На двоих одна судьба

Сквозь узорчатые шторы в покои пробивался солнечный свет, озаряя богатое убранство дворца на Ипподроме. В камине остывали угли, а в воздухе чувствовался сладковатый запах догорающих свечей. После бессонной ночи Шах-и-Хубан ощущала себя совершенно разбитой и обессиленной. Мельком взглянув в зеркало, она заметила, что постарела как минимум лет на десять: глаза потеряли прежний блеск, щёки ввалились, между бровями пролегла глубокая складка, а уголки губ печально искривились. Она повержена и должна смириться с этим. Племянница переиграла её. Но переиграла ли? Можно ведь никуда не уезжать, поскольку Михримах так и не отправила письмо Повелителю, Эмине мертва, а без её свидетельства все обвинения будут выглядеть грязной клеветой. А можно уехать и потом вернуться. И кто сможет что-нибудь доказать? Было невыносимо гадко на душе из-за того, что племянница, кровь от крови, плоть от плоти Османов приняла сторону какой-то рыжей русской рабыни, которая годится только для вынашивания детей Великой Династии. Понятно, что эта рабыня её мать, но кровь Династии всегда была важнее. Шах-и-Хубан распрямила плечи, гордо подняла голову и высокомерным тоном произнесла заученную с детства фразу: — Я — член правящей династии Османов, а обязанность всех рабов — беспрекословно мне подчиняться! Взглянула ещё раз в зеркало — на этот раз отражение являло гордую и величественную госпожу, а не измученную женщину неопределённого возраста. «Ты больше всех похожа на нашу Валиде, — часто говорил Сулейман, — и чем старше становишься, тем больше сходство». Сходство заключалось не столько в чертах лица, сколько в горделивой осанке, властном тоне голоса и презрительном взгляде на всех, кто не имеет в себе хотя бы капли благородной крови. Зато сестрица Бейхан, желая уязвить, при любом удобном случае напоминала: «Характер у нашей Шахи — в покойного отца-Повелителя». Отец и Валиде были для Шах-и-Хубан недосягаемым идеалом. Не жаль потратить целую жизнь, чтобы хоть чуть-чуть приблизиться к ним! Во время редких визитов Повелитель обычно смотрел на дочерей тяжёлым взглядом и брезгливо морщился, а Валиде постоянно одёргивала: «Не сутулься! Не ёрзай! Не хихикай! Не плачь! Не бегай! Ты госпожа, помни об этом! Госпожа! Веди себя как госпожа!» Госпожа, госпожа, госпожа… Кто бы знал, какая это ответственность — быть госпожой! Ответственность перед Династией, перед Государством, перед будущими поколениями. Жалким рабыням этого не понять. Однажды Хюррем сказала: «Я в отличие от вас выросла не в розовом саду». Если бы эта рабыня только знала, что за розы в саду Династии и какие у них шипы! Из первых трёх лет своей жизни Шах-и-Хубан помнила только страх. Семья постоянно куда-то переезжала и было известно только то, что отец боролся за свою жизнь и жизнь сыновей, которых на тот момент было четверо. К этому времени жизни троих шехзаде забрала эпидемия оспы. Валиде часто навещала их маленькие могилки на кладбище в Трабзоне, подолгу молилась, а дочерям строго-настрого запрещала шуметь, чтобы не потревожить покой почивших братьев. Сёстры приносили на кладбище белые цветы и украшали ими могилы. Обычно Хатидже плакала, Бейхан раздражалась, Фатьма крутилась и смотрела по сторонам, а Валиде погружалась в свои печальные думы и молилась, молилась, молилась… С кладбища возвращались молча, в тишине. Постоянно предчувствуя недоброе, тогда ещё шехзаде Селим, а потом и султан Селим всех сыновей и дочерей готовил к самому худшему исходу событий, учил выживать в лесу и в городе. Все дети независимо от пола умели ориентироваться на местности, разжигать огонь, добывать еду, охотиться, ловить рыбу, строить простейшие жилища, ездить верхом, помогать больным и раненым, сражаться мечом, копьём, стрелять из лука и арбалета, метать ножи, управлять лодкой и даже небольшим судном. Кроме того, все сыновья и дочери султана Селима изучали иностранные языки и осваивали различные ремёсла, чтобы при необходимости срочного отъезда за границу могли выжить в большом городе, не привлекая к себе внимания. Семья султана должна была иметь возможность в любой момент сняться с места и пуститься в бега, исчезнуть, раствориться среди простых людей. «От изнеженных лентяек никакой пользы кроме вреда! — любил повторять султан Селим. — При любой опасности таких бросают как ненужный хлам!» Чтобы дети не расслаблялись, Повелитель брал их на охоту, что служило своеобразным экзаменом для шехзаде и юных султанш. Султан проверял, насколько метко стреляют его отпрыски, могут ли они найти воду и развести огонь, отличают ли съедобные растения от ядовитых, способны ли правильно устроиться на ночлег и защититься от диких животных. Участь того, кто оказывался неподготовленным, была весьма незавидной. Однажды на охоте в окрестностях Манисы Хатидже порезала руку, когда чистила овощи для запекания на костре, отбросила нож и расплакалась: — Я не умею, я же госпожа! Пусть моя рабыня придёт и почистит! Случайно услышав это, Повелитель тут же рассвирепел и рявкнул: — Это что такое? Госпожа не должна зависеть от рабов! Рабы начнут бунтовать, как только увидят твою слабость! Нет ничего хуже, чем обнаглевший раб, который возомнил, что хозяин не может без него обойтись! Хатидже сжалась как от удара и опрометью бросилась в лес. Сулейман хотел было последовать за ней, но его остановил решительный окрик отца: — Не смей! Пусть уходит, если хочет. Тяжело вздохнув, шехзаде почтительно поклонился и остался на месте, то и дело обеспокоенно поглядывая в сторону леса. Не обращая внимания на происходящее, Фатьма невозмутимо перебирала собранную накануне ароматную лесную землянику, отправляла в рот самые спелые ягоды и бросала кокетливые взгляды на молодых стражников. Она часто говорила, что мечтает поскорее встретить свою любовь и начать вить семейное гнёздышко как Бейхан, которая год назад стала женой третьего визиря Совета Ферхада-паши и уехала с ним в столицу. Уже вечерело, становилось прохладно и Шах при первой же возможности, прихватив факел и тёплую накидку для Хатидже, убежавшей в одном лёгком платье, незаметно отправилась за сестрой. Из глубины чащи слышались горестные рыдания и вскоре взору предстала безрадостная картина: на поваленном дереве, уткнувшись лицом в ладони, полулежала Хатидже, её хрупкие плечи вздрагивали, а тонкие пальцы сжимали промокший от слёз платок. Нужно было утешить сестру, но как назло, подходящие слова не приходили в голову. — Хати, не плачь… Пойдём, уже темнеет… — Уходи. Оставь меня… Лучше умру здесь… — Но Хати… Ой! Не двигайся! По стволу упавшего дерева к Хатидже быстро приближалась небольшая змея. Не долго думая, Шах ткнула в неё горящим факелом. Воздух наполнился удушающим зловонием. Факел погас, но Шах продолжала колотить им извивающуюся в предсмертных муках змею. Жуткий визг заставил обернуться: Хатидже запрыгнула на большой камень, вытаращила глаза и голосила что есть мочи. — Хати, успокойся… Она издохла. Хатидже обессиленно опустилась на землю и зашлась в рыданиях. — Хати, — Шах словно ребёнка гладила по голове старшую сестру, — успокойся… Не плачь… Всё кончилось… Послышался топот ног и треск ломающихся сучьев: из-за деревьев выскочил запыхавшийся Сулейман, от него не отставал Ибрагим, за которым следовало несколько стражников. Хатидже попыталась встать и упала на руки подоспевшему брату. — Что здесь происходит? — послышался грозный окрик Повелителя и всё свободное пространство заполнила его исполинская фигура. — Там… Змея… — всхлипнула Хатидже, — Шахи… её… сожгла… — Как сожгла? — Повелитель недоверчиво взглянул на Шах, ожидая объяснений. — Факелом… Вот этим… Ибрагим перевернул концом сабли мёртвую змею: — Это гюрза. Небольшая. Видимо, молодая ещё. Она очень опасна. Была. Госпожа её сожгла и раздавила. — Да, подрастает настоящая госпожа Османов! — захохотал Повелитель, поднял Шах на руки и презрительно взглянул на окружающих с высоты своего огромного роста. — Учитесь! Вот так надо убивать врагов Династии! — Слава Аллаху, никто не пострадал, — Сулейман подхватил ослабевшую Хатидже. — Надо поскорее вернуться в лагерь. Возвращаясь с охоты, Повелитель, к великому удивлению всех присутствовавших, посадил Шах с собою в седло, а через несколько дней вызвал её и вручил небольшую шкатулку, внутри которой лежало необычное украшение для причёски — длинная серебряная шпилька с заострённым концом в виде факела, вокруг которого обвилась змея. Острая часть шпильки была спрятана в миниатюрных, изысканно украшенных ножнах. — Это не простое украшение, — пророкотал Повелитель, вручая подарок. — Это оружие. Применяй его с умом и будь достойна гордого звания «госпожи династии Османов». Это был первый и последний подарок от отца-Повелителя и Шах старалась ежедневно скреплять свои длинные густые волосы серебряной шпилькой, снимая её только на ночь. Так было спокойнее. С детства Шах-и-Хубан слышала от родителей: «Быть госпожой — не значит только бездельничать и жить в роскоши. Быть госпожой из династии Османов — значит быть лучшей во всём!» И она старалась быть лучшей, но ей казалось, что никто этого не замечает. Ко всем сёстрам предъявлялись высокие требования, но Хатидже быстро уставала и впадала в меланхолию, Бейхан выполняла только самое необходимое, Фатьма постоянно ленилась и отлынивала от дел и только Шах старалась сделать всё максимально хорошо, пытаясь заслужить хотя бы каплю похвалы. Однако отец-Повелитель замечал лишь серьёзные промахи, особое внимание обращая на подрастающих шехзаде. Лучше уж никакого внимания, чем такое. Шах шёл шестой год, когда Повелитель казнил троих старших сыновей, посмевших устроить мятеж. В тот день в глазах Сулеймана явно читались недоумение, облегчение и страх. У шехзаде не было больше конкурентов в борьбе за престол, но он стал следующим в очереди на казнь. Кто знает, что ещё придёт на ум Повелителю, которому везде мерещились заговоры? Опасения Сулеймана были не напрасны: подосланные убийцы, яд в каждом втором блюде, отравленный кафтан и бунт янычар не давали расслабиться ни на миг. Валиде стала нервной и непрерывно раздражалась. От неё невозможно было дождаться ни одного доброго слова. Всё ей было не так: не так встала, не так села, не так пошла, не то сказала, не туда посмотрела, не с тем поговорила. После бунта янычар, во время которого все чуть не погибли, Валиде страшно разозлилась, запретила выходить из покоев, забрала все книги, оставив только Коран, изучение которого считала очень полезным занятием для неокрепшего детского ума. Когда наказание закончилось, Шах-и-Хубан нашла Гюля-агу — об этом евнухе говорили, что за бакшиш он может выполнить любое поручение. — Госпожа, чем могу быть полезен? — учтиво поклонился евнух. — Мне нужно узнать, открыта ли книжная лавка рядом с рынком и какие там есть книги. Меня интересует астрономия, нумерология и ботаника. — Но это сложно, госпожа, мне сейчас никак нельзя отлучаться. — Бакшиш, — в руку евнуха опустился золотой браслет в виде тонкой цепочки с подвесками. — Сделай поскорее. — Будет сделано в лучшем виде. Уже к вечеру в покои постучал смущённый Гюль-ага: — Плохие новости, госпожа. Хозяин умер, лавка сгорела. Сын хозяина погиб на пожаре. Теперь там новый дом… Вам плохо, госпожа? Позвать лекаря? — Нет. Ступай. Когда Гюль-ага, пятясь и подобострастно кланяясь, вышел из покоев, навалилось щемящее одиночество. Единственного человека, которому она была дорога, больше нет. Нельзя было тогда позволить ему уйти. Надо было заступиться, настоять, обратиться к Сулейману… Шах почувствовала себя бесконечно виноватой и уткнулась в подушку, захлёбываясь беззвучными рыданиями… Шум в гостиной отвлёк госпожу от воспоминаний. — Эй, Зульфия! — окликнула она одну из служанок. — Что там случилось? — Ничего страшного, Госпожа. Вещи Ибрагима-паши, которые вы велели отправить к Бейхан Султан, случайно упаковали вместе с книгами для библиотеки в обители дервишей. Они чуть было не уехали к Меркезу-эфенди, — девушка хихикнула и смущённо прикрыла рот рукой. — Простите, госпожа. Вот же бестолковые! Будь здесь Мерджан, он бы не допустил такой неразберихи. Верный друг и помощник всегда всё держал под контролем. Увы, сегодня вещи придётся собирать нерадивым слугам, а на Мерджана будет возложена самая важная миссия. Шах-и-Хубан в мельчайших подробностях представила себе высокую нескладную фигуру, бледное лицо с веснушками, выбивающиеся из-под тюрбана пряди золотисто-русых волос, преданный взгляд тёмно-карих, почти чёрных глаз, и беззвучно, но настойчиво позвала: — Мерджан. Иди сюда. Скорее.