The Scars That Make You Whole/Шрамы, делающие тебя целым

Где-то в лесах Северной Карлигны, Х371

      Местные жители называли эти луга Элизием — раем на земле.       Он не верил в загробную жизнь и до проклятия, лишившего его этой благодати, однако зачитывался поэзией, навидался множества картин, и не смог в детстве избежать нередкие походы в местную часовенку. Метафоричность подобного выражения он был способен оценить.       На светлом, будто ангельские крылья, краю обрыва виднелся крохотный пятачок златой травы, сиявшей в солнечных лучах, которые растворяли в себе стыдливую облачную перину, не омрачавшую собою нечто столь безмятежное, столь чистое. Скала ясно просматривалась из деревеньки далеко внизу, однако была практически недоступна для забредшего путника, разве что, если тот не был ребенком — достаточным малышом, чтобы проскользнуть через рьяную, стерегущую густую чащобу, и достаточным упрямцем, чтобы променять изорванные одежды, грязные коленки и родительское порицание на всего один-единственный час в этом укромном крошечном Эдеме.       Вот только детей здесь больше не было. В полную кошмара ночь исчезли они вместе со своей деревушкой. Оставили после себя мертвецкое молчание и оборванные жизни, в огне вспыхнувшие и в огне сгоревшие с полыхнувшими жилищами. Много с тех пор времени прошло, и природа вновь отвоевала себе прекрасную долину, чертя на обугленных земляных рубцах полные света и зелени обещания, покуда лишь трухлявые остовы бревен, торчавшие из земли, точно могильные камни, да разросшийся зеленоватый мох, который укрывал собою эпитафии, выжженные сажей и пеплом, не стали единственным напоминанием, что здесь некогда жили и любили.       А может, это божественная защита, или, может, удачное географическое расположение, или и то и другое сокрыли от адского пламени место, многими поколениями звавшееся Раем на земле. В бешеной злобе боги жаждали принести месть в дома всех детей и тех несчастных, ведавших о Рае. Так крохотная гавань в одночасье стерлась из людской памяти вместе с забытой всеми деревушкой. Забытой всеми, кроме одного.       Сам он ни за что не отыскал бы дорогу через непроходимые заросли, поскольку и в детстве не интересовался подобными глупостями. Часы, потраченные на штопанье дырок в одежде и нравоучения от родителей, твердящих не гулять по лесу без присмотра, можно было провести гораздо приятнее и полезнее, сидя где-нибудь скромно в уголочке, с новенькой книжкой из Академии. Но однажды младший брат отвел его сюда, и из той тысячи гораздо значительнейших вещей, узнанных им в тот год из книжек, он более всего запечатлел это.       Ему, повзрослевшему, тайный ход оказался слишком мал. Минули годы, колючки разрослись в кривые, не знающие жалости, клинки. Однако раны, нанесенные плоти, в скором времени зажили, и когда он протиснулся через ход, все следы растворились — как с тела, так и с колючих кустов, оставленных им позади.       Там, на лугу, прозванном Элизием, он и лежал. И ему, сбившемуся с пути дитя из забытой деревни, возвратившемуся блудному сыну, снились сны.       Это место было полно печали. Полно символизма лично для него. Но также было полно и надежды — жизнь, смерть и снова — жизнь. Прекраснейший род печали.       Полуденное светило все еще благоволило этому уголку, озаряя мир за его сомкнутыми веками раскаленным золотом. Он чувствовал колкость по-летнему жесткой травы под спиною и шеей, под раскинутыми в стороны руками. Ощущал щекотавшие раскрытую ладонь шесть пар чьих-то лапок. Качали головками полевые цветы, кружилась в причудливом танце пыльца. И был густ от благоухания цветущей почвы воздух, разреженный от легкого ветерка, закручивавшегося над самым утесом; щипавшего и трепавшего верхушки деревьев; бросавшего его самого то на жаркий свет, то в прохладную тень.       Где-то издавали трели певчие птицы, летевшие навстречу солнцу. И где-то слышал он пи-пи-пи любопытного кролика, обнюхивавшего окрестности. И где-то не то свистел, не то пикал олененок, наверняка обдумывавший природу появления человекообразной фигурки, упокоившейся в этой траве впервые за многие поколения ланей и оленей.       Всюду — свет.       Всюду — жизнь.       И останься в мире один-единственный источник истинного волшебства, им стал бы… — Ты Зереф?       Вопрос, подобный драконьему рокоту в затишье.       Подпрыгнул бы, не оставайся он в глубоком медитативном состоянии, не давшем неподдельному изумлению потревожить нервную систему. Или это сердце его замерло, пусть бессмертное тело все равно не заметило подобный пустяк?..       Только единственный живущий — он — знал об этом месте, не говоря уже о том, как до сюда добраться. Должен был знать только он.       Но знал не только он.       И так потерян был желаемый контроль — всякая ткань жизни на лугу вспыхнула, зажглась и взорвалась.       С огромным трудом он вынырнул из той умиротворенности, в какую превратилось полевых цветов благоухание, обратившее его самого в тягучий мед. — Ч-что?       Должно быть, голос посчитал его тугодумом, потому снова, требовательно, и с нетерпением дознавателя, которому нужно до заката опросить сотню-другую преступников, повторил: — Ты, спрашиваю, Зереф Драгнил? — Чт… Откуда ты знаешь мое имя?       Спросил он уже поразбуженнее и понастороженнее. Опаска полезна. Тридцать лет минуло, как некто Зереф Драгнил, предположительно, стал жертвой трагедии в Академии, а все его исследования сгинули вслед за ним в занявшемся огне. Одно из имен; одна из жертв; одна из строчек в списке погибших, настолько длинном, что никто не стал сопоставлять каждое имя с телом…       Наконец, перестав щуриться от слепящего солнечного света, он заметил обладательницу голоса — незнакомую молодую женщину. Высокую блондинку, одежда которой была изорвана, а из заметных глазу ран от колючек сочилась кровь. И, что еще, более пугающе — она пристально смотрела прямо на него, уперев руки в бока.       И более он ничего не разглядел, потому что она с размаху заехала ему по лицу открытой книгой.       Не книга, вкус старой кожи и пожелтевшего клея поразили его воображение. В нынешнее время книги больше так не переплетались — с уважением и почтением. Изящность каллиграфии, роскошность кожи призваны были хранить мудрость, передаваемую из поколения в поколения. И не ведали издатели сих трудов, что всего через два года великие Академии обратятся в дым и пепел, а имена их со временем — во всего лишь упоминания в надгробном плаче.       Философические Труды Милдианской Академии Волшебства, Х339       И, следом — аннотация конкретной статьи: Дополнительные Изыскания о Теории Всемирной Магии, в частности, о Влиянии ее на Темпоральные Путешествия, под авторством некоего Зерефа Драгнила.       И владелица книги вновь потребовала ответ: — Еще раз спрашиваю, это ты тот кретин, накалякавший эту статью?

***

      В не слишком приветливом лесу, в не слишком приветливый век, пробудился мужчина — с криком, с именем Анны на губах.