где любовь моя

so close no matter how far

couldn't be much more from the heart

forever trusting who we are

and nothing else matters

— Знаешь, Пит… — начинает Хеймитч одним из вечеров, вновь набравшийся своего отвратного пойла. Они сидят на крыльце Питова дома в Деревне Победителей вот уже часа три, и вот уже часа три Хеймитч планомерно и целеустремлённо нажирается, как выразилась бы Китнисс, как распоследняя свинья. Он снова вошёл в свою пассивно-агрессивную фазу, случающуюся раз-два в пару месяцев. В такие фазы ему начинают сниться Игры, он не может ни на чём сконцентрироваться и постоянно застывает в пространстве, вспоминает прежнюю жизнь. Эти воспоминания, особенно вкупе с почти полным отсутствием сна, пагубно на него влияют, и он начинает заливать их алкоголем — прямо как раньше. Хеймитч — святой трезвенник после всего, что с ними произошло. Но иногда так бывает. Уж лучше бы он пил каждодневно, но понемногу, чем вот так, до состояния полного нестояния и вытекания мозгов. — Знаешь… — повторяет Хеймитч, проворачивая в руках здоровенный стакан с красиво переливающимся на дне пойлом. Блики заходящего солнца красят его в янтарные цвета. Пит переводит взгляд на его когда-то белую рубашку, теперь пожелтевшую от старины и обляпанную чем-то, о чём он не хочет думать. — А вот возьмём, к примеру, солнышко… Китнисс как раз отошла к себе, чтобы проверить, как запекается мясо. Теперь мимо них только редко проходят вновь обживающиеся в деревне люди с большими коробками или мешками в руках, уставшие, но довольные. Поют цикады и скачут кузнечики, Лютик лениво развалился на толстых перилах. Пит вытягивает ноги вперёд и треплет его за наполовину оторванное ухо. — Ну, возьмём, — говорит он. — И что дальше?

never opened myself this way

life is ours, we live it our way

all these words i don't just say

and nothing else matters

— А то, что… а ты никогда не задумывался, что она… тебе в голову не приходило, что она — твоё слабое место? Пит выгибает бровь. По оголённым рукам — на нём сегодня одна только футболка с короткими рукавами, — по шрамам от шприцов, ножей и чьих-то зубов ветер проходится прохладой. Питу хочется верить, что именно поэтому волоски на руках встают дыбом. — Не приходило, — сухо кидает он. Охота продолжать разговор, до того не слишком сильная, и вовсе теряется. Предчувствие странное. Хеймитч пьяно икает и допивает свою бурду. Он трясёт в воздухе указательным пальцем, смотря Питу куда-то на висок: — А-а з-зря-а. Вот посмотри… не на меня, дуралей, а на руки свои. Это что же — не из-з-за неё? А вот это вот всё, — резким жестом он обрисовывает всего Пита. — тоже? Пит отказывается отвечать. Хеймитч — он просто безмозглый идиот, вот и несёт всякую околесицу. Тем более, налакавшийся. Но злоба в крови медленно закипает. — Ты себя на неё размениваешь… Не хочу сказать, что солнышко — плохая, она вполне себе… боевая девочка, и всё такое. Но ты что, не замечаешь? Питу хочется сказать: «нет, это ты не замечаешь». «Боевая девочка»? Вот так он её описал? Он что, слепой? Если бы он видел её глазами Пита… Её — с неширокой и несмелой улыбкой на лице, с распущенными длинными волосами, разметавшимися по подушке, если бы он только был достаточно внимателен, чтобы заметить, что сегодня она в лёгком нежно-оранжевом платье, совсем непохожем на её привычные вещи или то, во что её наряжали в Капитолии. Если бы пьяница замечал спокойное тепло в её глазах каждый раз, когда она смотрела на Пита, с какой мягкостью она гладила Лютика и с какой решительностью помогала с пропитанием детям, живущим через пару домов. Если бы он видел, с каким сосредоточенным лицом дома она читает книги — иногда вслух, — как решает эти «кроссворды» — нечто развивающее мозги, введённое новым правительством. Она всё ещё приносит домой белок, и стрела, кажется, не сдвигается ни на миллиметр.

trust i seek and i find in you

every day for us something new

open mind for a different view

and nothing else matters

never cared for what they do

never cared for what they know

but i know

Китнисс — умная, внимательная, добрая, мягкая, ласковая, красивая, грациозная, серьёзная, по-хорошему упрямая, вдумчивая, зоркая, заботливая, предусмотрительная, смелая, бесстрашная, бойкая, ловкая… Она бывает и печальной, одинокой, беззащитной, дрожащей, раздражённой, разозлённой и громкой, дерзкой и язвительной, до невозможности своенравной. Но она всё ещё его Китнисс. Как можно было заметить в ней только это? «Боевая», ха. Старое запыленное воспоминание возникает на периферии сознания. Кажется, что это было целую тысячу лет назад: гроза, дождь, дрожащая от холода фигура и подгоревший хлеб, звонкая пощёчина. — Чего я не замечаю? — спрашивает Пит сквозь сцепленные зубы. Он только надеется, что Хеймитч найдёт в себе капельку благоразумия… — Она — твоя «ахиллесова пята». Я на днях вычитал. Тебя ведь использовали из-за неё, — он смотрит теперь на Пита осмысленно и как будто бы трезво. В серых глазах играет солнце, но он не щурится. — Стоило им… Стоит только надавить на твои воспоминания, с ней связанные, и ради неё ты пойдёшь на всё что угодно. Они же эт-то и использовали, ты подумай, — Он отпивает теперь прямо из бутылки. — Твоя-я сла-абость, Пит, вот кто она. Она делает тебя слабым, на твоём фоне выглядит бравой воительницей. А не думал ли ты… — Не думал ли я что? Стать таким же, как ты? У тебя ведь нет таких слабостей, — зло перебивает Пит, понимая, что перегибает. Но слов назад не берёт. Вот, значит, что думает о них Хеймитч?

never opened myself this way

life is ours, we live it our way

all these words i don't just say

and nothing else matters, yeah

trust i seek and i find in you

every day for us something new

open mind for a different view

and nothing else matters

Хеймитч даже не вздрагивает, не икает, не поднимает на него серьёзный взгляд. Он остаётся с опущенной головой пялиться себе под ноги. Лютик спрыгивает с перил и только и машет хвостом. — Ты постоянно к ней возвращаешься, — монотонно произносит Хеймитч. — это так легко использовать. Ты — самая лёгкая мишень. Ты думаешь, она любит тебя так же сильно? До одури, Мелларк, как ты — её. Ты так думаешь? Тут он подаётся вперёд и напирает на подобравшегося помрачневшего Пита. Солнце окончательно садится за горизонт. — Чёрт побери, — шипит Пит. — ты пропил все мозги, мать твою? Он давно не был так раздражён. Хеймитч в принципе никогда не обсуждал с ним Китнисс, и лучше бы не обсуждал и дальше. Потому что, видит бог, ему отсюда просто так теперь уйти не получится. Пит хватает его за грудки и говорит вкрадчиво: — А не думал ли ты… дорогой ментор… что она — моё самое сильное место? Тебе такие мысли не являлись? Только благодаря ей я жив. Благодаря мыслям о ней и её образу. Да, я её люблю, до одури, как ты сказал. Сколько себя помню — люблю. И поэтому я жив.

so close no matter how far

couldn't be much more from the heart

forever trusting who we are

and nothing else matters

never cared for what they do

never cared for what they know

but i know

Хеймитч хочет вставить какое-то ехидное, судя по кривой ухмылке, замечание, но Пит ему не даёт. — Мои воспоминания о ней искажали сотни раз десятками способов, но помогло ли это? Я перестал думать о ней? Любить её? Если бы её не было, я бы сдался. У меня не было бы причин кричать, биться и вырываться из их рук. Я бы боролся, но смог бы выдерживать это так долго? Я думал, что она меня не любит, что ей на меня наплевать, и всё равно метался, не смирялся, чтобы спасти её и выжить самому. Именно в такой последовательности, и ты это прекрасно знаешь. Ты и сам такой, ты просто не хочешь это признавать, Хеймитч. Мы строили большинство из этих планов вместе. Хеймитч смеётся. Громко, протяжно, запрокинув голову, и смех его больше похож на собачий лай, на вой диких псов. Он распугивает всех птиц в округе. Кузнечики замолкают. — Ты так ценишь её и плюёшь на себя, что мне становится больно дышать от смеха, — заявляет Хеймитч. — В этом мире, красавчик, всем наплевать друг на друга, и один только ты носишься с ней как с зеницей ока. Он опять игнорирует его слова. Пит не уверен, что слышит не через слово. — Если тебе наплевать на всех вокруг, если ты уже отгорел, если у тебя больше ничего не осталось, хотя это, конечно не так — у тебя есть я, Китнисс, Дистрикт, — это не значит, что так у всех. Китнисс любит меня, она заботится обо мне так же, как я о ней, если не больше — твоя беда, что ты этого не видишь. Она тоже через многое прошла, будучи ребёнком. А ты мог бы больше помогать ей или мне, делать хоть что-то… что шло бы на пользу. Ничто не поменяло и не поменяет моего мнения о Китнисс. Никто не сможет использовать это, потому что это бесполезно — уже пробовали. Потому что Китнисс, она всегда тут, — Он указывает на свою грудь в районе сердца, говорит громко, не стесняясь редких прохожих. — всегда со мной, с самого начала и до конца. Ты ничего не знаешь. А сейчас… сейчас иди-ка спать и моли богов, чтобы Китнисс не узнала, чем ты тут занимался и о чём высказывался. Хеймитч отмирает и отстраняется от него, моргает. Слышал ли он что-нибудь из всей Питовой речи? Он смотрит почти осмысленно вдаль Питу за плечо. — Китнисс, да? Это всегда она. С тобой. Чёрт вас с этой Китнисс подери.

never cared for what they say

never cared for games they play

never cared for what they do

never cared for what they know

and i know

so close no matter how far

couldn't be much more from the heart

forever trusting who we are

no nothing else matters

Он отворачивается и нетвёрдой походкой ступает прочь, ворчливо добавляет: — Спокойной ночи, солнышко, — И бормочет себе под нос: — Всегда, всегда здесь… всегда любит. Всегда… А Пит стоит там, разозлённый, и внезапно боится дышать. Потому что Лютик позади мурлычет. На плечи ему ложатся чьи-то тёплые ладони.