Волчий гроб

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗАУГОЛЬЕ

Начало осталось позади. Тропы петляли, звёзды мелькали в просветах туч, а роща светилась и днём, и ночью. Она была живой. Поющей — дятлами и соловьями, шелестом ручьёв и журчанием сытых животных. Постепенно в ней проступали слова. Опадающие листья всегда напоминали об уходе из дома, неминуемом и вечном. Замшелые камни вселяли безмятежность. Деревья ходили ходуном, оставаясь на месте. Лучи висели на них золотыми прядями, а ветви скрипели так, будто под ними открывались маленькие дверцы. Можно было долго слушать гул щеколд, петель и ставней. Конец ещё далеко. Зельфира лежала в траве, прислоняясь к корням дерева, крутила обруч-кольцо и смотрела на луну. Не думала ни о маме, ни о сёстрах, ни о призраке, ни о коте. И о себе не вспоминала. Не считала ночи, не улавливала шорох очередной души, отцепившейся от трупа, и не водила ножом по запястью — грубо, глубоко, в отместку Кацайлиди. Свобода подстёгивала, но тело словно ограбили, а затем сбросили со скалы, разбив. Зельфира выбрала короткий отдых. То в норе, то у озера, то спутавшись с корнями. Ночи, отличимые от дней, остужали сердце, а луна не была виновата в том, что клонила в дрёму. Сны не шли. Совсем. Сознание замирало, проваливаясь в тёплую темноту, но снов не было. А чаща без конца пела, ни на миг не утихая. За ней подхватывала другая, третья, пятая. Десятки певуний и плакальщиц. Природа мирно укачивала дочь, побывавшую в самом страшном сне наяву. Вокруг чащ простирались деревушки, по которым Зельфира гуляла рука об руку с Княжной. Некоторые пустовали, другие вовсе успели сгнить и зарасти бурьяном, но деревушка Елей ютилась дальше всех — глазами ко дворцу, спиной к природе. Должна выстоять. К тому же, у неё был личный оберег, о котором знал лишь один давно почивший житель, — деревушку любила стая лесных перевёртышей. Донельзя. Они захватили таверну за гранью Яви, разукрасив её зелёным, выкрали уникальные рецепты и заработали репутацию местной ночлежки для всех без разбора странников. Кроме потусторонних. Людей, без сомнения. Их пускали в редких случаях. Вышивальщица, истинная мастерица не только по шитью, но и по выпивке, побывала во многих питейных захолустьях, однако именно это местечко вызывало у неё дикий восторг. Возможно, по её душе всё ещё вздыхали в пределах мшистых стен. Деревушка Елей находилась в нескольких днях пути. Зельфира надеялась. Бесцельно и призрачно. Просто надеялась. Ведьма дойдёт — ёлочные края доживут, не повторив судьбу соседей. Незавидную, жестокую. От поселения Ив не осталось ни кости, и последняя ракита выплакала слёзы, угаснув. Берёзовые дома оказались сплошь покинуты, а кедровые вдобавок сожжены. Одна разруха. Расцвет природы. Окружение самую малость мучило земляное сердце. Пронеслась куча лет. Зельфира уяснила это через пример Дочери с Дамой, но в её памяти ивовые, кедровые и берёзовые края сияли румянцем. По ощущениям — не так давно. Перемена казалась резкой, поддельной, оттого так сильно передавливала грудь. Поэтому Зельфира постаралась выкинуть лишние мысли, едва не сняв голову с плеч, и стала любоваться небом. Она так долго не двигалась, что мимо без страха прокралась лисица. Не учуяла, нырнула вглубь поющей рощи. Зельфира проводила её взглядом. Заметила белоснежную лазоревку. Невольно вспомнила о былом. Кацайлиди молчал, не используя тело как инструмент для общения. Может, не был уверен, что Зельфира умеет читать. Может, не понимал, что нужно донести. Кроме облаков в пожаре и обручального проклятия у них не было ничего общего. Она и так знала: он за ней идёт. Утром рощу залило ослепительным светом. Зельфира в который раз задержала дыхание. Ждала, что видение исказится, снова пойдёт снег, а кожу облепят пыль, потёмки и шерсть. Спустя время облегчённо выдохнула. Кое-как поднялась и зашагала в сторону ручья, чтобы счистить с себя землю. Оделась. Платье давно изорвалось, но в одной из умолкших деревушек отыскался плащ с капюшоном. Тронутый диким лесом, он зарос маленькими грибами и мхом. В нём были укрыты детские кости — хозяева бросила младенца, когда покидали жильё. Зельфира закопала скелет. Не разговаривала с ним, чтобы не услышать плач, однако напевала колыбельную, баюкая. Спину привычно прошила боль. Казалось, Волк выволок Зельфиру из леса, вцепившись прямо в голый позвоночник. Сложно было выпрямиться. Лопатки скрипели, в рёбрах скреблось, затем ноющая кошка прыгала вниз, царапая живот и кусая пятки. Зельфира проглотила визг. Сгорбилась, тут же сжав зубы, и подобрала крепкую палку. Не посох Особы, но обещала не треснуть. Дальше — в деревушку Елей. К «Зауго́лью», таверне-перевёртышу. Зельфира гнала мысль, что поселение опустело, отпугивала назойливую тревогу и орудовала клюкой. Мир цвёл. Волк не соврал. Было настоящее лето, характерное для Царства Волков — не жгучее, а прохладное, но пёстрое на вид и густое на ощупь. Благодать. Изумительная погода для дурачества с магией. В Зельфире переливалась сила, но она боялась выкашлять лёгкие и упасть замертво. Три месяца подряд она шептала костям и бусам заклинательные чары, поддерживала огонь, растила на подоконнике хлипкую зелень, летевшую в суп, разговаривала с черепом и слушала землю, морозя ухо. «Истончилась, — сказала бы Княжна или проворчал бы Цетта, — иссякла, измялась». Поэтому ей оставалось только постукивать палкой и пробираться дальше. Хищники обходили Зельфиру стороной. Не кружили, принюхиваясь, а сразу уносились прочь. Она была бледной, ослабшей и хрипящей, но неистовой и гордой. Съесть её будет нелегко. Зельфира пожертвует жизнью, а взамен сожжёт шкуру, оторвёт лапы и взорвёт звериные органы. Наконец, спустя дни блужданий Зельфира вышла на опушку с ободранными кустами земляники. Сразу распознала руку человека. Ладошку... Здесь были дети. Радостные, неугомонные, всесильные — на своём месте. Значит, уже недалеко должна стоять деревушка Елей. Шевельнув палкой, Зельфира двинулась по едва видимым тропкам, когда услышала шелестящее: — …подойдём? — …а вдруг ведьма? — …их давно тут нет. — …тогда дух. Злой! — …она такая старая, — затянули неуверенно, — что муравья не раздавит, если на него наступит. — …а чем мы ей поможем? Корзинки нет, топор из горба не торчит, подмогу не зовёт. Пойдём отсюда, а. Дети. Трое. По голосам не различить, мальчики или девочки, но Зельфира не хотела этого знать. Она плотнее сомкнула плащ и натянула капюшон до бровей. — …кажись, услышала нас. Сбегает. «Испугаетесь». — Эй! Старушка! — смелее воскликнул ребёнок. — Вы не заплутали? Они украдкой потянулись по её следу. Без нахальства и жутких помыслов, присущих городским детям, а с дружелюбным любопытством. Как у Волка. Только если Волк был потусторонней сущностью, то любознательная троица — живыми людьми, что никогда не видели разрытых могил, чёрных язв и ведьм. — Брысь, — настойчиво рыкнула Зельфира. Почувствовала: сопливые охотники застыли в удивлении. — Голос молодой! — Давайте уйдём, — совсем жалобно, — пожалуйста. — Нет. Больно она подозрительная. Эй! — всё-таки девочка. — Вы откуда явились? Они приближались неровной стайкой. Не отпустят. Точь-в-точь Дочерь и Дама. Зельфира бессильно их прокляла и ступила за дерево, следом делая шаг за Явь. Напоследок заслышала стрёкот: — Исчезла! Тяжело вздохнула. Проворчала: — Носы бы им поотрывать. С замшелым плащом, видимо, придётся распрощаться. Зельфира не любила выходить за Явь. Ей это ничего не стоило, кроме лёгкого раздражения, чесотки и недолгой потери слуха, однако она так и не смогла проникнуться двуликостью мира. Ей всегда казалось, что она подсматривает. Отодвигает стенку желудка и заглядывает внутрь. Встаёт на цыпочки и возвышается над ширмой, изучая больное, искалеченное, дряхлое животное. Особа вечно плевалась от её слов. Княжна недовольно воззрялась, намекая на необучаемость. Принималась пересказывать устройство мира после раскола, пока Зельфира не делала вид, что падает в обморок. Дама с трагичной гримасой закидывала её землёй, а Дочерь опускала на волосы венок. «Дошутились», — невесело улыбнулась Зельфира, выходя обратно. После удара божественного меча, поломавшего время и пространство, мир треснул, смешав две части. Земное и потустороннее. Правь — верхушка, в которую уходили сны и из которой посыпалась магия. Вышивальщица сравнивала это с внутренностями выпотрошенного живота, не догадываясь, что её саму повесят на кишках. Зато была права. В те годы бесконечно лил дождь и шёл снег. Тёплые и холодные слёзы окропили царства и королевства, озёра и горы, луга и пустыни. Одно умерло, другое воскресло, а живые как не могли добраться до облаков, так и остались на земле, обильно забрызганной силой и кровью. Разве что птицы умудрялись выклевать брешь и просочиться внутрь. Для людей же Правь выглядела небом, привычным и далёким. Навь — низина. Трещина в полу, из которой выпрыгивает паук. Темнота и мощь. Оттуда выбрались Кийцы, или Гнилые Пленницы заброшенных кладбищ, и Мава, Мать Трясин. Миледи сравнивала раскол Нави с разрывом вены, что хлещет вверх. Для людей же это место оставалось могилой, зловещей и необъятной. Явь. Середина. Все царства и королевства, озёра и горы, луга и пустыни, принявшие на себя удар меча. Людской быт покатился бисером. Только в этой части мира параллельно существовали два лица: Явь и за Явью. «Теоретически, — Княжна важно вещала, делая глоток малинового вина, — Правь и Навь тоже так могут. Но не можем мы. Кто первый заставит метлу летать и доберётся до Прави, тому налью стаканчик. В Навь не лезьте». Однако лица не сходились. Земля за Явью была непредсказуемой и нередко менялась. Прогибала спину, стремилась вверх, становилась сыпучей или каменела за считанные мгновения. Из-за этого умерла Послушница: спрыгнула с дерева-леса, спасаясь от пожара, шагнула за Явь, упала в пустоту и свернула шею. «Зауголье», таверну-перевёртыш, охраняли. Около неё можно хоть кверху ногами ходить — не разобьёшься. Но лучше не играть с огнём. Стоя на небольшом холме, Зельфира искала взглядом деревушку Елей. Ветер развевал мшистый плащ, а с волос отцеплялись седые паутинки. Мешок колец покачивался на голом бедре. Нож ютился в пальцах — карману Зельфира не доверяла. Наконец среди деревьев, на пригорке, за нитью тумана стала различима таверна, а под ней проглядывалась выжившая деревушка. Вился дым и пахло сеном. Решив дождаться раннего утра, чтобы не наткнуться на самый разгар веселья, Зельфира направилась обратно в чащу. Заметила примятую траву. Здесь расстилали одеяла влюблённые и устраивали ночлег измотанные странники. Даже котелок висел. Вздохнув, Зельфира пошла дальше. Нужно скрыться. Затаиться, как стрекоза у речки, как кукла в кукле, как хижина в лесу. Чарами овладела только Графиня, часто ускользавшая за Явь. Иногда она собирала сестёр в избушке, завешивала щели и дыры, расставляла банки со светлячками и устраивала представления. Остальные помалкивали, наблюдая, как Графиня озорничает со своей внешностью. Словно надевает маски. Зельфире становилось зябко. Когда она жила в культе, воспевающем Кеху, то изучала анатомию и проделки ведьм этого зловещего, разрозненного, но вместе с тем удивительного шабаша. Они плевали на чары, извращая себя на живую. Несомненные дети Кехи даже способны были изменить лицо другого существа. По просьбе, назло или в шутку — и без помощи кинжала. Человеческий мозг, пусть и заражённый гнилью культа, мутнел от ужаса: Май-месяцу хотелось забраться в самый тёмный угол, чтобы жёлтый охотничий взгляд её обошёл. Ведьмино же сознание продолжало по привычке дрожать, пока Графиня не завершала маленькое шоу. Вспоминая об этом, Зельфира не ощущала страха. Нелепый смех, да и только. Луна выглянула наружу, выхватив плащ на ветке и сжатый комок, что притих у дерева. Побрела по небосклону и по привычке спряталась. Снова наступило утро. Свет рассеивался в листве, зеленея. Роса холодила ступни. Распрямившись, Зельфира невольно подумала: «Как там кот?» Она ковыляла мимо разноцветных скошенных домиков, что были сколочены на верхушках, палок, напоминающих разбойничьи клинки, флажков, привязанных к стволам, и понимала, что рано или поздно детское счастье рухнет вместе с деревушкой, которую съест лес. «Зауголье» криво мигнуло. Стянув капюшон, Зельфира шагнула за Явь и остановилась у таверны, прислушавшись. Внутри кто-то неторопливо переворачивал табуреты. Шустро закидывал их на столы, пританцовывая, но вдруг прекратил уборку. Зельфира не сдержала ухмылку. — Кто там? — крикнули. — Аука, ты? Лесом несёт. Дверная ручка, заросшая мхом, кольнула ободранную ладонь. Звякнул колокольчик. Скрипнул пол, вымытый тёплой водой. Зельфира шагнула внутрь, отзываясь: — Я с миром. — Ведьма, — обомлел домовёнок: косматый, щербатый, крошечный, весь в пыли и пятнах. — Плеснуть кружечку? — Мне нужно поговорить с хозяином. — Я, — он гордо стукнул себя в грудь, — хозяин. — Не похож. Домовёнок обиженно на неё взглянул. — Вы мне уже не нравитесь, ведьма. — Извини, — ответила Зельфира, оглядываясь и отставляя палку. — Ты здесь один? — Нет. То есть да. То есть нет, — он запутался и почесал пуговичный нос. Прокашлялся, принимая весьма серьёзный вид. — Попросили не беспокоить. — Кого не беспокоить? — Вурдалака. — Где не беспокоить? — Там, — он послушно махнул на дверь. — Спасибо. — Пожалуйста! Домовёнок, очень довольный собой, вернулся к наведению порядка, разводя ещё больше грязи. Зельфира перешагнула кучку мусора. Затем ещё одну. И ещё. По итогу наступила на что-то липкое и не выдержала: — Земля чище, чем этот пол. — Иди, куда идёшь, — шикнул домовёнок и следом добавил так чувственно, будто стремился оскорбить: — Ведьма! — Домовой! Он ахнул. Она на мгновение поверила, что погорячилась. Оба уставились друг на друга, лязгая зубами. Затем приоткрылась нужная дверь, и Зельфира, не отрывая взгляда от готовящегося к полёту табурета, юркнула за неё. Очутилась в комнате, до краёв заполненной книгами, растениями и стеклянными флаконами. В углу стоял закупоренная бутыль с кровью. Вышивальщица, смеясь, рассказывала: владельцем таверны «Зауголье» был тот, кто мог пить только из кровеносных сосудов. Зельфира потёрла глаза, постепенно привыкая к безобразному освещению комнаты. Свечи зелёного огня отвлекающе горели по углам, пряча хозяина во мраке и позволяя ему рассмотреть посетителя. Хороший трюк. Его использовали главари разбойников, торговцы-кощеи и честные, но предельно осторожные сущности. Вурдалак покачивался на стуле, с интересом разглядывая гостью. Расслабленно разлёгся на спинке и спросил: — Кем будешь? — Девой из Ягаратагала. Он вскинул чёрную бровь. — Ягаратагал исчез. Зельфира поджала губы. Достала мешочек колец, вынула кулоны Дочери и Дамы. Выпуклые, со стружкой лунного камня и мутной водой внутри. Зелёный огонь незамедлительно потянулся к закруглённым граням. — Дева из шабаша Полноводной Луны, — повторила она. — Ты не похожа на неё, — он совсем не двигался, и всё же казалось, что его пальцы цепляются за кожу и махом её срывают. — Вышивальщица упоминала, что ты рыжая. — Я рыжая, — согласилась она. Вурдалак озадачился, но лишь самую малость. Знал, что всему приходит своё время, а удивляться больше нечему, ведь Вышивальщица умерла. — Как ты вообще на ногах держишься? Не ожидая подобного вопроса, Зельфира отшатнулась, словно от пощёчины. — Успокойся, — он с безупречной грацией выставил руки. — Я не жалею тебя. И наконец поднялся. Затылок достал до потолка, покрытого лишайником. Хозяин таверны «Зауголье» разительно отличался от Зельфиры. Он высокий, свинцово-серый, без единой царапины на лице, а она низкая, заплесневелая, со струпьями вдоль щёк, вокруг рта и во лбу. Упадёт, и её примут за очередной лишайник. — Как вас называть? Вурдалак галантно склонил голову. — Эфо́. — Дайте мне работу, Эфо. В ответ он подарил ей скромную улыбку. Такую, которую вызывает мальчишка, считающий себя величайшим воином, или девочка, выискивающая в луже голубой отблеск ведьм Ситвафе. Взбесил неимоверно. — Когда я поправлюсь, — настояла Зельфира, — то смогу работать на обеих сторонах мира. — Не обманывай, пожалуйста, — Эфо посмотрел с укором. — Ты здесь ни на миг не задержишься, когда залечишь раны. Пришлось сквозь зубы пообещать: — Останусь. — Аккуратнее со словами. — Верно, — Зельфире стало за себя стыдно. — Задержусь. Всё отработаю. Только дайте мне передохнуть. Эфо обошёл её по кругу, как когда-то она кружила над Волком. Это было неприятно, унизительно, но необходимо. — Как мне следует к тебе обращаться? — спросил он, неторопливо поясняя: — Я произношу твоё второе имя, а ты темнеешь. Отвыкла от него, как от первого. Значит, должно быть третье, которым, к слову, тебя уже называли. Помогал, между делом услужливо сдавливая горло. Когда ходил вокруг, то разбрасывал невидимую паучью паутину. Всё видит. Всё слышит. — Я Зельфира. — Не каждый день в гости захаживает ведьма шабаша, считающегося мёртвым, — от вурдалака не укрылся её бесслышный вздох. — Кости принадлежали не тебе, полагаю? Волосы, органы, мясо. Всё от чужих. Ещё не приросло должным образом. Но под рёбрами… — он склонился. — Стучит родное сердце. Любопытно. Эфо наслаждался приятным удивлением. — Давно со мной такого не случалось, — он сиял. — Как возможно было сгнить, но вернуться? — Я покровительствую земле. — Ожидаемо. Но за душой скрывается что-то ещё. Зельфира повела плечом, стряхивая любые признаки духа в подвенечном платьице. Эфо был внимательным и догадливым, но без знания, которое так и не заполучил, оставался бессильным. Однако это лишь сильнее его распаляло. — Позволишь выпить своей крови? — украдкой предложил Эфо. — Тогда пущу жить безвозмездно. — Нет, — скривилась Зельфира. — Как знаешь, — он не расстроился. — Из уважения к Вышивальщице я не стану настаивать. Из страха перед Княжной — приючу. У́льмо, то чадо, что встретилось на входе, покажет таверну и поведает об обязанностях. Когда окончательно встанешь на ноги... Эфо не закончил и многозначительно ткнул себя в лоб. — Здесь. Зельфира тронула точку над бровью. Та, вспыхнув, растянулась до корявой линии и ушла за ухо. «Кацайлиди». — Свободна, — махнул Эфо. Это казалось невозможным, но он сильнее посерел. Однако кадык не дрогнул. Превосходное самообладание. — Заходи, если захочешь о чём-либо рассказать. Я люблю и крайне ценю истории. Накрыв царапину ладонью, Зельфира вкось поклонилась и распахнула дверь, сбив с ног подслушивающего домовёнка. Тот покорно отлетел к столам. Кряхтя, приподнялся. Оскорблённо потёр ушиб и оценивающе всмотрелся. — Получила? — завидел кровь, текущую сквозь напрягшиеся пальцы. Присвистнул. — Огребла. Ха! Зельфира оскалилась, не оставаясь в долгу: — Теперь я твоя напарница. — Нет, — он мгновенно лишился чувств. — Да, Ульмо. — Что ты делать-то умеешь? — Душить маленьких существ. Скорчившись, Ульмо схватился за соломенную голову и запричитал: — За что? Неужто я заслужил? Кто накаркал? За что меня? Есть же другие… — он искоса взглянул на молчащую Зельфиру. Прищурился. — У тебя лапы грязные, а ты ими зажимаешь ранку. Дура? Она кротко пожала плечами. — Хорошо, что не споришь, — Ульмо важно раздулся, вздёрнув пуговичный нос. — Для начала будешь чистить посуду и оттирать таверну от рвоты. В одиночку. Он запугивал до смехотворного очевидно, поэтому Зельфира только кивнула. — Когда наберёшься сил, — негодующе продолжил, — то возьмёшься за обслуживание бродяг и царскую вышивку. — Царская вышивка, — повторила Зельфира. Не уберегла усмешку: — Ты умнее, чем кажешься, но слишком нескладный даже для домового. — Цыц, — вспыхнул Ульмо. — Если не секрет, то из какого дома вылез? — Секрет. — Там наверняка били кого только можно, но притворялись порядочными. Вот ты и родился таким, — она обвела взглядом хилые руки и скукоженное лицо, — убогим. И поняла, что верно распознала. Задрожав от злости, Ульмо сжал кулаки. Он намеревался разругаться в пух и прах, но почему-то сдержался. Вскинул подбородок и отчеканил: — Я стараюсь. Учусь. Взгляд Зельфиры совсем потемнел. — Крыса кошкой не станет, как бы ни вертелась. Ульмо с лёту уяснил смысл, ещё больше подтвердив предположение. Ахнул по-настоящему. Сделал шажок назад, всхлипнул и спрятался под табуретом. Зельфире стало погано, но она слишком поздно хватилась. «Стыд какой, — смиренно решила она. — Унижаю несчастного маленького домового». Отняла от глаза окровавленную ладонь, стряхивая слякоть в карман плаща, вздохнула и уселась напротив табурета. Постучала по сидению. — Я дура, — для начала сказала Зельфира, чтобы расположить к себе. — Согласен? Ульмо не отозвался. — Раз уж ты такой взрослый и смелый, то хочу тебе кое-что рассказать. Можно? Снова тишина. — И обещай не смеяться, — заранее пожурила она, удобнее устраиваясь на полу. — Я думаю о ночи, которая никогда не наступит. Незримым третьим глазом она поняла, что привлекла искомое внимание. Значит, пути назад не было. — В этой ночи я волчица, что чем глубже идёт в лес, тем белее становится. Забывшая обо всём. Дальше от света, но ближе к миру, который поглотит всех так же, как и меня. Смешает жизни в одно целое. Мы наконец по-настоящему будем рядом — и никто нас больше не обидит. Невредимые. Не сёстры, не братья, не убийцы и не жертвы. Все — и никто. Зельфира помолчала, прежде чем сокровенно закончить: — Я думаю о ночи, которая никогда не наступит. И улыбнулась. В былое время она выманивала Даму или Дочерь из укрытий, рассказывая о неутомимых чувствах, тайнах и любви к белому свету, к наземному и неземному. Всегда получалось — и никогда не исполнялось. Зельфира аккуратно уточнила: — Ты там не заснул? — Ты правда это рассказала мне? — донёсся судорожный вздох Ульмо. Она весело прищурилась. — Считаешь, мои речи тебя не достойны? — Достойны, — после недолгого молчания брякнул домовёнок. — Клянись, что будешь меня во всём слушаться. Зельфира не видела, но знала, что Эфо тоже наблюдал. Не сдержалась, воровато обернулась. Никого. Вздохнула: — Клянусь. «Стыд какой, — смиренно решила она. — Теперь унижаюсь перед несчастным маленьким домовым». — Я мало что понял из твоих слов, — признался Ульмо, ни капли не смутившись, и выполз из-под табурета, — но пока ты здесь, я буду рядом. Он выставил грязный кулак со сбитыми костяшками. — Не грусти, ведьма. Подумав, Зельфира легонько его отбила. — И вообще-то крыса может превратиться в кошку, — решительно заявил Ульмо, едва не корчась от боли и спешно пряча кулак. — Ты была человеком, но стала ведьмой. — Для этого мне пришлось умереть. Хмыкнув, он энергично принялся перечислять: — Сгореть заживо? Навернуться с обрыва? Утонуть? — Хуже, — прервала Зельфира, скривившись, и бесцветно добавила: — Столько крови было. — Радость для вурдалака, — Ульмо широко улыбнулся и нырнул за угол, крича: — За мной, Зельфира! Покажу углы, пока странники не проснулись! Таверна «Зауголье» была горой берёзовых стен, подгнивших лестниц и спутанных комнат. Кухоньки, подвалы, чердаки и «спальники» наседали друг на друга, толкаясь в бока и отвоёвывая себе побольше места. Золотилось раннее утро, делая шаги горячими и оставляя на полу солнечные лужицы. Коридоры петляли, как лесные тропинки. Зельфира словно переходила из одного дома в другой. Где-то пахло калачами, блинами и творожной запеканкой, а где-то клубился запах крепких зелий и похмельных эликсиров. Сущности мирно спали. Их дыхания сплочённо тормошили занавески, пыль и рябиновые грозди, развешанные тут и там. — В Яви эта таверна поменьше будет, — восторженно отметил Ульмо. — А вот наш вурдалачек постарался. — Вурдалачек? — переспросила Зельфира, поперхнувшись смехом. — Храбро. А тебя не съедят за такое? — Ты бы съела? — Нет. — Эх, — он погрустнел, потирая грязные космы. — Вы оба противнее меня. Не только на вкус. Так и знайте. «Зауголье» продолжало тянуть за нити, путая ходы. Бутылочно-зелёный свет коридоров аж позвякивал стеклом. Прислушиваясь, Зельфира улавливала шёпот потусторонней стороны мира. Человеческой. Гул ключей, плеск воды, скрип половиц. Там готовились к открытию, а здесь все уже спали. Казалось, что это несостыковка в пространстве и времени, но земля вокруг явной таверны идеально совпадала с «Заугольем», зданием за Явью. Редкое явление. Истинная несостыковка по своей сути. Подобное противоречие ужасно любили существа-странники, которым было весело находиться по соседству с людьми. Внимать их приглушённым разговорам, разгадывать, кто жульничает в карты, а кто играет на гуслях: старец, юноша или ребёнок. «Заглядывать одним глазком за ширму», — неосознанно подумала Зельфира. Ведь, как и народ по соседству, эти сущности не умели свободно перемещаться по параллелям. Однако после бочки мёда чудеса случались. Иногда даже летальные. — Твой чулан, — оповестил Ульмо, толкнув маленькую дверцу, вырезанную в большой. Скользнул внутрь. Забубнил уже оттуда: — Тесновато, конечно, но далеко от гостей. Никто тебя не потревожит. И ты никого не напугаешь. Зельфира тенью прошла внутрь. — Кто страшится ведьм? — Не это главное, — он сокрушённо покачал головой и уловил промелькнувшую мысль, которую сразу подавил: — Мордой тоже никого не удивишь. Она хотя бы есть, и на том спасибо. — А что тогда? — Взгляд. Зельфира прикрыла веки, и чулан поплыл мыльными разводами. Но Ульмо верно подметил. И ранил, резанув по живому. Этот взгляд, сбережённый зверскими усилиями, видел слишком много тошнотворного. Зельфира не понимала, почему не ослепла из-за пережитых мучений, своих и чужих. Она бы не удивилась, если бы от горя лишилась зрения. Но почерневшие глаза темнели на лице и отдавали паучьим блеском. Ни зрачков, ни капилляров не было видно. Черным-черно. — Я-то не боюсь, — храбрился Ульмо. — Но что-то мне подсказывает, что я смотрю в глаза мёртвого человека. — Я ведьма, — напомнила Зельфира. — Именно, — он просиял. — Ты, получается, умеешь воровать части тел? Она напряжённо кивнула. — Поня-ятно. А я думал, что вы только уже готовое менять можете. — Не все семьи на такое способны. Это дар Кехи. — Кого? — Звериной Путницы. — А ты тогда кто? — искренне изумился Ульмо. — Я из «Я», — в который раз повторила Зельфира. И в который раз услышала горькое: — Ягаратагал исчез. — Значит, вернулся, — устало ответила она. — Спасибо, что проводил. Ульмо, уютно устроившийся на пожелтевшей от времени подушке, намёка не понял. — Валюсь с ног, — кашлянув, добавила Зельфира. Он и мохнатым ухом не повёл, но сердечно поддержал: — И не говори. У меня куча мозолей, — и напоказ растопырил пальцы. — А ты расскажешь что-нить ещё? Зельфира взглянула на него исподлобья. — О, — Ульмо потупился и поднялся, кряхтя. — Извиняй. Тебя просто интересно слушать. Он соскочил с подушки и прыжками добрался до маленькой двери, вырезанной в большой. Напоследок обернулся, хитро прищурившись. — Отвести тебя в баню, когда выспишься? Получив медленный кивок, довольный Ульмо убежал в коридор. Зельфира сняла плащ, замотала в него охотничий нож, который не выпускала из рук, подложила под голову вместо подушки и забилась в угол. Притихла. Потрогала лоб, нащупывая царапину. Кровь уже стекла в бровь, засохнув. Значит, Кацайлиди больше ничего не угрожало. Зельфира потёрла корочку. Вздохнула, свернувшись и прижав кулаки к грудной клетке. Одеяло из лоскутов уместилось на истощённых плечах. Оконные ставни были закрыты, но через щели пробирался свет, падая на волосы искристыми пятнами. Было тепло. Спокойно. В ушах не скреблись насекомые, а по ногам не пробегали лисицы. Ничто не тревожило сон. Никто не терзал рассудок. Совсем не двигаясь, Зельфира бесшумно проспала целую вечность. Во снах она возвращалась в хижину, притаившуюся в лесу. Садилась у котла, заваривала травы и вела беседы с силуэтом, оставшимся от Волка. Он взял на себя роль самой главной тени. Тело онемело, словно объятое льдом. Веки едва открылись — пришлось постараться. У скомканного плаща лежало яблоко, горела свеча и стояла чаша красной воды. Зельфира долго глядела, как течёт воск. Затем коснулась лба, но не нашла ни капли застывшей крови. Погладила синяки, оставленные Волком, и обнаружила слой травяной мази. Саднящий глаз, который начал вырывать Лес Трупов, был залит эликсиром, забит ватой и наглухо перевязан — почти не кололся. Зельфира была ошеломлена. Она приподнялась на локте в тот момент, когда открылась маленькая дверца и на входе возник радостный Ульмо. — Как ты смог незаметно это сделать? Ульмо отшатнулся от звериного напора, вопросительно замерев на месте. Даже призадумался. Уточнил, раскручивая в пальцах деревянный гребень: — Смог сделать что? — Промыть раны, — гневно щёлкнула Зельфира. — Залить в глаз эликсир. Перевязать. Так, что я не почувствовала. — Я только яблоко принёс. «Эфо», — поняла она, завалившись на плащ и мучительно замычав. — Если ты стесняешься, — обозначил Ульмо и уселся на подушку, — то так и скажи. — Я негодую. Домовёнок скромно помолчал, покатав яблоко по половице. Демонстративно навострил мохнатые уши. — Точно? — Злюсь, — исправилась Зельфира, — что не учуяла постороннего. Он мог бы зарезать меня во сне. — Ты что такое говоришь! — Такая уж первая мысль. — Наш вурдалак — добрый кровопускатель, — принялся убеждать Ульмо. — Многих вылечил. Шьёт так, что иглу не чувствуешь. — Это-то и пугает. Ульмо насупился, готовый вставать на рьяную защиту... — Что у тебя в ладони? — спросила Зельфира. ...но тут же смягчился и помаячил деревянным гребнем перед её носом. — Да будет тебе известно, ведьма, что я родился в покоях царевны, — элегантно поведал он, сильно удивив, и принялся умело жонглировать яблоком, огарком свечи и гребнем. Горячий воск врастал в шёрстку, но Ульмо не морщился. Свыкся. И уже без достоинства закончил: — Не могу смотреть на твои патлы. Там, кажется, черви водятся. Зельфира ткнула его в кадык. Домовёнок выронил всё, чем устраивал представление, и воскликнул: — За что?! — Не распинайся передо мной. — Почему? Только прикажи! — Я не просила, — забрюзжала она. — Тем более не стану приказывать. И перевернулась на спину, недовольно отмечая: — В волосах никаких червей нет. Я бы узнала. — Ладно-ладно, — Ульмо перебрался на замшелый плащ и слегка смутился. — Это… Спасибо. Я когда беру в лапы расчёску, ножницы или пудру, то против воли начинаю фокусничать. Самому противно. — А что насчёт твоей речи? — Я мало говорил, — Ульмо осторожно стянул обруч-кольцо и зачерпнул прядь заплесневелых волос, морщась. — Больше слушал. Поэтому мне неловко как-то изящно вертеть языком, да и прошла гора времени. Теперь я обитаю в таком месте, где из благородного и возвышенного есть только кровь твоей сестры. — Как она сохранилась? — опешила Зельфира. — Вышивальщица, заснув, упала лицом в стол. Из трещин вымыть не получилось, как ни пытались. — Ого. — Ага! Нос был всмятку. Эфо хотел помочь, но она внезапно проснулась и не далась. Так и пошла домой, гордо вскинув подбородок. А затем торжественно навернулась с крылечка, — Ульмо заулыбался. — Эфо всё-таки взял её на руки и отнёс к себе. Потом Вышивальщица постоянно ложилась спать в его комнате, даже не спрашивая. У Зельфиры неожиданно потеплело на сердце. Она много думала о смерти сестёр, глупо забывая, что когда-то они жили: радовались, смеялись, влюблялись. Тень гибели ложилась на каждое воспоминание. Укрывала и плохое, и хорошее. Однако Ульмо рассказывал с такой лёгкостью, что Зельфира представляла своенравную, сияющую Вышивальщицу, мирно лежащую на одеялах под неравнодушным взглядом Эфо, — и ей не хотелось рвать глотки, рыть землю или просто рыдать. — Ты посветлела. — Да уж, — Зельфира зарылась носом в плащ и зажмурилась. — Чеши давай, пока я в хорошем настроении. — Распутаю хотя бы немного, — согласился Ульмо, — потом отмоем. Он методично, прядку за прядкой, принялся разматывать клубки и комки, смачивая их водой, подрезая охотничьим ножом и расчёсывая гребнем. — Ну и волосня. — Другого скальпа не было. Снова клонило в сон. — Выходит, — тускло озарилась Зельфира, — я ошиблась, когда говорила, что ты родился в убогом доме? — Не ошиблась, — грустно ответил Ульмо. Но секретом не поделился. Зельфира перестала двигаться, решив ничего не выпытывать. Начала представлять, что лежит в густой траве среди сестёр и кто-нибудь перебирает её волосы, непременно рыжие и длинные. Недалеко шумело озеро серебряной воды, по пряничной тропинке скакали зайцы, а булочки-птички, которые Княжна вновь принесла в корзине, готовились улететь… Ульмо чихнул и виновато замер. Зельфиру вытолкнуло из воспоминаний. Грубо, беспощадно. Она окостенела, не дыша. Но в чулане тоже было по-домашнему тепло: свеча плакала воском, под полом скреблись коты, приятно шуршала сухая ткань. — Виноват, — смутился Ульмо. Зельфира захохотала. И время наконец пошло.

***

«Зауголье» просыпалось и засыпало несколько раз в день и не смыкало глаз ночью. Звенели бутылки, кипятились чайники, пели гусли. Сущности без конца хлопали дверьми. Приходили новые посетители, уходили старые, а некоторые вовсе обратились в вечных гостей и нашли приют в потёмках паутинных углов. Жизнь, как масло, растапливалась с каждым мгновением. Под вечер ощутимее гремели голоса людей из Яви, а утром резвился всеобщий храп — однотонный, и не разобрать, где чья гортань. Прислуга таверны была разномастной. Куча домовых, бежавших от хозяев, таинственный Аука, которого видел только Эфо, троица кикимор, гремящая ключами и мётлами. Все были маленькими, шустрыми и приветливыми. Их всегда клонило в сторону гостя, если он проходил мимо. Они подолгу взбивали подушки, чтобы одним глазом поизучать чужие вещи, крутились у столов, тщательно оттирая пролитый хлебный спирт и так же скрупулёзно развешивая уши, кивали и поддакивали, даже если их ни о чём не спрашивали. В общем, жили. Разнюхав, что в таверне чахла ведьма, волшебные птицы принялись набирать в клювы целебные растения и оставлять их на крыльце. Вся речная нечисть вызывалась на подмогу, а лесное лихо предлагало убежище в деревьях. Эфо пришлось показывать клыки, чтобы образумить зашумевших постояльцев и галдеющих странников. Но за вату, повязки и настойки он благодарил достойно — морем мёда. Сама того не ожидая, Зельфира привлекла чрезвычайно много внимания. Поэтому она часто таилась в своих потёмках. Спала. Ела. Говорила с костями. Привыкала к грохоту. Мирилась с тем, в кого превратилась. В очередной раз сняв со стены круглое зеркало, она уселась в чулане, сгорбилась перед отражением и разглядела лицо, не жмурясь и не отшатываясь. Гнилистый оттенок кожи. Чёрные — ночные — глаза. Маленький острый нос, в который будто лягнули копытом, вздёрнув. Улыбка походила на рану, оставленную мечом, зубы были заточены, а дёсны напоминали рыхлую землю. Русые кольца волос липли к тощим щекам и стекали на хилые плечи. Удивительная гармония уродства. Смотреть страшно, но не оторваться. Зельфира с особой медлительностью положила зеркало на пол, силясь не разбить. Встала, отряхнула шерстяное платье, заботливо добытое Ульмо, обулась и покинула чулан. С тех пор она стала добровольной заложницей метлы, слугой щёток и мыла, рабыней иголок с нитками и рассказчицей длинных зловещих историй. На большее не хватало сил, но желание трудиться было велико — Зельфира до зубного скрежета стыдилась своего положения. Понимала, что отплатит, знала, что её здесь нахождение не в тягость, и всё же стыдилась. Глупо, бесполезно. Глупая, бесполезная! Ульмо остро реагировал на её беспокойство и сам усердно переживал. Многое выдумывал, чтобы занять мысли. Периодически отправлял Зельфиру то в рощу, то к ручью, чтобы в капюшон плаща она набирала камни, а руки занимала прутьями. По утрам они вдвоём делали обереги или плели приманки для снов, чтобы путники побывали под крышей родного, пусть и мимолётно привидевшегося дома. А ещё занимались зельеварением, которое Ульмо упорно заменял «зельфироварением» и громко гоготал. Для кухонных дел использовали комнату Эфо, сплошь заставленную книгами, растениями и стеклянными флаконами. Рецепты зелий и настоек обнаруживались в самых разных местах. Зельфира нашла три способа заварки одного и того же чая для улучшения сна. Первый бурлящий чайник посетители таверны обходили стороной, предпочитая глотать кипячёную воду. Стоило кинуть имбирь, как появились первые подопытные. Малина так вовсе влюбила в себя и живых, и нежить. Гусляры сложили льстивый напев и посвятили его чудотворным рукам ведьмы. Зельфира не признавала, но ей было очень приятно. Для Ульмо она готовила молоко с мёдом. Просто и по-детски, но домовой был тронут. Он ещё пуще начинал выдумывать занятия, отвлекающие от мыслей. Болтали. Естественно — о неестественном. — То есть ты хочешь сказать, — недоумевал Ульмо, перебирая перья и бусины, — что во всём Кацдамо нашлась целая пара глаз, отданных добровольно? — Да, — буркнула Зельфира. — Поэтому меня лишь слегка задело. — Ты ж еле живой пришла. Она вооружилась ножницами. — Но держалась достойно! Мирно щёлкнула по ленте. Ульмо облегчённо выдохнул. Кряхтя, вернулся к плетению. Зельфира снова задержала на нём любопытный взгляд. Раньше она никогда не видела домовых. Ульмо походил на тряпичную куклу, набитую крупой. Потянут за нитку, и он рассыпется. И знаний в нём было столько же, сколько зёрен на поле. — Напарник, — позвала Зельфира. Тот обрадованно отозвался: — Слушаю. — А призрак может выбраться из Леса Трупов? — Душа, только-только выскочившая из тела? — Не только. — Нет, — с грустью ответил Ульмо. — Ходячий призрак души, конечно, стоит на ступеньку выше, что просто душа, но они в одинаковой ловушке. Кацдамо не выпустит. Зельфира укололась иголкой, подумав о Волке. Поняла, что с неё хватит. Отшумело, отболело. Отлегло. Нужно идти дальше. Туда, где ещё болит. Ульмо почувствовал перемену настроения. Повёл пуговичным носом, часто заморгал. Уронил бисер, замешкался, потерянно его подбирая, снова не удержал. Надо же, удивилась Зельфира, он привязался к ведьме, от которой разило смертью. — Не уходи, — тихо сказал Ульмо. Зельфира невесело улыбнулась. — Не уходи! — он бросился ей на шею. Колкий и пыльный, как сено. — Извини, если я тебя как-то задел, но задержись здесь ещё на месяц! — У меня есть дело. — Подождёт твой суженый. — Он идёт за мной. — Я тебя в обиду не дам! Ульмо так вцепился в плечи, что Зельфира не смогла его столкнуть. Вместо этого она осторожно погладила кудрявую голову, пытаясь успокоить. «Не скучай по мне», — вспомнились слова Волка. Простая фраза и тяжёлая просьба, но Зельфира и впрямь не тосковала. Однако произнести такое не решилась. Недостойна. — Ульмо, — бесцветно обронили у двери в чулан. Эфо, скрестив руки на груди, горбился у входа. Ему всегда приходилось слегка наклоняться, чтобы не шоркать затылком по потолку. Оттого казалось, что он вот-вот нападёт. Не долго думая и тщательно всхлипывая, Ульмо выбежал из чулана, громко шмыгнул и скрылся в коридоре. — Несчастное чадо, — огорчился Эфо. — Я снял с него рабские цепи, а он продолжает искать добрую хозяйку. Столетний недолюбленный ребёнок. — Он ничего не натворит? — Нет. — Я думала, что в тавернах не бывает одиноко. — Наоборот, — Эфо незаметно оказался рядом. На свинцовых волосах собралась паутинка, а красная радужка сияла в полутьме. Истинный паук. — Нет ничего печальнее, чем целая таверна пустых сердец. Однако твоё сердце мне нравится. — От вурдалака жутко такое слышать. — Я ждал подобного в ответ, — упрекнул он. — Хитрых фраз, раскрытых тайн. Но ты рассказывала истории всем, кроме меня. — Будто вы не подслушивали, — неуверенно сказала Зельфира. — Внял каждой истории, какой сумел. Остальные пересказал Ульмо. Тебе не кажется это оскорбительным? Стало боязно. Эфо запросто мог завалить её на одеяло, осушить до последней капли и целиком съесть. В первые дни Эпохи Раскола ненасытные вурдалаки, проскользнувшие в Явь, уничтожали города и купались в плоти. Они были пострашнее землетрясения или лихорадки. Необузданные, беспощадные. За ними не следовали падальщики, ведь им совсем не досталась кровь. Эфо был их далёким потомком, умным, рассудительным и чутким, но красная радужка околдовывала так же зверски, пугающе. Дико. — Простите, — выдавила Зельфира. — Ничего, — ровно сказал Эфо, блуждая взглядом по бисеру, ножницам и веткам. — Я рад, что ты поправилась, но тебе нужно уходить. Зельфира кивнула. Эфо всё равно продолжил: — Иначе ты не справишься. Лучше вспоминать о доме издалека, чем горевать у его руин, — он поднял приманку для снов, довольно её оглядывая. — Я знаю, тобой будет двигать месть. Но не становись мором, сбежавшим из кем-то разрытого скотомогильника. Зельфира хранила молчание — и правильно делала. — Мне понадобился месяц, чтобы избавиться от тревоги из-за твоего присутствия, Дева из Ягаратагала. Ты всегда возникаешь рядом бесшумно. Надо уметь прокрасться мимо вурдалака. Иногда я замечал, как ты тайком ныряешь в чулан, лишь бы не заметили, но уверен, что кучу случаев тебя подловить я упустил. Не хочется терять тебя из виду и пускать за плечо, словно… Эфо задумался. — Смерть, — подсказала Зельфира. Он вздохнул. — Смерть. Минули годы, а я всё думаю о ней, — в голосе промелькнула нежность, потому что Эфо говорил о Вышивальщице. — Не верил. Искал её. И вас. Долго. — Это ты похоронил их? — Кого нашёл. Одну из ваших ведьм разделали и разбросали по лесу. — Миледи. Я видела её голову. Он кивнул, запоминая имя. — Я не знал, сколько вас, где вы живёте и что с вами случилось, но в тот день птицы кричали особенно сильно, призраки беспокоились, и даже я, бескровное чудовище, понял, что всё-таки жив. — Почему? — Потому что лесные ведьмы умерли, а мы до сих пор живём. Зельфира помялась, прежде чем спросить: — А… Княжна? — Не видел. Ни до, ни после, — Эфо потихоньку стыл на холодных половицах чулана. — Много вопросов, а задать их некому. Кто же вас так? За что? Почему с такой жестокостью? Как застали врасплох? Он совершенно не двигался. Его утянуло обратно. Забрало, украло. Туда, где он сидит на траве, объятый пеплом сгоревшего дерева-леса, и впервые целует любимую, забывая, что её кишки наружу, лицо обезображено и залито кровью, а кожа не отзывается на касания. Такое не забыть. — И задать эти вопросы всё ещё некому, — закончил Эфо. — Потому что я вижу, что ты не знаешь. И у тебя не было времени пережить горе, о котором все забыли. «Лишь для меня Ягаратагал не в прошлом», — содрогнулась Зельфира, наконец осознавая — но не принимая, — всю суть своего положения. — Что ж, — она незаметно взяла себя в руки, — рассказывайте, что произошло, пока меня не было. — Карты любишь? Зельфира вздёрнула бровь. — Не люблю. — «Волчий гроб». Игра такая. Помнишь? — Да. Подумав, с чего начать, Эфо принялся за рассказ. Много лет назад сила, упавшая с неба, перестала напоминать хаос и окончательно разделилась на четыре стихии. Волк, Ворона, Рыба и Лиса. Как главные масти в «Волчьем гробу». Поговаривали, что Эпоха Раскола началась с того, что Бог Времени проиграл в карты, взмахнул мечом — и изменил ход событий, перемешав тайное с явным. С тех давних пор животные, олицетворяющие воздух, землю, воду и огонь, словно выбрались из игры. Легенда прижилась, а стихии получили имена. Человек, обречённый на силу, раскрывает масть ещё в детстве. Долго, мучительно, задыхаясь. Но если кожа рвётся, так и не выпуская стихию, то потенциальный покойник может спастись проклятым местом. Лесом Трупов, Берегом Жертв, Пожирающей Пустошью и… — Я не знаю, как спасаться Волку, — признался Эфо. — По игре у него есть только гроб. Лес, берег, пустошь — это укрытия, которыми карточные Ворона, Рыба и Лиса могут меняться, если кого-то съедят, а Волку негде спрятаться. — Он и не прячется, — вспомнила Зельфира. — Зато остальные должны его умертвить. — Верно, в этом смысл игры. Что забавно, настоящий мир тоже не нашёл места, которое помогало бы людям приручить воздух. Из-за этого в легенду верят ещё охотнее. — И что ждёт этих людей? — Скорый гроб, разумеется. Как и любого другого. Но у одних есть выбор, например, идти в Кацдамо или нет, а другим остаётся только хвататься за нож. Зельфире сложно было представить, что кто-то сознательно шагнёт в Лес Трупов. Одного призрака она уже повстречала — но он не был ни Вороной, ни Волком. — Ведьмы, как ты знаешь, совсем другое дело. С самого перерождения находятся в браке с силой, — сказал Эфо очевидное. — Вам подчиняются все четыре стихии. Три из них позволяют брать лишь крупицы, но одна изначально становится не рабским зверем, что сидит на цепи, огрызается и ждёт милости, а защитником и верным другом. Не нужно её раскрывать. Его осведомлённость немного пугала, но он был прав. Ситвафе, Подводные Изверги, поголовно были Рыбой. Тифши, Кийци и Зирьуниту были живыми трупами и делили между собой Волков и Ворон, верх и низ, небеса и могилу. Шабаш Грязной Крови был повязан с землёй. Кехи — оборотни, способные перекроить лисий оскал в волчью пасть. Солнечные дети Ли-Ри-Ли приютили огонь. Ягаратагал каждый раз кидал жребий, вытягивая с того света будущую ведьму. — И как раскрывают стихию? — У меня нет ответа. За сто лет ни разу не довелось увидеть подобное собственными глазами, хотя Кацдамо буквально под боком. — Этим людям, наверное, тоже, — прыснула Зельфира, намекая на глазную прихоть Леса Трупов. — Колдуны теперь не носят за собой целую библиотеку? — Да, — улыбнулся Эфо. — Многое изменилось. И неторопливо поведал о жизни за прошедший век. Волк, Ворона, Лиса, Рыба. Собирая небольшой свёрток и соскребая с плаща мох, Зельфира вспоминала правила игры — и умилялась их жестокости. Игроки хитростью должны были набрать больше очков, но роли, которые им доставались, были одна кровожаднее другой. Под плеск мёда и горечь хлеба завсегдатаи таверн веселились: кто пытался украсть Рыбу, кто пытался юркнуть рыжим хвостом, загоняя Волка в гроб, кто пытался клювом заколотить крышку. Игра развлекала своей вариативностью. Минули годы, но «Волчий гроб» продолжал шелестеть картами. — Куда отправишься? — спросил Эфо. Зельфира захлопнула дверь чулана и неторопливо застегнула пуговицы плаща. — Поищу ведьм. — Могу сделать одно замечание? — Давайте. — В тот день вы все должны были умереть, — в глазах резвилось красное пламя, но лицо оставалось гладким и спокойным. — А потом кто-то перепутал карты. — Кто перепутал карты? Кто вырвался из снов? — напела Зельфира, мирно улыбаясь. — И кто же тогда выпустил всех мёртвых Волчих Псов? — У тебя красивый голос. — Спасибо. Миледи разучивала со мной эту песенку. Она повела плечом, чувствуя, как дух невесты давит на кости. Как Эфо её не учуял — загадка. Но он был близок и совершенно уверен, что Зельфира спаслась не сама. Невеста обнимала со спины, тихо посмеиваясь. — Но для начала поищу напарника. — Хорошо. Ульмо был ужасно расстроен. Он постоянно сбегал, утирая слёзы, но перед этим вручал подарок. То подвеску из птичьих клювов, которая глухо дребезжала, напевая мелодии. То бабочку в банке, то примятый венок. Зельфира принимала подарок, позволяла убегать и выходила на поиски. Она частенько проделывала такое с Дамой, которая взрывалась из-за любого неправильного взгляда и уносилась прочь. «И не дарила ничего, — пожурила Зельфира, шагая по хвойным иголкам. — Маленькая непоседа». План был прост. Обиженный ребёнок сбегал, прятался и ждал, когда его найдут. Его находили, садились рядом, молчали какое-то время, а затем заключали в объятия. Возвращали домой — очень важного, гордого и довольного. Единственной проблемой было то, что Ульмо слишком хорошо прятался. Верхушка дерева, глубокая нора, поле высокой травы, Явь — Зельфире приходилось заглядывать под каждый камень. Она, как умела, скрывала раздражение, но искренне радовалась, когда обнаруживала кудлатую макушку и мокрый пуговичный нос. Домовые были удивительными созданиями. Прыткими, хитрыми, непослушными и необучаемыми, но бесконечно добрыми. Они рождались в Яви и умели блуждать по мирам, как ведьмы. Ульмо любил выбираться из таверны-перевёртыша, чтобы спрятаться, но обязательно оставлял за собой следы — крошки от пряников, семечки, нитки и яблочные косточки. Поэтому Зельфира нахмурилась, когда не обнаружила привычных мелочей. Она перепроверила удобные тайники «Зауголья», походила по окрестностям леса и, озадаченная, вышла в Явь. Мир тут же расцвёл. Свет кинжально прошёлся по глазам, свежесть лета клюнула лоб. Зельфира спешно спряталась в капюшоне. Шаркая и хромая, поплелась сначала к ручью, затем обошла спящую деревушку Елей. Никакого плохого предчувствия не было, но Зельфира себе не поверила. В лесу она замедлила шаг, потом вовсе остановилась. Она не нашла ни одной съедобной крошки. Но наткнулась на кровь с характерным запахом. Зельфира поджала губы, удивлённо оглядывая пятна, что тянулись всё дальше и дальше. Существовало два практически невозможных явления — бесшумно прокрасться мимо вурдалака и поймать домового. «Зауголье» станет легендой. Лихорадочно соображая, что в Яви могло навредить домовому, Зельфира шла в сторону ловушки, из которой сбежала. До Леса Трупов было далеко, но земля доносила шёпот этого места. Один голос, слепленный из сотен. Он был тихим, но жаловался, рыдал, проклинал и приглашал вернуться так отчётливо, что Зельфире становилось не по себе. Она жалела, что пошла босиком. Кажется, Ульмо волокли, но он не сопротивлялся. Затем вовсе встал и пошёл самостоятельно. Его следы были чётче, чем шаг того, кто уводил глубже в лес. В какой-то момент Зельфира решила, что стоит нестись за Эфо, но мысль исчезла так же быстро, как появилась. Ульмо лежал на большом плоском камне в луже тёплой крови. Затоптанный, раздавленный, скомканный. Очень маленький. Обычно он выпячивал грудь, задирал подбородок и махал руками, но сейчас Зельфира разглядела, насколько крошечным он был. Чуть больше куклы, чуть меньше кошки. Широкие мохнатые уши опали — так всегда случалось, когда Ульмо засыпал. Лица практически не было. Его снесли камнем. Обтесали одним ударом, сорвавшим нос и губы. Зельфира не проронила ни слова. Всё в ней встало, замерло. Солнце показалось тусклым, трава недостаточно мягкой, земля — чёрствой, холодной. И под ней он будет лежать? Зельфира подошла тихо, ведь Ульмо мог проснуться. Опустилась на камень, приподняла кудлатую голову, уложила её на колени. Принялась ждать. Глупо, бесполезно. Веки не дрогнули, улыбка не поплыла по рту. Шевелились только волосы. Сначала их трепал ветер, затем наматывала на пальцы Зельфира. Она всё размышляла, как попрощаться, чтобы Ульмо не было больно и обидно. Выдумала несложную песенку, доплела приманку сновидений — корявую, шершавую, но полную силы. — Кто тебя так? — вслух спросила она. Покачивая разбитую голову, сама не поняла, когда начала напевать колыбельную.

«Под тенью облаков средь братьев и сестёр Бежит дитя волков: он быстр и хитёр. Не видит ничего — ни мамы, ни отца, Не слышит никого — ни леса, ни дворца. И смерть проходит мимо, но жизнь летит вперёд. Вдруг в лапе защемило…пришёл его черёд. Однажды в облаках средь гор, лугов и скал, Бежал старинный волк, ища златой привал. И чудеса свершились, и отыскался сон, В котором сны не снились: стоял родной там дом! Упала волчья шкура, пропал со рта клинок, Растаяла вся дума. Вернулся вновь щенок».

Закончила, утихла. Она слышала, как копошатся муравьи, растёт мать-и-мачеха и поднимается ветер, но этим звукам не доставало свиста пуговичного носа. Когда Эфо рассказывал, что просто сидел и смотрел на тлеющее дерево-лес, то Зельфира кивнула, не понимая, насколько много чувств в тишине. Она осторожно уложила Ульмо на руки, испачкавшись в крови. Нырнула за Явь и пошла к «Зауголью», держа взгляд ровно, не срывая его вниз к затоптанному телу. Из таверны доносились гусли и голоса. Утренний шум намекал, что «Зауголье» посетили какие-то диковинные гости. Даже издалека различался плеск откупоренных бочек. Не доходя до двери, Зельфира остановилась. И прислушиваться не надо было — высокий женский голос перебивал самых громких путников. Отвлекал от чахлой ведьмы, которой волшебные птицы приносили целебные растения, речная нечисть вызывалась на подмогу, а лесное лихо предлагало убежище в деревьях. Зельфира слабо, невесело улыбнулась. Эфо уже был рядом. Без лишних слов перенял тело и тут же присел на колени, как если бы Зельфира вручила ему тяжёлое бремя. — Останешься? — спросил он. Одно слово, но Зельфира его поняла. Кивнула. Недалеко от речки, где росла осока, было место под тенью берёзы. Укрытие, до которого добирались только стрекозы, Ульмо и Зельфира, ищущая его. Могила получилась глубокой, но маленькой и неприметной. В этой яме улёгся Ульмо, обёрнутый простынёй, и приютился кулон. На берёзе покачивалась приманка сновидений — корявая, шершавая, с остатками растаявшей силы. Второй кулон Зельфира бросила в речку, как ей было велено. — Охотничий нож при тебе? — спросил Эфо. — Да. — Позволь сделать глупость, — он вытянул руку, взялся за рукоять и выцарапал на берёзе имя. Вздохнул и вернул нож обратно. — Ульмо значит «Кровавый шут». Он так и не рассказал, как и кого ему приходилось развлекать. Зельфира молчала. Если бы она ушла на день раньше, то никогда бы не услышала о его смерти. Она не знала, как лучше и правильнее, но всё уже случилось. — Я тебя отпускаю, — сказал Эфо. — Понимаешь? Я приказываю уходить. Тебе не стоит здесь задерживаться, искать виновника и ночами сидеть у могилы, размышляя. Все проблемы не решишь и не все проблемы принадлежат тебе. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, Дева из Ягаратагала. Он оставил её одну. Зельфира опустилась на землю и похлопала по камню. Потерянно подумала о том, какая странная всё же жизнь и как неумолима смерть. Но она хотя бы знала, в какой могиле Ульмо лежит. Зельфира закрыла глаза. — Спи с миром. Неловко добавила: — Напарник. И тоже оставила его в покое. «Зауголье» рьяно гудело. Плевалось, смеялось. Ничего для него не изменилось и пропажу одного маленького прислужника оно пока не ощутило. Зельфира зашла через небольшую потайную дверцу. Юркнула к стене, прошлась по тёмным углам. Шум стоял такой, что никто бы не услышал, если бы крикнули: «Волки!» Суета сыграла на руку. Зельфира взобралась по лестнице и ринулась к чулану. Собрала лохмотья волос в огромный хвост, надела шерстяное платье и длинные сапоги, скрывающие рваную кожу на кривоватых костях, забрала свёрток с едой. Напоследок взглянула на своё отражение. Черным-черно. Зельфира бесшумно вышла из чулана. Прокралась к лестнице и, подумав, села на ступень. Отсюда её было не разглядеть, зато она видела таверну, как на ладони. Интерес к новоприбывшим гостям слегка зудел за ухом, не давая покоя. Зельфира поискала женщину с высоким голосом, но нашла только юную девицу: горящие щёки, тонкие белёсые волосы, длинная лоскутная юбка. Глаза, больше прозрачные, чем голубые, вяло тянулись из стороны в сторону. Ничего примечательного, но Зельфира не могла от них оторваться. Словно глядела в зеркало. Из «Зауголья» она вышла молча. Ладони всё ещё были перемазаны кровью, голова болела, а шерстяное платье особенно сильно кололо плечи. Это напоминало хватку чем-то довольной Княжны. Зельфире всё хотелось скинуть с себя невидимые руки. И она вдруг поняла. Делая шаг за Явь, она запоздало, практически в последнюю секунду поняла, что дух невесты её сжал. Крепко. Обрадованно. Ведь рядом был дух суженого. Зельфира замерла, так и не сделав следующего шага. Явь встретила её пасмурным небом. Лучами тусклого солнца, что щадяще прошлись по глазам, моросью лета, которая коснулась пореза на лбу. И человеком. Мечником, Светочем, чьи волосы и кожа поблёскивали одинаковым бельмом, глаза напоминали мутные капли, в которые можно было бросить по рыбке — приживутся, — а шея подходила для удушений. Кацайлиди. Так он представился. Зельфира широко, не боясь улыбнулась. Кацайлиди смотрел на неё неотрывно и лишь немного удивлённо. Всё те же длинные седые волосы, сколотые на затылке. Серый взгляд, из которого вот-вот польётся дождь. Даже плащ с разрезом на боку, туника и перчатки, казалось, совсем не изменились. Зельфире вдруг померещилось, что не было этих ста лет, унёсших всех её друзей и врагов, знакомых и тех, с кем она так и не встретилась. В ладони блеснул меч. Кацайлиди прикинул расстояние и свои возможности, а затем отвёл взгляд влево, прислушиваясь к чему-то. Недовольно нахмурился. Снова повернулся к Зельфире. Твёрдо пошёл к ней. Зельфира вооружилась охотничьим ножом, а вторую руку протянула над землёй, нащупывая её пульс. Подозвала к себе, мысленно обвязывая вены и артерии вокруг пальцев — так, как наматывала прядки Ульмо. Угрожающе начала: — Если ты сейчас не откинешь меч… Он тут же его отбросил, не переставая идти. Безоружный Кацайлиди был удивительно прекрасен. Зельфира могла сбить его с ног брыкающейся почвой, не боясь удара, пройтись лезвием по белым щекам, вырезая улыбку, откинуть нож и начать душить, смотря сверху вниз. Земля отзывалась на её прихоть. В обеих руках была мощь, которой можно исполосовать мир, а Кацайлиди всё ещё оставался без оружия. И отчего-то казался хищнее, чем раньше. Лицо оставалось таким же строгим, глаза — серьёзными, а в движениях железом скользила уверенность. Он шёл, бежал, плыл и стоял на месте одновременно. Зельфира принялась сжимать кулак так быстро, что в висках запульсировало, но Кацайлиди остановил её размеренным: — Забыла? «…теперь суженый рисует на моих руках так же, как я рисую на его. Вовсе отрежу по локоть — и он лишится конечности. Полосну по шее, и где-то там, далеко-далеко за лесом, откроется горло. Умру я, умрёт и он. А погибнет он, погибну и я». Забыла. Она забыла! Разжав пальцы и потеряв время, раздражённая Зельфира поудобнее схватила рукоять. Чуть выставила лезвие, готовясь пройтись им по шее или воткнуть в глаз. Но Кацайлиди просто остановился на расстоянии вытянутой руки. Он смотрел сверху вниз. Без отвращения, гнева, любопытства. Так разглядывают могилу. Зельфира ожидала, что он заберёт нож. Не вырвет и не перехватит, а сдержанно возьмёт. Так он и поступил. Но к последствиям она не была готова. Сохраняя самообладание и не меняясь в лице, Кацайлиди — человек, мечник, Светоч, чья прошлая жизнь была полностью разрушена, — поднял нож и быстро провёл им по своему — а значит общему — горлу.