Та, что провожает в последний путь

Они сидели в небольшом японском ресторанчике, окна которого выходили в темный холл опустевшего в этот час торгового центра. Красные диваны, поцарапанная деревянная столешница, на ней — картонные коробки с успевшей остыть курицей в терияки и нераспакованные палочки. Над баром, мерцая и потрескивая, горели белым неоновые трубки и коварные лисьи мордочки. У дальней стены, занимая всё пространство от пола до потолка, выстроились в шеренги сотни кошачьих фигурок: бело-красные манэки-нэко с золотыми бубенцами на шеях, они покачивали в разнобой когтистыми лапками и напоминали издалека маленькое, но грозное воинство. И ведь не скажешь, что эти твари с безразличными пустыми глазами, по преданиям, приманивают удачу и деньги — скорее, призывают дьявола и всех его чертей. От мельтешения сотен лапок ожидаемо замутило. Герман втянул сквозь зубы сухой наэлектризованный воздух и, откинувшись затылком на продавленную спинку дивана, принялся следить, как за окном взлохмаченные молодые ребята кадрят одну на троих девчонку. Та смеялась, поправляла ворот тоненькой белоснежной блузочки, и Герману приходилось сжимать и разжимать ладони, чтобы подавить желание одним сильным ударом раскрошить стекло, выйти в холл через раму и, стиснув пальцами горло девчонки, оторвать ее от земли, прижать к стене… Только видел не эту юную мулаточку, а Вэлари с ее медными волосами, тяжелыми серьгами и золотым «третьим глазом», издевательски покачивающимся на цепочке. Желание было таким сильным, но таким… чужим и как будто прежде не знакомым. Пятьдесят лет Герман жил с жаждой, которую невозможно утолить досыта, но, пожалуй, даже в первые дни после обращения не чувствовал себя таким растерянным и сбитым с толку. Как, черт возьми, вышло, что, не будучи голодным, он едва удержал себя в руках?! Герман закрыл глаза, сглотнул вязкую тинистую слюну и, нашарив на столике початую бутылку «Будвайзера», шумно хлебнул в надежде перебить мерзкий привкус резины. Впервые за долгие десятилетия вдруг подумал: как хорошо быть человеком. Не знать кровавой жажды, не подозревать, что существует другая сторона: ведьмы, вампиры, чертовые феечки… — Ты в порядке? — спросил Ник едва слышно. Он сидел напротив и, задумавшись, водил пальцами по картонной подставке. Тис устроилась рядом, в уголке возле широкого подоконника, и, закинув на колени Ника тонкие белые ноги, тихонько дремала под аккомпанемент играющего в наушниках «One More Light» в исполнении Linkin Park. Помада давно стерлась, тушь осыпалась, но над столиком горела неоновая лампа в виде журавлика-оригами и красноватый свет, окрашивая румянцем бледное девичье личико, удачно скрадывал недостатки и дарил иллюзию жизни. Впрочем, справедливости ради, в отличие от настоящих вампиров, которые умерли и воскресли, dimidio умирать не приходилось. Повезло? Вряд ли. В большинстве случаев вампирская кровь либо исцеляла, либо, попав в тело человека незадолго до смерти, от которой не в силах спасти, заставляла обратиться. Но с dimidio проверенная столетиями схема дала сбой: неудавшееся обращение будто замораживало их, без трех секунд мертвецов, между умиранием и смертью, не позволяя ни соскользнуть в бездну, ни вернуться к полноценной жизни. Вечные бабочки в янтаре или, вернее, лягушки во льдах скованного до весны озера. С одной разницей: «половинчатым» на весну рассчитывать не приходилось — разве что на «идеального донора». С другой стороны, не обратились упырями, не остались навеки в трясине посмертного сна — и то хорошо. Герман знал несколько примеров, когда те, кого пытались обратить, никогда уже не очнулись — так и застряли где-то на Изнанке. Была ли в том, как в случае с упырями, вина вырождающейся кровной вампирской линии или подвела кровь живых, необходимая, чтобы завершить обращение, — кто его разберет. Алхимики, если и знали ответы, не спешили делиться. Единственное, на что расщедривались, — пересказ замшелых легенд о том, что все пражские вампиры произошли то ли от монаха, то ли от рыцаря, продавшего ведьмам душу в обмен на силу и вечную жизнь. Братство Первого камня настаивало, впрочем, на иной версии и заявляло, что тот рыцарь был несправедливо оговоренным героем, но Герману и на алхимиков, и на Братство было плевать: если сказки прошлого не способны помочь в настоящем, пусть горят синим племенем — всё равно грош им цена. Герман жадно ополовинил бутылку, вновь борясь с желанием раскрошить стекло и на глазах немногочисленных посетителей ресторанчика впиться клыками в беззащитную смуглую шейку… Сцепил зубы, перевел взгляд на Тис: амулет — лепесток мака и желтоватый кусочек бумаги, залитые эпоксидной смолой, — поблескивал в вырезе бирюзового платья. Герман чувствовал, золотая цепочка заговорена: ее не смог бы порвать даже самый сильный из тварей, не говоря уж о людях. И на задворках сознания вдруг вспыхнула неуместная радость от того, что человеком он давно уже не был: бессилие — последнее, что Герман мог бы себе пожелать. — Давай вызову вам такси? — предложил нарочито бодро и, чтобы немного себя отвлечь, достал-таки палочки, выцепил из коробки кусок курицы, которую и до обращения-то не особо любил, и принялся жевать с внезапным остервенением. — Пусть поспит, — едва заметно качнул головой Ник и аккуратно провел рукой по щеке Тис, убирая выбившиеся из прически волосы, — затертый «киношный» штамп, от которого должно было затошнить, но Герман отчего-то замер, будто не решаясь спугнуть момент. Сердце девчонки, как всегда, едва билось; кровь под восковой кожей струилась медленно, неживо, так что ни один хищник не счел бы такую добычу достойной. Разве что падальщики кружили бы неподалеку в ожидании пира… Герман против воли насторожился: хотел того или нет, но за год он успел привыкнуть и к досаждающему присутствию Обезьянки, и к ее бледному нечеткому образу, и к такому тихому сердцебиению, что в Тис не всегда можно было признать живую. Но сейчас в ее чертах вдруг почудилось что-то чужое: кожа на лбу и скулах натянулась сильнее прежнего, глазницы обозначились четче… Будто скелет сквозь тающую плоть пытался проступить наружу. Что-то подобное было, кажется, у Ремарка: в той жуткой книге — «На Западном фронте без перемен» — над которой двенадцатилетний Герман рыдал взахлеб, прячась за занавеской в комнате бабушки. С тех пор к подобным книгам он относился с опаской, а военные фильмы не смотрел вовсе, даже комедии, а если и бывали исключения, их и десятка не набралось. И вот теперь оскал смерти проступал не с экрана, не со страниц книг, а на бледном личике девочки, от которой, положа руку на сердце, Герман мечтал избавиться с первого же мгновения, как только увидел. Проклятье… Если бы Ник замутил с человеческой девушкой, пусть бы была она страшна, как тысяча чертей, Герман не сказал бы и слова. Но Ник за каким-то хреном связался с девчонкой, которая на ладан дышала и в любой момент могла отдать богам душу. И это после того, как несколько лет оплакивал Барб и носил по ней траур, будто герой готического романа? Нет, такое Герман одобрить не мог — слишком хорошо помнил, сколько бессонных ночей провел рядом с другом, опасаясь, что тот, погруженный в свое горе, что-нибудь с собой сотворит. А теперь эта девчонка… Умирающий лебедь, черт ее дери! Нику так и не удалось уговорить Обезьянку поесть, от заменителей крови не было, как видно, особого толка, и Герман готов был уже предложить помирашке глоток своей крови, но знал: не поможет. Считалось, что «половинчатого», у которого нет «идеального донора», в экстренном случае мог подкормить мастер, но Герман мастером Тис не был. Найдя на берегу реки умирающую девчонку, он, быть может, и не прошел бы мимо, но уж точно не стал бы обращать. За свою вампирскую жизнь Герман обратил лишь одного человека — Морин — и прошло немало лет прежде, чем ее «ненавижу» сменилось «спасибо». Тащить Тис на тот берег, к Холдеру, чьей кровью ее обратили, хорошей идеей не казалось. После исчезновения Якуба — о его смерти Холдер знать, конечно, не мог — одичалый громила не подпускал к себе никого, даже Ника, с которым прежде неплохо ладил; да и в том, что между Тис и полоумным мастером была связь, Герман сомневался. — Она всегда такая? Ник недоуменно нахмурился, и Герман пояснил: — Как «Маска Гиппократа». Ник понял. Еще бы, с его-то книжным шкафом, полным древних медицинских трактатов, среди которых наверняка нашлось место и «Отцу медицины». Как там было? Заострившийся нос, запавшие щеки, синевато-бледная кожа… Тис в этом плане, определенно, собрала бинго. — Кажется, ей больше не помогают таблетки, — поймав отражение Тис в висевшем неподалеку зеркале, Ник вздохнул и скорбно поджал губы. — Почему? — Откуда я знаю? — внезапно огрызнувшись, Ник сверкнул из-под челки каре-зелеными глазами, но продолжил бесцветно и тихо: — Я даже думал, что ты ей что-то не то приносишь… — Чего?! — оскорбился Герман. — Мало ли. Она тебе не нравится. — Мне не нравится ситуация! — припечатал Герман, даже не утруждаясь понизить голос. — И перспектива, что тебе придется огрести за то, что ее покрываешь. Но это не значит, что я стал бы мухлевать с таблетками. — Не ты, так твой дилер, — не сдавался Ник. — Мой дилер в курсе, что недосчитается зубов, если решит меня обмануть. — Лучше бы обманул, — вздохнул Ник и, отвернувшись, продолжил куда-то в сторону: — Я стал давать Тис свои таблетки, которые выдает Совет. Надеялся… но нет. Герман не ответил: взгляд вновь наткнулся на мельтешавшие в неоновой полутьме кошачьи лапки, на бесстрастные тупоносые мордочки и позолоченные бубенцы. Голову повело, перед глазами вспыхнули пятна, и Герман едва удержался от желания сложиться в три погибели и выдавить из желудка несчастную курятину. Ник тем временем вытащил откуда-то огрызок карандаша и принялся вычерчивать на салфетке круги и квадраты. — Ты не должен был приносить Тис приглашение на Белую вечеринку, — заявил он минутой спустя, и голос прозвучал так, будто донесся со дна колодца. — Я же знал, что ты ее так и так не пустишь, — хмыкнул Герман и закинул руку на спинку дивана, принимая нарочито расслабленную, но насквозь фальшивую позу. — И всё же… — И всё же, — скривился Герман. — Смысл был не в том, чтобы она попала на вечеринку, а чтобы ты раскрыл наконец глаза. Я же предупреждал, что она что-то задумала, что только притворяется, будто смирилась. Кто с таким смирится, Ник? Ты как будто себя не помнишь… — У меня не было шанса, — обрубил Ник бесстрастно и делово, словно говорил и не о себе вовсе. — Тис — другое дело. Мы знали и ее мастера, и того, кто дал ей живую кровь. И даже того, кто пытался ее убить. — У нее был бы шанс. Если бы ты не решил поиграть в Фемиду. Паршивый из тебя божок правосудия вышел, да, Ник? Недальновидный. Ник ожидаемо не ответил. Да и что он мог бы сказать? Вновь прятаться за бравадным «Я поступил правильно» и закрывать глаза на то, что девчонка, как ни окружай ее заботой, слабела и чахла, а от ее единственного шанса отыграть всё назад остались одни только кости? Ник, судя по поблекшему пустому взгляду и глубоким складкам в уголках губ, думал о том же. Кажется, сегодня он впервые позволил себе признать правду, от которой прежде отмахивался и на которую Герман, прячась за дерьмовыми шутками, не решался указать прямо: без «идеального донора» девчонке недолго осталось. Герман взглянул на осунувшееся, помрачневшее лицо друга и, протянув над столом руку, неловко, но одобряюще хлопнул по плечу: — Ладно тебе, приятель. Все эти шансы — полная хрень. Что бы ты ни вычитал в дневниках моего отца или в ведьминых гримуарах… это всего лишь чьи-то домыслы. Про dimidio толком никто ничего не знает. А ставить на себе эксперименты — последнее дело. — Жить в полсилы тоже, знаешь ли, так себе радость. — Тебе-то на что жаловаться? Тебе жизнь отсыпала сполна. У большинства и одной любви не бывает, а у тебя была Барб, еще и этого цыпленка на сдачу подкинули. Ник в ответ окатил таким взглядом, будто хотел убить, но Герман только хмыкнул и, чтобы проверить реакцию, провоцируя, предложил: — Она тебе нравится. Скажи ей. — Зачем? — Ну это же так происходит? Или хочешь, как в «Когда Гарри встретил Салли», просрать кучу лет? Ник в кино разбирался слабо, отдавая предпочтение книгам, но с фильмографией белокурого ангелочка Мег Райан был неплохо знаком. Еще бы: все эти неоправданно длинные, меланхоличные фильмы с нарочито щемящей музыкой и отчетливым привкусом, если не осени, так Рождества. Каждый, как на подбор, с обязательным хэппи-эндом — даже если тот не был прописан в первоначальном сценарии. В общем, скука смертная. Впрочем, романтическая комедия «Кейт и Лео» Герману нравилась: он даже нарядился однажды в черный бархатный фрак с золотыми кружевами и, изображая пижонистого герцога, неплохо оторвался на хэллоуинской вечеринке, устроенной ведьмами. Ник же, конечно, засматривал до дыр «Неспящих в Сиэттле» про новоиспеченного вдовца. При этом сцену с имитацией оргазма в исполнении Салли оценили оба. — Мы не в кино, Герман, — после долгой паузы Ник наконец вновь подал голос, тихий и скорбный. — А если в кино, сюжет откровенно паршивый. — Из-за Барб? — Из-за всего. — Скучаешь по ней? — А ты по Кристи́н? От неожиданности Герман поперхнулся пивом и, мысленно чертыхаясь, громко закашлялся: не то чтобы Ник использовал запрещенный прием, но, определенно, ударил под дых. И судя по мимолетной ухмылке, блеснувшей в уголках губ, понимал, скотина, что попал в цель: — Ну твою хваленую Айви я и в глаза не видел, может, ее и не было вовсе, так о ком мне еще спрашивать, кроме Крис? Герман уткнулся взглядом в нутро картонной коробки и, сосредоточенно вылавливая палочками холодную курицу, неразборчиво буркнул: — Не вижу смысла скучать по тем, кому можно в любой момент позвонить. — Ну и часто ты ей звонишь? Герман неопределенно пожал плечами: — Бывшая жена — не то же самое, что мертвая. А про себя добавил: «И слава богу». Нику, видимо, крыть было нечем: он вновь вернулся к своим кругам и квадратам, от которых на несчастной салфетке давно не осталось места. Наконец негромко признался: — Я с Кристин иногда переписываюсь. На случай, если удастся найти что-нибудь о dimidio. — Да неужели? — съязвил Герман и поспешил напомнить: — Разве не ты пару часов назад делал вид, будто тебе всё равно? И, кстати, Кристин — historička, помешанная на Второй мировой, что она может найти о dimidio? Ник не поднял головы, карандаш усилил напор, легко разрывая бумагу: — Сам знаешь. — Нет… — Герман нервно рассмеялся. По спине будто холодной рукой провели, а затем пальцы с силой сжались на шее. — В это дерьмо еще раз ты меня точно не затащишь. Герману было четыре месяца, когда нацистский режим подмял под себя Чехословакию и назначенный Гитлером рейхспротектор обосновался в Пражском Граде; десять месяцев, когда началась Вторая мировая война; почти семь лет, когда она закончилась. Но только в десять лет, когда Коммунистическая партия пришла в Чехословакии к власти, а отец получил неприметную, но «хлебную» должность при партийной верхушке, Герман наконец узнал, почему соседские мальчишки, обычно не принимавшие его в свою компанию, порой всё же соглашались проиграть вместе в «Нацистов и партизан»: причина была не только в «арийской» внешности и немецкой фамилии Германа, но и в прошлом его отца. Тот, конечно, имел красный партийный билет и в числе первых повесил над домом флаг новой правящей партии, вот только коммунистом на самом деле не был, ни в какое «земля — крестьянам, фабрики — рабочим», конечно, не верил и лег бы костьми, но не допустил, чтобы семейный особняк попал под национализацию. Впрочем, справедливости ради, убежденным нацистом отец тоже не был, хотя служил в эсэсовском научном институте, работал в концлагере, а после войны не гнушался использовать в своих исследованиях медицинские архивы «Аненербе». Немного повзрослев, Герман понял: его отец был приспособленцем, из той мерзкой, но фартовой породы людей, которые могут тепло и сытно устроиться при любом режиме и подпевать общему хору почти что без фальши — не слишком громко, чтобы не привлекать внимания, но достаточно убедительно. Все близкие приятели и коллеги отца, вхожие в дом, несильно от него отличались. Некоторые, наряжаясь по особым случаям, даже не стеснялись сочетать звездно-красный партийный значок со стильными черными пиджаками, до одури похожими на кители офицеров СС, только уже не зиговали, а исправно называли друг друга товарищами. Впрочем, порой Герман не знал, что хуже: отец, который во время семейных обедов с каждым годом всё громче, уже не таясь, сокрушался, что получил назначение в концлагерь лишь на исходе сорок четвертого года, да и то ассистентом главного врача, и потому, в отличие от Менгеле, самого известного нацистского врача-изувера, не успел развернуться в полную силу. Или жена, которая, разоблачая преступления нацистов, густо завешивала стены квартиры фотографиями жертв: истощенные мужчины и женщины, мертвые дети, братские могилы, остатки обгоревших скелетов… А еще, ради своей книги пересматривая по сотому кругу архивные записи Нюрнбергского процесса, не раз и не два забывала, что Герман в это время ждал ее в пабе или возле театра. Впрочем, однажды ждать и не дождаться пришлось уже ей: по ошибке, у дверей Муниципального дома, тогда как оперу в тот день давали в Рудольфинуме. — У Кристин есть доступ к засекреченным архивам. — Взяв новую салфетку, Ник вывел на ней руну «Одал», похожую на смотревшую вверх рыбку. Невинная, на первый взгляд, закорючка — на деле один из символов Третьего Рейха: наследие, род, традиции, геноцид, Холокост… Желудок скрутило, курятина вновь попросилась наружу. Борясь с тошнотой, Герман дотянулся до стакана Тис, глотнул теплую минералку, но Ник, если и заметил состояние друга, вида не подал: начертил снежинку — руну «Хагалл», которую эсэсовцы частенько использовали на своих отдающих маразмом свадебных церемониях, — и продолжил сухим ровным тоном: — Сам знаешь, нацисты не только над людьми опыты ставили, в их лапы и создания попадались. Остались тонны документов, мы могли бы… — Нет. Я не буду разбираться во влажных фантазиях ублюдков, которые рубили вампиров на куски, а потом смотрели, отрастут новые руки-ноги или нет. Сюрприз — не отрастут! Про то, что они творили с людьми, я вообще промолчу… — Зато ведьм они защищали. — Продолжай в том же духе, и я тебе, как в «Бесславных ублюдках», свастику на лбу вырежу, — пригрозил Герман, и вспотевшие ладони сами сцепились в замок. — Я уже сказал, ни в каких архивах я рыться не буду. — А меня однажды заставил. — Потому что искал способ спасти тебя, дурень. Но, слава богам, ты вовремя встретил Барб. — И, немного остыв, продолжил уже примирительно: — В любом случае, Ник, если бы в архивах этих оберблядей было что-то стоящее про dimidio, алхимики давно бы нашли. Они вхожи везде, для них нет грифов «Секретно». Ублюдки… первыми ходили на поклон к нацистам и радостно осваивали эсэсовские бюджеты на исследование всякого паранормального дерьма… И, вообще, хватит написывать моей бывшей жене! Знаю я тебя: не считая Обезьянки, тебе всегда нравились женщины постарше. Ну, или такие чертовки, как Амарранта. — Для справки: я понятия не имею, как оказался с ней в кабинете. Не помню даже, чтобы с ней разговаривал, — отмахнулся Ник, но через секунду припечатал: — Мне нравилась только Барб. И хочешь знать, да, я скучаю! И чувствую себя тем еще ублюдком, что ее больше нет, а моя жизнь за каким-то хером идет дальше. Всё могло быть иначе… — Не могло, — отрезал Герман. — Барб умерла от аневризмы, ты здесь ни при чем. Даже если очень хочется. Ник поджал губы, вывел, скрипя грифелем, еще одну руну, на этот раз неизвестную Герману, и наконец, оглядев зал сощуренным взглядом, фыркнул беспомощно и зло: — Барб нет уже пять лет, а здесь ничего не изменилось — только пыли прибавилось. Никогда не понимал, почему ей нравилась эта дыра. — Это же Барб! — впервые за разговор Герман искренне улыбнулся. — Она во всем могла найти плюсы. Помнишь ту страшную лысую елку, которую я на спор стырил у феечек и притащил к вам в квартиру? — Елка стала лысой, потому что ты волок ее по земле. — Возможно, — не стал спорить Герман: благодаря колдовской версии коктейля «Три мудреца» эту часть истории он не помнил. — По-хорошему, той елке была прямая дорога на свалку, да и я был в хламину, но Барб только посмеялась: обломала уцелевшие ветки, поставила в вазу, вырезала из бумаги веселых ангелочков… Потом, правда, вы меня почему-то спать на полу положили, тоже мне, друзья! Но всё равно хорошее Рождество получилось. — Последнее, — напомнил Ник строго, будто и вправду верил, что друг мог забыть. Герман уже был готов из принципа брякнуть в ответ какую-нибудь резкость, но взглянул на всё еще дремавшую Тис, на ладонь Ника, аккуратно, будто охраняя, накрывшую ее остренькое колено, и ограничился шутливой угрозой: — Если бы Барб была здесь, задала б тебе трепку за то, что ноешь. А потом погнала бы нас домой: заваривать тот странный синий чай и делать ей горячие бутерброды. — И била бы тебя по рукам за то, что сыр опять режешь тонко, — с грустной улыбкой и будто против воли подхватил Ник. — Чай из клитории… Точно. Я уже и забыл. И тогда Герман добровольно сказал то, что после появления Тис из него не сумел бы вытянуть даже клещами: — Барб не хотела бы, чтобы ты был один. Ник мрачно усмехнулся, покачал головой: — Ошибаешься. Барб была уверена, что я буду один. Что так правильно, раз она мой «идеальный донор» и тридцать лет спасала своей кровью. Помолчал, смял пальцами изрисованную салфетку и продолжил так тихо, что Герман без вампирского слуха вряд ли сумел бы расслышать: — Барб права. А Тис… Я понимаю, что она однажды уйдет. Но я не готов отпустить ее так рано… — Да с чего бы ей уходить? Ты же прямо садовник с любимой розой. От такого не уходят. Сегодня она спит у тебя на плече, завтра — в твоей постели. Так это и работает. — А потом она найдет «идеального донора», и что прикажешь делать мне? — Убить его? — привычно съёрничал Герман. — Пять баллов, дружище! — Ради нее ты уже убивал, — напомнил вполголоса и тут же ухватился за внезапную мысль: — Кстати, ты не думал, может, кровь «идеального донора» годится не только для питания? Может, и для какого ритуала сойдет? Ник ответил не сразу. Уставился в сторону стойки, за которой красивые темноволосые мальчики с иговскими глазами кружили, собирая заказы; затем отложил карандаш, оттер испачканные грифелем пальцы и наконец с неохотой заговорил: — Барб думала. Верила, что во всей этой истории должен быть какой-то смысл, высшая цель… Может и так. Иногда мне и правда казалось, что мы предназначены друг для друга, что были вместе и в прошлой жизни… Всё, как будто в тысячный раз, хотя она и была у меня первой. — Романтично, — хмыкнул Герман и театрально скривился. — Без ее крови… я бы, наверное, умер. А без ее любви я бы точно сошел с ума. Кровь, кровь, кровь… Снова кровь. Одно слово, а будто та проклятая бабочка, что взмахом крыла способна вызвать цунами. Вот и сейчас, будто по команде, внезапный голод ошпарил, прокатился по венам, ударил изнутри прямо в солнечное сплетение… Перед глазами задрожала, окрашиваясь в красный, недавняя картинка: нежная феечкина кожа, покрытая тонким слоем пыльцы; то место, где плечо переходит в шею, где бьется жилка, пульсирует кровь… — С тобой всё в порядке? — забеспокоился Ник. — Ты сегодня полвечера, как та помятая елка. — Не знаю, — честно признался Герман, решив, что нет смысла скрывать от друга. — Та феечка, Зрячая… Что-то было не так. У нее кровь пошла носом, а я… у меня словно крыша поехала, я чуть не сорвался. И сейчас опять накатило. Герман закрыл глаза, потер веки и переносицу, но видения некуда не делись, только сделались ярче. — Такого со мной давно не бывало. Я даже не смог вытянуть силу из камней. Кровь была в городе повсюду: дети разбивали коленки, мужики, накачавшись дешевым пивом, били друг другу морды, еще и девушки с их лунами… Неизменный фон, от которого невозможно укрыться: вампиры чуяли его, не могли не чуять, но даже новообращенные, если питались вовремя и не позволяли застать себя врасплох, пусть и с усилием, но все же держали себя в руках. Герман и вовсе был вампиром опытным, полувековым: такие реже питались, лучше себя контролировали — и такой прокол… — Какая-то чертовщина… Я ведь правда чуть не вцепился, чуть не разодрал ей горло. Меня это… напрягло. Не хотелось говорить «испугало». Ник слушал внимательно, едва заметно кивал, пальцы аккуратно гладили Тис по косточке на запястье. И, следя за этими нежными движениями, Герман не сразу заметил, что Ник прячет от него взгляд: — Прости, я, кажется, перемудрил. — В смысле? — Я перестраховался, когда сказал, что нужно два часа, чтобы заговор подействовал. На самом деле хватило бы и десяти-пятнадцати минут. Но я не был в тебе уверен: ты порой настоящий засранец, так что не все на тебя клюют. В общем, я сделал так, чтобы на случай, если Зрячая откажется брать твою визитку, ты хотя бы постоял с ней рядом подольше. На небольшом расстоянии заговор всё равно бы подействовал, но ему нужна была подпитка, чтобы заместить одни воспоминания другими. — Ни черта не понимаю, — нахмурился Герман, но внутри уже вспыхнула первая искорка подозрения, готовая обернуться пожаром. — Ты дал свою кровь, и я вписал в заговор не только фею, но и тебя. Чтобы ты почувствовал притяжение: был полюбезнее, постарался понравиться… — Какого хрена?! Я почувствовал не притяжение — я почувствовал жажду! Знаешь, что такое притяжение? Это когда хочешь поцеловать симпатичную девушку. А я хотел ее сожрать! — прорычал Герман, не сдерживая себя и наплевав, что может разбудить Тис. — Прости. Всё вышло впопыхах. — Ну ты и гад, Ник! Да ты же сам всё это заварил: сам решил рискнуть, сам привел Обезьянку в клуб. Ну а я-то здесь причем?! Ты хоть понимаешь, что натворил?.. Да у меня шарики за ролики заехали! Я среагировал на кровь, как акула… Что, если бы я попробовал эту чертову феечку и не смог бы остановиться? Ник не выглядел виноватым, скорее уставшим и желающим поскорей сменить тему: — Я не знал, что так получится. Ошибся. — Ошибся?! Ты, нахрен, ошибся?! Знаешь, что сделал бы со мной Совет, если бы я напал на фею? Меня на месяцок оставили бы повисеть на дыбе, а потом содрали бы кожу и мясо. Класс, да? И это в лучшем случае: если бы я феечку не убил. Но закончил тихо, потерянно: — Ты же мой лучший друг, Ник. Не ожидал от тебя такой подставы.