась уже без дураков «на двоих» и не думая снимать передние ноги с моих плеч. Когда её заботили такие условности?! Я молча и не отрывая своего моно-взгляда от её прекрасных глаз, снял правой рукой её левое копыто со своего плеча и отвёл его дальше вправо, становясь с ней в дуэт заправского вальса. — Силь ву пле, мадам! — серьёзным тоном, но с пробивающейся кривой ухмылкой шута озвучил я формальную просьбу в лучших традициях Парижев с ЛондОнами. — Между прочим, мадемуазель! Пока что… — хихикнула в ответ та, как то неуловимо перейдя под конец на немного грустный тон. Так говорят те, кто долго и отчаянно ждёт и жаждет чего-то, но не может дождаться... Раз-два-три, раз-два-три. Видел бы кто этот сюр изящного танца фигур человека и лошади с рогом — сам бы стал завсегдатаем этого лечебного заведения для «особо нетривиальных случаев». Музыки не было, впрочем она спокойно могла бы быть, если бы мы того захотели, но зачем эти условности? Мы были слишком поглощены друг другом. Но любой мистерии рано или поздно суждено закончиться… Эту же прервали знакомые грузные шаги санитарки за дверью и скрежет ключей. Я разочарованно бросил взгляд на дверь, виновато пожал плечами и отпустил партнёршу. В следующее мгновение. когда дверь начала отворяться, я уже укладывался на койку, не забыв забрать со стола треклятый дневник и одним движением убрать его в тумбочку. — Ложишься, фантазёр? — простодушно и беззлобно, словно старая наседка, осведомилась дородная дама за пятьдесят и тут же одобрительно покивала. — Это правильно, вот выпей, будь ласка, и баиньки! Я лишь обречённо возвёл очи горе и показно широко разинул рот. — Воробей не влетит? — хихикнул любимый голосок от покинутого не так давно стола. Я чуть смущённо, а потому недовольно скосил глаза влево от надзирательницы и снова на миг утонул в расплавленном золоте таких родных глаз. Санитарка же невольно глянула в ту же сторону, нашла там лишь пустой стол с валяющейся на нём ручкой, пожала плечами и мастерски отработанным движением закинула мне в рот пилюли. Дождавшись, пока я старательно всё не проглочу и не покажу ей широко открытую пасть с вываленным языком, она одобрительно хмыкнула и вышла из палаты. — Когда ты снова придёшь, родная? — спросил я, даже не потрудившись дождаться закрытия двери. — Эээ, да завтра утром, когда ж ещё! — почти удивилась подобному вопросу и обращению медработница. Но её побитые молью мысли, вопросы и слегка озадаченный взгляд меня не волновали. — Скоро, любимый, как только смогу… Силы так медленно восстанавливаются, хоть ты так для меня стараешься. Этот мир стал слишком тяжёлым и давящим… — раздалось в почти пустом от сторонних мыслей а потому чётком и контрастном сознании. — Я знаю, милая, — шепнул я уже тише, чтобы не будить подёрнутые плесенью фантазии обладательницы незавидной профессии. — И буду ждать больше всего на свете! — Люблю тебя! — донесся затихающий шёпот от стола, рядом с которым растворялся в воздухе такой милый моему томящемуся сердцу силуэт. — И я тебя, волшебная моя! — послал я уже мысленный посыл и откинулся на толстую пухо-перьевую подушку, наслаждаясь затихающим в мысленном потоке мелодичным смехом единственного действительно близкого мне в этом мире существа.