Правосудие насквозь прогнило

— Виновные должны быть наказаны. В полутёмной комнате профиль Донсика вырисовывается не слишком чётко. Не так чётко, как того бы хотелось. Он чешет глазами диван, обтянутый коричневой кожей, но, кажется, ничего перед собой не видит. Повяз в своих мыслях, как в зыбучих песках. Как старик с деменцией в грязи тростникового поля. И попробуй его из этого месива вытащи. С мизофобией-то, ага. Хан Джувон стоит неподвижно. У Донсика голос ломкий и глухой, хотя какой ещё он может быть в мерзопакостной тине? Сдавленный, не дышащий. Но такой, скорее, будет у Джувона, если он решит заговорить. Страх сковывает лёгкие, перетягивает горло так, что в нём гадко першит, в тиски сжимает череп, чтобы на мозги поддать, да посильнее. Джувон опускает голову, потому что смотреть на такого Ли Донсика невозможно. Потому что бронхи закупоривает – учись дышать через раз; смотри, – на напарника своего смотри, – не задохнись. Сжимает руки в кулаки, до побелевшей идеальной кожи на костяшках потому, что пальцы вдруг начинают подрагивать, а колени вот-вот подогнутся – Хан Джувон уже ног не чувствует, они, как перед обмороком, отказали, похоже. Остаётся только поражаться тому, как он ещё не упал. Он шумно сглатывает, так, что кадык размашисто дёргается, и надеется, что Донсик не заметил. Не заметил нервозности, тошнотворного напряжения и того, что хладнокровный, всегда перманентно спокойный инспектор Хан Джувон сейчас закусывает губу, чтобы сдержать всхлип и часто-часто моргает, сцепляя повлажневшие ресницы, в попытках не разреветься – позорно и совсем себе несвойственно. Спокойствие-то, оказывается, нихрена не перманентное. Оно, блин, шаткое, как стулья в управлении Маняна. Как человеческие клятвы. Он помнит их уговор. Тот, который Донсик нарушил, раздробив своё обещание, как Джэи дробит на куски баранину мясницким ножом. Расчленив их договор и отголоски только недавно появившегося доверия. Поставив точку в обещании самого Джувона: «я тебя поймаю». И, кажется, прямо сейчас превращая эту точку в кривую запятую. — Так что… — Монотонно продолжает инспектор Ли. Безэмоционально. Не по-свойски. Джувона передёргивает: он секундно вздрагивает и сверлит пол под ногами, вычищенные до блеска фирменные роскошные туфли, попадающие в поле зрения идеально-выглаженные штанины, не осмеливаясь поднять глаза. Потому что голос у Донсика другой. Не такой, как обычно. Не Донсику будто принадлежащий. Обычно – голос у него неестественно весёлый, елейно издевательский, воздушно штырящий, заставляющий зубы сцепить в приступе раздражения и бороться с самим собой, чтобы по роже напарнику не съездить. Или ещё чего похуже, ненормального такого. Похотливого. Обычно его голос сопровождается одной из сотен фальшивых улыбок, которые хоть коллекционируй – они ж разные каждый раз, пусть и кажутся похожими. Сейчас этот голос держит глаза на мокром месте, пробивает мерзкой дрожью в кости и болезненно глушит. В трясине он сейчас. В болоте ненужных, правда лишних, мусорных, мыслей. «Я сдамся» — обещал Ли Донсик тогда. — Арестуй меня, — Просит он сейчас. Тихо и чётко, абсолютно уверенно. — за то, что бросил тело Кан Минджон… Поворачивает голову в сторону Джувона, разрезая эхом тишину и заставляя посмотреть на себя. Продолжает: — Наследил на месте преступления… Глаза Донсика смотревшие сквозь диван устремлены прямо на Джувона и, инспектор Хан уверен, видят его, считывают каждую эмоцию на лице, словно пытаются запомнить всё, что успеют. Словно забрать у них эту возможность должны. — И препятствовал правосудию. Стеклянные карие глаза Донсика кажутся непроницаемо-чёрными. Тяжёлыми, уставшими. Они одновременно и завораживают и пугают, всё время напоминают – я двадцать лет страдал; я до занемевших мышц и скрипа костей работал; меня ненавидели; мне не доверяли; ты не доверял. Они говорят – я устал. Как же я устал. Правосудие, Джувон. Суди по закону, инспектор Хан. Стёкла глаз Джувона будто насквозь видят, заставляют что-то сделать, ответить, а тот пошевелиться не может. Кости будто атрофировались. Хан стеклом чужих глаз режется до болезненного жжения – в глазах, носу, горле. И возникшая тишина вдруг давит на плечи тяжеленным, неподъёмным, таким несносным грузом, что Джувон не может найти в себе силы для того, чтобы сделать хотя бы короткий вдох. Втянуть немного кислорода в лёгкие, по артериям его прогнать, чтобы легче стало, чтобы голова прояснилась – мысли сместились в настоящее. Из того времени: где гордый Хан Джувон стоит на коленях, сжимая холодную мокрую ткань чужого пальто, захлёбываясь солёной водой, а его клятва в ад спуститься, – только бы за двадцать отвратных лет Ли Донсика отомстить, – отчаянно смешивается с перестуком дождя по листьям. В то время: где Донсик стоит перед ним, еле заметно печально улыбаясь, и ждёт ответа. Ареста, чёрт возьми, ждёт. Хочется сорваться. Крикнуть, срывая голос, чтобы собственные барабанные перепонки в месиво, охрипнуть чтобы и вдолбить в добродушную головёшку старика: «ненормально это. Хватит. Раньше надо было, дурак. Я не смогу. Ты ж, блять, дорог мне стал». Но горло всё ещё сдавливает, поэтому Джувон через силу сипло выдавливает: — Что… — Снова опускает потерянный взгляд, потому что на блеск туфлей смотреть проще, чем в стеклянные глаза, — Я не могу. Слышишь, Ли Донсик, чёртов идиот? Я н-е м-о-г-у. Горло сдавливает спазмами, но Джувон продолжает, так громко, как только может, пусть и выходит непозволительно тихо: — Я не могу. Мне не хватит смелости. Ли Донсик смотрит почти снисходительно, и от этого взгляда становится совсем не по себе. Вместо привычно взрывающего раздражения, по венам пробивает слезливой паникой. Джувон искренне старается проглотить ком в горле, когда Донсик говорит: — Если не задержишь меня, — Доверительным шёпотом, — Я никогда не сдамся. Острым пулевым. Не словами будто. Точно прицелился, уёбок, к стене пригвоздил. Хватит. У Донсика вечные добрые морщинки вокруг глаз почему-то вдруг заменяются тяжёлой складкой между бровей. У него уютная, пусть и немного фальшивая улыбка сменяется на почти-отчаянное, ужасно при этом спокойное, уверенное лицо. Непробиваемо нахмуренные брови; губы, сжатые в тонкую линию; нежный взгляд. Руки, вытянутые вперёд. — Арестуй меня немедленно. Хватит уже. Хан Джувон впервые за весь их разговор рад тому, что освещение в кабинете отца хромает. Ну, что не включено оно на всю. Лишь немного мерцает, словно лампы пашут на последнем издыхании, скапливая темноту по углам. Рад, что темень комнаты скрывает от Донсика разбившуюся маску отрешённости. Дрожащие губы в осколках, неуверенные движения. Стыдливые, блядские эмоции. Хан Джувон ненавидит грязь, Манян, нелегальных эмигрантов, шефа Нама, лавку Джэи, Кан Джинмука, стариков с деменцией, сырые яйца. Своего отца. Ненавидит то, что не доверял Донсику. Делал больно. Угрожал. Арестовывал. Оставил пистолетом призрачный след на лбу. Себя ненавидит. За то, что он – сын своего отца. Донсика ненавидит. За то, что он всё-таки сдался. Решил отдать себя закону. Правосудию. Хан Джувон ненавидит правила, которым постоянно следует, и то, что не может, – после всего, что произошло, – не может он отказать Донсику. Кому угодно. Не ему. Хан Джувон пытается включить в себе расчётливого детектива. Хладнокровного мажора. Того придурка, который считал Донсика убийцей. Считал, что Ли Донсик заслуживает пожизненного заключения. Заслуживает бездушных серых стен; заплесневелых углов и жёсткого каменного матраса с холодным обедом, ледяной тухлой водой, глухими постукиваниями по прутьям решётки и чёрствыми сокамерниками. Пытается настроить кретинскую любовь к правилам, зависимость от указаний. Стержень внутренний в последний раз полирует. Я тебя поймаю.

Я никогда не сдамся.

Арестуй меня.

— Ли Донсик. Джувон сбивается. Хватает ртом воздух. — Вы арестованы за то, что бросили тело Кан Минджон. Нет. — И за вмешательство… — Опускает голову. Тупит взгляд. Чешет языком десну. — в расследование. Нетнетнет. Он жмурит глаза, стискивает челюсти почти до крошения зубов. Молится-молится-молится, чтобы это было сном. Чтобы Донсик передумал. Попросил остановиться. В своей обычной манере ухмыльнулся, по плечу похлопал, заглянул в глаза своим игривым взглядом. «Да шутка это, успокойтесь, инспектор Хан. Пойдёмте, я знаю тут неплохой ресторанчик» — Чтобы сказал. Джувон задыхается. Воздух кажется жгучим. Нагретым под сотню градусов. У Хан Джувона точно уже ожог третьей степени глотку покрывает, слизистая там пузырями исходится, плавится, сука. Он хочет выйти. Оказаться в Арктике, среди льдов и заснеженных вершин. Чтобы жар этот не ощущать, чтобы слёзы заморозились, точно не полились. Нет. Лучше – под проливным дождём, под фантастических размеров ливнем. Чтобы как тогда. Когда он Донсику не вредил, а помочь хотел. Когда стылые капли иглами били за шиворот, волосы застилали покрасневшие глаза, руки стискивали налитое влагой чёрное пальто, колени прокалывало каменистой дорожкой, оставляя временные страшные рубцы. Когда он верил в то, что сможет наказать преступника. Дать по заслугам. Тогда он себе доверял. Кожу так не вовремя обдаёт теплом. Донсик аккуратно берёт руку Джувона в свою, тянет вверх. Указывает. Направляет. Пожалуйста, нет. Мурашки эклектическими вспышками поклеточно пробивают кожу, и Джувон в отчаянии смотрит на Донсика. У него по слизистой ожог, он говорить не может, поэтому только взглядом передать пытается Не надо. Я не могу. Я не хочу. Донсик, пожалуйста. Ты уже нарушил уговор, чего тебе стоит сделать это ещё раз? Ну же. Давай. Джувон опускает руку во внутренний карман пальто. Кожу царапает грубая ткань. Донсик ждёт, вытянув руки вперёд. Не желая бежать. Глупый старик, скажи, что ты пошутил. Сталь наручников слабо блестит в тусклом свете ламп, Джувон сглатывает, тихо и коротко прочищает горло. — Вы имеете право, — Говорит, — хранить молчание. — Ослабевшей рукой цепляет на запястье Донсика металлический браслет. Щелчок. — Имеете право на адвоката, — Напрягает связки в попытке выровнять голос. Взгляд не поднимает, — и право давать показания. Щелчок. Судорожно втягивает воздух. Он только что предал Донсика. Он, мать твою, следует тому, чему его учил отец. Отец, который оказался чёртовым убийцей. Сбил ни в чём не повинную девушку, сломал жизнь стольким людям. Довёл до суицида всегда улыбчивую маму. Глаза опять противно жжёт, и несдержанная слеза расчерчивает щёку тонкой влажной линией. Джувон медленно поднимает голову. Он так надеется увидеть в лице Донсика что-то, что скажет ему: он передумал. Он держит своего напарника за руки, ловит касанием холод стали, смотрит-смотрит стекленеющими глазами. Думает, что правосудие в этой стране насквозь прогнило. Что не заслуживает этот человек тюрьмы. — Можете обжаловать в суде… Ли Донсик улыбается. — …ваше задержание. В его глазах боли больше, чем звёзд на ночном небе. Его глаза – глаза человека, который потерял всё. Но улыбается он искренне. Разбито, но так, словно сбросил с плеч вековой груз. Слабая, ломаная улыбка. Хан Джувон впервые в жизни настолько хочет его ударить, – чтобы зубы кровью залило, по губе трещина прошла, улыбка эта дурацкая стёрлась, потому что как ты можешь так улыбаться, сдаваясь в руки продажным форменным лицемерам, – и при этом настолько боится это сделать. Потому что не хочет его арестовывать. Потому что правосудие в стране прогнило. Потому что самого себя ударить хочется даже больше. Хан Джувон молчит. Стоит совсем рядом, ещё самую каплю – и дыхание чужое на себе ощутит. Только большим пальцем, очерчивает выпирающие костяшки худощавых запястий. Коротко и невесомо. Чтобы незаметно. Чтобы ещё больше перед этим человеком не напортачить. «Чёрт», — Думает Джувон. И опускает голову Донсику на руки. Волосы путаются в стальных браслетах, горячий лоб притирается к холодным немолодым рукам, а слёзы не останавливаются. Катятся одна за другой. Кислотными каплями оседают на скулах. Падают на пол со стуком проливного дождя. Но теперь не звуком клятвы. В этот раз с молчаливой, стыдливой просьбой Прости. А Ли Донсик всё улыбается.

*

Он продолжает улыбаться, когда перед глазами возникает чёрно-белая пелена из фотоаппаратных вспышек, когда полицейская служебная, гудя мигалками, отвозит его в сизо. Во время допроса и суда. Даже за решёткой. Джувон этого не видит. Не может после всего. Ему рассказывают. В подробностях описывают, попунктно декламируют, как именно Донсик улыбается. Как спрашивает о нём, – Джувоне – гадком трусе, который только и может, что следовать правилам. Поклоняться правосудию. Который совсем не способен отказать в абсурдной просьбе просто потому, что человек, видите ли, ему дорог. Он должен был взять вину на себя. Обязан был. Он заслуживает наказания больше, чем Донсик. Ли Донсик вообще не должен за это расплачиваться, не теперь, когда он столько пережил и столько потерял. ч ё р т Джувон надеется, что скоро чувство вины окончательно его сожрёт. Прохрустит богатыми костями в идеальном состоянии, грязно выплюнет пару хрящей, чавкая поглотит мышцы и сухожилия. И тогда он перестанет ощущать себя жалким трусом. Не будет больше ныть, чего это из- за него все так мучаются. Он сможет прийти к Донсику. И тогда – либо окончательно погибнет; либо даст себе ещё одно глупое обещание. Гораздо глупее предыдущих. Будет ждать возвращения своего напарника, впредь – будет отвечать за каждый свой поступок и не позволит ядовитому правосудию отобрать у него самое дорогое. Грубые серые стены наполняют помещение промозглым влажным воздухом, и Джувон, дрожа, вдыхает пыль, которой доверху переполнен кислород. Мимолётно показывает удостоверение. Бесцветно обменивается любезностями с человеком на посту. Вслушивается в эхо собственных и чужих шагов в бетонном коридоре. Собирается с мыслями, затхлостью вентилирует. Натягивает на губы стыдливую, притворную улыбку и сжимает бьющиеся в нервном треморе руки в спасительные тиски – кулаки. Форменный дежурный вставляет ключ в замочную скважину.

Щ е л ч о к.