Пособие для непослушных: закрывайте окна на ночь

Тхуан уже три дня как дома сидит. Хлопочет по хозяйству, мать в падук, оставшийся от отца, играть учит. Рассказывает ей о самочувствии дедушки Пэка, который “только выглядит плохо, а на самом деле всех еще переживет”. Спать ложится рано, засыпает поздно, а утрами тут же под подушку лезет, безрезультатно пытаясь расшифровать послание кумихо. Старая бумага пахнет травами и чернилами, аккуратные иероглифы секрет не раскрывает, и Тхуан в очередной раз сдается. А потом чувствует вдруг, как ладони потеть начинают. Тхуан в очередной раз вспоминает, почему на улицу толком не выходит. — С Со Ён на поле виделась, она тебе привет передавала, — Тхуан лишь рассеянно кивнула в ответ, продолжая помешивать рис. — Ты к дедушке Пэку давно не ходила. Может, сходишь, проведаешь его? — Времени толком нет. — И чем же ты занята? Рис я и без тебя доготовлю. — Идти далеко. — Раньше тебя это не волновало. Сходи, не ленись. Взгляд у матери мягкий, но строгий. Матери перечить нет ни смысла, ни желания: протестовать в семнадцать лет уже не так интересно, да и опасно. Мать поберечь пора. Об этом Тхуан задумалась относительно недавно, когда в поле при свете солнца прядь седых волос у нее заметила. Так и пошла к деду с тяжелым сердцем, лакомствами для Хо, которой она давно уже ничего не носила, и пламенным приветом от матери. Пошла медленно, неохотно, а на месте оказалась, кажется, в считанные минуты. До ханока Тхуан дойти не успела: увидев Рана, копающего что-то в перелеске позади беседки, тут же в зарослях спряталась. Дыхание задержала невольно, пригнулась пониже и уставилась перед собой. Сердце в пятки ушло, когда он вполоборота повернулся к кусту, за которым она пряталась, а Ран лишь сбросил землю с лопаты в кучу и вернулся к своему занятию. Тхуан все с любопытством наблюдала за кумихо, пытаясь понять, чего это вдруг ему приспичило раскопками заняться, а потом вдруг бесшумный шаг назад сделала. Ни одна ветка под ногой не хрустнула, ни один листочек не прошелестел. Уйти нужно было, пока не поздно. Пока Ран ее не заметил и не припомнил их недавнюю встречу. Тхуан решила позже зайти, через пару дней или недель, когда перестанет со стыда сгорать при одной лишь мысли о том, что она сказала в прошлый раз. А матери скажет, что деда дома не было, ушел куда-то. Рассекретили ее куда раньше, чем она сделала еще один шаг назад. — Чего прячешься там? Выходи уже, — сказал Ран, не оборачиваясь. Тхуан надеялась, что лис сам с собой говорил, но вскоре он повторил: — Так и будешь там сидеть? — Да выхожу я… я просто подолом ханбока в ветках запуталась, — девушка неловко почесала затылок, выходя из засады. Ран на это ничего не ответил; копать продолжил. А северянка ойкнула вдруг, воочию увидев масштабы ямы. Огромная и глубокая — туда полторы Тхуан в полный рост запросто поместились бы, и все равно вряд ли выбрались бы со дна. Яма уже большая была, а Ран знай себе копал да копал, не останавливаясь. — А зачем ты..? Лис ответил не сразу. Еще пару подкопов по бокам сделал, бросил землю позади себя, пот стер со лба. Солнце светило точно на него, а к темной одежде припекало безумно. В такую жару подобная работа больше походила на наказание. В очередной раз заглядевшись на кумихо, она не сразу поняла, что ответ уже прозвучал. Короткий и тихий. — Хо умерла. Когда смысл сказанного до девушки дошел, мешочек с яблоками для лошади упал наземь. В носу вдруг предательски защипало. Тхуан заплакала впервые с момента смерти отца. В ханоке деда не только запах старости ощущался. Теперь в нем появился резкий запах скорби, безнадеги, одиночества. Потеря была осязаема, страдания старика — невыносимыми. Тхуан деда никогда таким не видела. Злые глазки злыми не были, глаз вообще почти видно не было из-за выплаканных за полтора дня слез. Хо умерла прошлой ночью. Ушла тихо, без предупреждения, предсмертного ржания на всю округу, без стука копыт по сухому сену в амбаре. Позади ханока стояло несколько больших куч травы, накошенной на зиму, парочка нетронутых ведер с водой и телега: Ран полгода назад старику привез откуда-то, чтобы тот перестал ездить на прошлой, у которой одно колесо вечно отваливалось. Хо умерла от старости, так Ран сказал. А еще Ран сказал, что животные тоже перерождаются и Хо не сгинула навеки. Ран много что говорил, и Тхуан, и деду, что очередной успокаивающий отвар себе в чашку наливал. Поддерживал неумело, старика по плечу гладил. Ран единственный из них троих был, кто ни единой слезинки не проронил. В моменты, когда девушке хотелось обозвать лиса черствым сухарем, она вспоминала, как он поддерживал ее после смерти отца. Становилось чуточку легче. Они хоронили ее на закате. При жизни в это время она траву жевала на этом перелеске, а теперь лежала в глубокой яме, которая с каждой секундой заполнялась землей. Прежде чем Ран приступил к погребению, девушка достала из мешочка все яблоки, что принесла с собой, и положила рядом с лошадью. — Жаль, что не дала их тебе при жизни, — прошептала она едва слышно, но дед каким-то образом расслышал и вновь залился горькими рыданиями. Тхуан плакала бесшумно, стараясь не нагнетать, секунды считала во время вдоха и выдоха, чтобы лишний всхлип не издать ненароком. Дед себя не сдерживал: рыдал что есть мочи, слезы то и дело с морщинистых щек стирал. Ран дышал часто и тяжело: тащить Хо из амбара к яме ему никто не помогал. Все еще не плакал и, кажется, даже не собирался. Взгляд у Рана пустой был, отчужденный, и Тхуан искренне надеялась, что это было из-за смерти Хо. Тхуан боялась даже подумать, что ему все равно. Поминки проходили на улице, рядом с ямой. Ран пытался отговорить деда от этой затеи, но тот и слушать не хотел. Так и пришлось кумихо и Тхуан выносить столик из дома на улицу. Так и сели рядом с могилой совсем недавно живой и здоровой лошади. На столе была овощная нарезка, три стопки, соджу и платок, пропитанный стариковскими слезами. Нарезку никто не трогал. Пока старик и Ран пили, Тхуан все на яму смотрела. Не верила, что та, что фырчала вечно и к любой еде тянулась, даже если еда была не для нее, теперь в холодной земле лежала. Не верила, что смерть куда ближе, чем кажется. Смерть за всеми с самого рождения ходит, поджидает нужный момент, в спину дышит, готовится забрать свое. Смерть даже сейчас ощущается; кажется, что рядом где-то ходит или даже за одним столом с ними сидит. Она вздрогнула, услышав надорванный голос старика. — Выпей с нами. — Я… я не знаю... — Не пробовала ни разу? — в ответ девушка лишь покачала головой. — Печень бережешь? Похвально, — усмехнулся Ран краешком губ, разряжая обстановку. Обстановка действительно разрядилась, но, судя по его недовольному взгляду, не так, как он хотел: Тхуан назло потянулась к третьей стопке. — А мать как к этому отнесется? — спросил лис, пока дед наливал девушке соджу. — Об этом позаботится будущая Тхуан. — Искренне надеюсь, что об этом не придется заботиться будущему Рану, — пробормотал кумихо, но северянка уже не слушала. Куда больше ее волновало то, куда ей следовало отвернуться. Слева дед сидел, справа — Ран. Оба старые как мир. Тхуан то в влево повернется, то вправо, закрывая стакан с обеих сторон, то опять влево. Под хихиканье Мантэ она развернулась к обоим спиной и залпом опустошила свой стакан. Закашлялась. То ли подавилась, то ли крепкий напиток все горло обжег, Тхуан не знала, но легкое похлопывание по спине все же помогло. — Не умеешь пить, не берись, — заявил ей Ран, убрав руку от ее спины и сделав пару глотков соджу. — Умею я! — Неужели? — Дедушка, налей еще. Я ему покажу сейчас… На некоторое время поминки превратились в соревнования. Тхуан, разумеется, проиграла: пила, глуша рвотные рефлексы и не обращая внимание на пожар в желудке, жмурилась, кашляла, кряхтела и в итоге опьянела быстрее всех. Поражение она, конечно же, не признала, но и о соревнованиях быстро позабыла, вспомнив внезапно о причине, по которой они здесь собрались. Тхуан было что сказать. Она говорила и говорила, все-все вспоминала, связанное с Хо, а дед подхватывал, слезы глотая. Как Ран привел старику эту лошадь, как она сначала ему не понравилась и как он полюбил ее на следующий же день. Хо верной была, понимающей и доброй, хотя и не умела говорить. Хо всем нравилась, даже Рану, что молчал все это время, ни слова доброго про нее не сказав. — А я ведь не всегда напоминал ему накосить травы для нее. Нередко Ран сам ходил, ходил в поля, что далеко находятся. Траву ей получше искал. Ран, ты ведь так ее любил! Дед тоже был изрядно пьян, но Тхуан этого не замечала. Тхуан плакала со стариком на пару, держала его за теплую морщинистую руку, мокрую от слез. Тхуан в полудрему уходила периодически, а потом, неожиданно приходя в себя, продолжала про лошадь говорить. Говорила одно и то же; Мантэ вскоре тоже начал повторяться. В какой-то момент Рану это, видимо, надоело. — Ну все, довольно. Посидели и хватит. — Я не договорила! — Завтра договоришь. Тхуан была недовольна, как и дед. Однако старик не сопротивлялся, когда лис спать его повел, чего нельзя было сказать о Тхуан. — Да куда ты меня ведешь?! — Домой. — Дом не там. Он там, — и показала в сторону юга. Ран в ответ лишь хмыкнул и, взяв девушку за запястье, повел ее на север. Несмотря на свое состояние, Тхуан многое помнила. Воспоминания о том печальном вечере походили на картинку из пазла с недостающими деталями. Пазла, многие кусочки которого на следующее утро казались какими-то неловкими и постыдными. Тхуан помнила, как запнулась о корягу и как Ран в последний момент ее поймал, но не помнила, как обняла его вдруг в порыве сердечной благодарности. Помнила, как ругалась на него, черствым называла, не сострадательным к чужим смертям, но не помнила, что именно он отвечал на ее выпады. Тхуан помнила, как договорилась с ним встретиться на следующий день в лесу близ ее деревни, чтобы показать ему кое-что, и даже помнила его ответ. — Завтра тебе будет нехорошо. Буду ждать тебя послезавтра в полдень. Дома веди себя тихо и старайся матери не попадаться на глаза хотя бы до утра, — на это она с энтузиазмом закивала. В деревне они оказались затемно. В ханоке Тхуан свет уже не горел. Девушка помнила, как он бесшумно провел ее в дом через окно и положил в постель, сказав на прощание: “Говорил же: не умеешь пить, не берись”. Чего Тхуан не помнила, так это ее грустного “надеюсь, когда я умру, ты хотя бы немного обо мне поплачешь” и его многозначительного молчания, которое говорило куда больше слов.