Нимфа ясеня

Разбитая коленка саднит. Ей восемь, и мир вокруг удивительно прост: бескрайнее поле около дома — насколько хватает взора, запах травяного чая на кухне и тихий, согревающий сердце напев. Мать, а Эрике кажется, что это именно мать, что-то едва слышно шепчет, заплетая ее волосы в крепкую гладкую косу. Утренний хвостик растрепался минут за тридцать. — Не вертись, создание, а не то этот чудесный медный канат станет чуть тоньше, — нежно произносит мать. И продолжает петь. Никаких бантиков, только крепкая черная резинка без украшений, перехватывающая кончик. Эрике восемь, она щурится от полуденного солнца, что проникает в окно, и слушает. Лающий немецкий звучит обнимающе-нежно, ласковой кошкой трется о ладони и замирает на кончиках пальцев. А затем она просыпается. Холодно, одеяло комком валяется на полу. Сердце истерично пытается прорваться сквозь ребра. Эрике на самом деле давно не восемь, а дома и вовсе нет. Есть только съемная квартира с одной спальней, окнами на оживленную улицу и в очередной раз сломавшейся посудомойкой. Сделав мысленную зарубку нажаловаться арендодателю, она закрывает глаза. Смотреть на унылый попкорновый потолок нет совершенно никакого желания. Дурацкий сон, все они дурацкие. И дом тот она на самом деле не помнит. Точнее, знает, что не было его никогда. Эрика Холстейн родилась и выросла в Портленде, в очень похожей квартире (разве что спальни там было две и вид из окна получше), с тетушкой по отцу. Та взяла ее под опеку совсем малышкой, когда родители погибли в автомобильной аварии. Вот она истина — простая и скучная, сотни таких историй по всей стране. В ней нет места ни раскинувшему ветви старому ясеню в саду, ни бесконечным ярким звездам на небосводе. В Вашингтоне звезд не видно. Предрассветная серость за неплотно задернутыми занавесками не греет ни лениво просыпающиеся городские улицы, ни подернутую дымкой память, что бьется истерзанной птицей о заржавевшие прутья клетки. Она вообще мало что помнит — и есть в этом что-то благословенное, так говорит ее терапевт. Мозг заполняет пустоты причудливым образом: собирает кусочки паззлов из всего, что ей когда-то попадалось на глаза. «Слишком травмирующее событие вы пережили». Эрике порой кажется, что она вовсе не пережила. Потому что сны, хаотичные, блеклые, склеенные как пришлось: выворачивают наизнанку, вытаскивают на свет божий нечто, от чего наутро дрожат ресницы и кружится голова. Такие, нежно-щемящие, редки и оттого — драгоценны. Она вздыхает и поднимается с постели. Поспать не удастся. Принимает душ — контрастный, чтобы напрочь выгнать из головы тот дом и тоску по нему, кутается в махровый халат и замирает, уткнувшись в зеркало. Каштановые волосы выглядят отвратительно, оттенок вымылся и на корнях виднеется родной цвет. Вздохнув, Эрика тянется к коробочке с линзами. Носить очки она так и не привыкла, зрение знатно подсело после больницы, а офтальмолог только развел руками на просьбу о лазерной коррекции. Зато она теперь каждый месяц меняет цвет глаз, потому что обычные линзы бесят до невозможности, а с цветными есть хоть какая-то интрига. В апреле Эрика чарующе зеленоглаза, как говорит Шэрон Картер. Стопка тарелок в кухонной раковине напоминает о проблеме с посудомойкой, заплесневелый хлеб и два одиноких яйца в холодильнике вкупе со скисшим молоком — о том, что пора бы наведаться в супермаркет. Смирившись, что завтракать придется по дороге на работу едой из какой-нибудь забегаловки, Эрика надевает деловой костюм. Кто придумал вообще офисный дресс-код? Дурацкий узкий пиджак, липнущая к ногам — ох уж эти капроновые колготки! — подкладка юбки и отвратительная блузка из искусственного шелка. Но спасать мир она может только в наряде второсортной учительницы из сельской школы. И неважно на самом деле, что сидя в офисе на неудобном стуле, нельзя спасти мир по-настоящему, Эрика — аналитик, она разгребает бумажки, читает отчеты агентов и всячески пытается верить, что делает очень важную работу для ЩИТа. Получается отвратительно, а если начистоту, то и вовсе не получается. Но у списанных со счетов неудачниц, таких как она, нет другого выхода. Фил Колсон ясно дал понять, что продолжать службу она может только так: за компьютером и без надежды на полевую работу. Директор Фьюри дважды отказал в приеме. Рапорт о переводе затерялся между отделами три года назад. Больше она не пыталась. — Ты действительно хочешь это перечитать за день? — Шэрон Картер подходит к ее столу, держа кружку с кофе обеими руками. — Милая, еще только девять утра, не самое лучшее время для подвигов. Стопка папок на завязках — какая древность! — вызывает у Эрики желание безостановочно чихать. — Починили аппарат? — только кивает она с интересом на кружку. Шэрон хитро улыбается: — Сходила в техподдержку, там такая кофемашина стоит… — Она практически щурится от удовольствия. — А запах! Вот бы и нам такую. — Любимое начальство скажет «обойдетесь». — А еще любимое начальство скажет вам начать работу и совершить минимум десяток трудовых подвигов за сегодня, дамы, — с улыбкой говорит Фил Колсон. — Шэрон, тебя ждут в тире, экзамен через две недели. Эрика сглатывает горький комок, подкативший к горлу. *** На закате бегать по парку одно удовольствие: людей меньше, воздух прохладнее. Редкие прохожие не обращают на нее никакого внимания, а Эрике только это и надо. Ей совершенно не хочется ни на кого смотреть. Шэрон не сказала, что собирается стать оперативником. И не обязана была, но… Едкая обида проходится раскаленным утюгом по нервам. Шэрон — разрешили, дали допуск и подарили шанс, которого лишили Эрику. Следующая встреча с терапевтом в пятницу, а сегодня только вторник, напоминает она себе, начиная пятый круг, браслет на запястье отсчитал четыре мили. Бесспорно, все не так уж и плохо, мир сложное и страшное место, но Эрике кажется, что ее где-то обманули и она не справляется. А тех, кто не справляется, в ЩИТе не держат. В наушниках бубнит радио, транслируя какую-то скучную передачу, в которой она изредка выхватывает отдельные слова, собственные мысли глушат ведущего начисто. Но прошедший обучение мозг все равно улавливает обстановку: тени вокруг, лай собак вдалеке, смех компании, расположившейся на траве. Слева — автомобильный сигнал, кто-то опять не поделил дорогу, чуть впереди — девушка гуляет с собачкой декоративной породы. Пахнет нагретой за день под солнцем травой и немного городской пылью. На шестой миле она вздрагивает и останавливается, вертит головой по сторонам и натыкается на взгляд сидящего на лавке мужчины. Убавляет радио. Плечи широкие, сам немаленький, одет неброско и в кепке. Военный? Голова наклонена вперед, лица не разглядеть. — Вы что-то сказали? — хмурится Эрика. — Вам показалось, мэм. Голос спокойный, опасности она не чувствует, поэтому, пожав плечами, заканчивает пробежку. Оставшиеся семьсот ярдов не может сообразить, что именно показалось. *** Среду она встречает гордо и без всякой зависти. Ей не пятнадцать, а на десяток больше. Самое время смириться, что жизнь — сука несправедливая, раздает пончики и гвозди каждому, но в разных пропорциях. Эрике достались десять фунтов гвоздей и один пончик, покрытый глазурной плесенью. Но с Шэрон они в этот день не разговаривают. И дело даже не в избегании, просто работы много, стопка отчетов угрожающе клонится вбок, даже кофе выпить некогда, не то что сплетничать с подружкой за сандвичем в столовой. Эрика успокаивает себя этим, когда разбирает очередную операцию в затерянной на карте стране. Какого черта дядя Сэм сует нос на территорию другого государства ей неизвестно, но внутренняя безопасность США, знает Эрика, напрямую зависит от внешней политики. Даже если политика эта с пометкой «пленных не признавать». У ЩИТа острые грани и сотни операций в год: от крупных и попавших на страницы даркнета, до таких — пять страниц да пара фотографий. Перелет агентов туда-обратно обошелся куда дороже фактической пользы от перевозки какой-то древней хтонической статуэтки в хранилище головастиков. Что там ученые только будут искать в потрескавшейся за тысячелетия глине. Лучше бы лекарство от рака искали, думает Эрика. К вечеру она закостенела настолько, что всерьез озадачилась необходимостью выпросить у хозяйственников новое кресло. Желательно ортопедическое и с динамической поддержкой спины. — Жаль, что Старк не делает мебель. — Потягивается, разминая затекшие плечи. — Я передам твое пожелание, Эрика, — отвечает Фил, входя в кабинет. Будто караулил, когда она вынырнет из рабочего угара. — И хозобеспечению передай, пожалуйста, чтобы закупили сразу. Отдашь мне. Буду испытывать, — улыбается Эрика, — я, чтоб ты знал, всегда мечтала быть тестировщицей. — Обязательно. А пока иди домой, иначе бухгалтерии придется считать сверхурочные. Эрика фыркает: — Аманда будет рычать и плеваться ядом. Ладно, уговорил. Она медленно, чуть скованно собирается, выключает компьютер, составляет в стакан карандаши и ручки, поправляет клавиатуру, даже мышку к ней вплотную ставит. Идеально, образцово. А Фил продолжает стоять. Ждет, пока она уйдет. *** Эрике девятнадцать, и этот сон она возненавидела только что и навсегда. Кажется, такие кошмары называют осознанными. Ну или очень бурной фантазией, как однажды заметил терапевт. Она спит и никак не может проснуться. Слышит, как где-то далеко, в другой галактике, оживает Вашингтон, но бессильно опускается в серое марево беспамятства снова, с которым не получается бороться. Потому что Эрике девятнадцать, и сердце ей вырывают жестоко, как взрослой: ломая ребра, выворачивая нервные окончания, отбирая, подло, исподтишка, что-то важное. Кого-то, знает она, важного. В этом возрасте она потеряла тетю, оставшись во всей вселенной сиротой без родных и близких. Именно таких, ей кажется порой, и вербуют в ЩИТ, что заменяет тепло семьи и нацеливает новичков на защиту родины как единственной ценности в жизни. По субботам Эрика позволяет себе поваляться в постели подольше и не заводит будильник. Зря. Он бы пришелся кстати. Льет как из ведра, дождь холодный, хлесткий, бьющий по нервам, заливает глаза. Одежда вымокла и неприятно липнет к телу. Туфли хлюпают по размякшей почве, трава давно пожухла, на улице осень: промозглая и до отвратности настоящая. На кладбище никого, кроме нее и работников, что сноровисто и молча опускают в яму гроб. Сначала Эрика оглядывается, силясь разглядеть хоть что-нибудь по сторонам, но картинка смазана, будто не прогрузились текстуры, как в компьютерной игре. Пять нетвердых шагов вперед. Простой, грубоватый, закрытый, из ясеня. Последнее Эрика просто знает, это выгравировано у нее на изнанке черепа. Автомобильный сигнал врывается в спальню через неплотно закрытое окно, стирая сон. Эрика плачет. Рыдает, воет от обрушившегося на нее ощущения — знания — горя. Стирает ладонью сопли, задыхаясь от ворочающегося в груди чувства острого одиночества, скукожившись на постели, чтобы занимать как можно меньше места. Вжимается в подушку, прячется в ней от мира. Ее обманули. Завернули в одеяло из колких грез. Потому что Эрика Холстейн никогда, ни единого раза, не была на похоронах. Она знает это так же четко, как и то, что прах тети покоится на верхней полке в шкафу. В коробке. *** Мысли роятся потревоженными пчелами, жужжат настойчиво, жалят больно. Эрика уверенно входит в офис, обшаривает взглядом кабинет, падает в рабочее кресло и долго смотрит в черный монитор, будто там появится краткая инструкция с действиями на ближайший день. Она все выходные мариновалась сама в себе. Даже затеяла генеральную уборку. После того, как поймала себя стоящей на стремянке с тряпкой в руках, намывающей решетку вентиляции, наконец перестала заниматься чушью. Выдохнула, быстро расчесала волосы, вынула из глаз опостылевшие линзы. И плевать, что видит хреново, зато снова голубые, подумала лениво. И сцапав ключи от машины, вышла из квартиры. Путь до гипермаркета не запомнила, очнулась в отделе с электроникой. Поймала ближайшего консультанта и ткнула пальцем в черный ящик. Такой же черный, как ее мысли. И такой же молчаливый, как монитор, в который она пялится уже двадцать минут на работе. — Эй, Эрика, все хорошо? Она оборачивается, встречаясь взглядом с обеспокоенной Шэрон. — Да, просто задумалась. Как прошли выходные? Опять пропадала в тире? — Улыбается почти естественно, подается вперед, демонстрируя интерес и дружелюбие. Шэрон кивает, немного смущенно пожимает плечами: — Да, я ведь всю неделю там практически жила, сегодня снова пойду. — Ты молодец. Эрика удерживает себя от колкости, образ трещит по швам, как дешевый купальник не по размеру. С большим трудом, но все же сидит, не вцепившись пальцами в подлокотники. Она знает, что рано или поздно этим бы все и закончилось. Игры подсознания в паре с барахлящей памятью не могли привести ни к чему хорошему. Они с Шэрон дружат пять лет, вместе работают, сидят в одном кабинете, ходят на обед и наведываются в бар пару раз в месяц. Если вообще можно дружить в таком месте как ЩИТ. Эрика знает о ней многое, равно как и сама щедро делилась переживаниями, радостями, эмоциями. Она привязалась к Шэрон. И вот что теперь делать? — Спасибо. Хочешь со мной? Эрика качает головой: — Нет, мне в медкарте черным по белому написали, что оперативником не быть, а бередить душу не хочу. Да и линзы забыла надеть, а без них я в мишень попаду только случайно. Шэрон несмело улыбается шутке и, пожелав хорошего дня, идет за свой стол. Эрика выдыхает, усмиряя сердцебиение. И включает компьютер. Они дружат пять лет. С тех пор как стали вместе работать в аналитическом. И нет ничего удивительного, что Эрика случайно — и без злого умысла — знает логин и пароль Шэрон. Она аналитик, обязана замечать детали. И однажды она во всем разберется. Собственное дело ей дали когда-то прочесть частично. «После ранения изменился уровень доступа». «Ваш терапевт не рекомендует». «Мисс Холстейн, я волнуюсь, вы под моим руководством». Сотни фраз, что были тогда ей не нужны и не важны. Ее так настойчиво ограждали, так искренне сочувствовали, так заботливо сдували пылинки. Как фарфоровая статуэтка под стеклом. Или бабочка, которой булавками проткнулись крылья и повесили в рамке на стену. Эрику тошнит. Она впервые читает полный отчет. Черепно-мозговая травма. Контузия. Огнестрельное ранение в спину. Три сломанных ребра. Травма позвоночника. Полный список ранений насчитывает три десятка пунктов. Ее буквально собрали по частям в больнице. Вытащили за шкирку с того света. Стоит поставить памятник докторам, что настолько прониклись ее спасением.