Вы, которая учила нас летать

Это случилось с Тихоновым всего однажды — взять её за руку. Пальцы у полковника были мягкие и прохладные; это было ощущением бесконечного спокойствия, якоря, безопасности. В тот миг вокруг могла подняться буря, могло разметать в клочья тротуары и здания, — но он уцелел бы, он даже бы не заметил, потому что держал её за руку. Вернее, она держала его. Всего лишь схватила, когда Иван, пялясь в смартфон, едва не вышел на дорогу. Могла бы подхватить под руку, могла бы схватить за плечо. Но она взяла за руку — как мама когда-то. А может быть, мама не делала так. Он не помнил. Он ничего не помнил в ту минуту, ни о чём не думал. Даже о волчке. …Он вспомнил об этом в клубе почему-то. Может, из-за резких пятен света от стробоскопа. В тот раз, у перехода, был сильный ветер, и пятна солнца в листве так же бежали по лицу, асфальту, фасадам. Тихонов уставился в стойку; поцарапанное дерево, разводы, цепочки засохших капель. Всполохи. Грохот музыки, гул голосов, звон — такие плотные и пустые, что сливались в ватную тишину. И сквозь неё — вздох Риты: саркастичный и горький, с бесконечной нежностью и тоской. Он усмехнулся и вздохнул так же, о том же. Они — Рогозина и Антонова — ушли из офиса вместе. Скинувшая пиджак, резко помолодевшая от этого Галина Николаевна в тёмных брюках, строгой блузке и неизменных лодочках. Лёгкая, светлая Валентина — в голубом платье без рукавов и невесомых босоножках, серебряный кулон, волосы по плечам; улыбка, много лет зажигавшая изнутри ФЭС. — Они как будто весну встречать отправились, — неожиданно поэтично прокомментировала Соколова; даже не с завистью — какая там зависть; просто как факт. — Они на концерт отправились, — поправил Круглов и выразительно покосился на Ивана: — Уж не знаю, как Галине Николаевне в третий раз удаётся достать вип на «Within Temptation»… Тихонов не услышал. Просто смотрел вслед, и казалось, будто из коридоров выкачивают воздух. Так всегда было, когда она уходила. Рогозина; то, что опустошало и наполняло его одновременно. Всегда. Она уходила — волчок падал. С силой отвернувшись, он встретил взгляд Власовой — стеклянный, почти спокойный, горчивший до невозможного. Двумя часами позже, в клубе, он читал в её глазах почти то же самое. Рита смотрела на танцпол, но вместо танцующих видела, кажется, только их — уходящих из офиса в свой собственный мир, начинавшийся за порогом Службы, недоступный больше никому. Да что там за порогом; он был вокруг них всегда, даже когда их разделял стол в кабинете полковника, этажи офиса, подмосковные километры, города, годы. Власова встряхнулась. Подвинула стакан. — Иногда единственный выход, — не замечая Ритиного жеста, глухо проговорил Иван, — идти насквозь. Просто жить, зная, что никог… никогда. — Но пока мы идём насквозь, жизнь проходит, Тихонов, — жёстко ответила Рита, ведя ногтем вдоль деревянного узора. Он щёлкнул по стеклу ногтем. Вгляделся в танцпол, надеясь увидеть то, на что смотрела Рита, ухватить призрак. Но был только железный привкус во рту от прокушенной губы, и страшно клонило в сон. — Каждый раз после убийств, насилия… после всего этого гемора, грязи, дерьма, которое у нас каждый день… после безнадёги… мне кажется, что волчок упал. — Что за волчок? — Рита смотрела с лёгким интересом, прижав свой бокал к виску. — Волчок. Он крутится внутри. Заставляет делать что-то. Мир крутится. А в такие минуты он падает. Просто — раз — и всё. Волчок. Падает. А потом снова начинает вертеться — от её взгляда. Или слова. Или… прикосновения. — Мудрецы довольствуются малым, Тихонов, — хмыкнула Власова. Отняла бокал от виска, поболтала остатками. Лёд стучал о стекло, звук отдавался в голове и в памяти; вспоминался стакан с карандашами на столе Галины Николаевны и — почему-то — кубик Рубика у Вали в кухне. И то утро в квартире полковника — после муторного, изматывающего дела. То, как они приехали к ней, а в зале на диване дремала Антонова. Стоял апрель, в пять утра было совсем светло, и тепло, и ветрено, надрывались птицы, пятна солнца пролетали сквозь редкую молодую листву. Квартира казалась очень просторной, почти пустой. В кухне пахло кофе, а он замер в проходе, привалившись к дверному косяку, так, чтобы видеть одновременно спящую Валентину и колдующую над туркой Галину Николаевну. «Мудрецы довольствуются малым». Да, он и довольствовался малым: её редкими прикосновениями, её словами, её мимолётными улыбками, предназначенным и не ему даже. А вся эта грязь, гемор и дерьмо во время особенно сложных дел оборачивались возможностью быть с ней рядом сутками напролёт. В такие дни полковник почти не уезжала из офиса — разве что в Министерство, — и только Антонова курсировала до квартиры и обратно, привозила смену одежды, какие-то книги, кажется… Он думал подарить Галине Николаевне электронную книгу, но потом, увидев, как она поглаживает корешок, читая, как рассеянно пробегает пальцами по обложке, — отказался от этой мысли. Нет, Галина Николаевна не променяет книги на электронку — ак не променяет ФЭС на МГУ, своё кресло на кафедру, Валю на него. Он даже поперхнулся, подавился, засмеялся от этой мысли. Кто он ей? Мальчишка, сколько бы ему ни было (нервная усмешка)? Ценный сотрудник (сводит скулы, и внутри прокатывается горечь)? Может быть, в лучшем случае, — друг. Но мудрецы довольствуются малым. Мудрецы довольствуются малым, Тихонов…

***

Волчок падал всё чаще, и поднимать его становилось всё сложней. А Иван уже даже не пытался прилагать к этому каких-то усилий. Просто шёл, просто смотрел на неё издалека, копируя плейлист из её машины, выбирая тех же авторов, покупая такой же кофе. Правда, в отличие от Галины Николаевны, у него не было никого, кто сварил бы кофе как следует. Вернее, Антонова не отказывала никогда — или почти никогда, — когда он просил её приготовить кофе в офисе. Но… это было иное. Это было совсем иное, нежели та чашка горячего, горького, пряного ранним апрельским утром в рогозинской кухне. Иногда это воспоминание снова заставляло волчок кружиться; и всё-таки — он падал, падал всё чаще, и поднимать его становилось всё сложней. Это называлось выгоранием, кажется. Правда, Тихонов был уверен, что у него давно уже отжило, выгорело, пропало — всё. Думал так — и каждый раз понимал, что ошибается, когда смотрел на неё. Убирающую в пучок выбившуюся прядь — веря, что никто не видит. Глотающую успокоительное. Касающуюся Валиного плеча, локтя, кисти — невзначай, легко, с бесконечной нежностью, той самой, с какой смотрела на Антонову Власова. Правда, во взгляде, в движениях Рогозиной никогда не было Ритиной тоски. И с чего бы. Считающую пульс. Вычёркивающую что-то в его отчётах. Сосредоточенную, закусившую губу. Смеющуюся. Сцепившиую руки. Она делала так часто — когда думала или нервничала. А он, когда видел это, вспоминал тот самый день на Тверской, то быстрое, полуслучайное прикосновение. То ощущение якоря, когда она держала его за руку. …Они сидели в её кабинете — она в своём кресле, он на столе, — в начале первого, после очередых суток, полных работы и мрака. Рогозина листала ежедневник, Тихонов рылся в телефоне, ища клининг на субботу и какую-нибудь доставку, которую ещё не пробовал. Волчок лежал, подрагивая, когда телефон разразился трелью. Полковник, пробормотав непечатное, взяла трубку. — Слушаю, товарищ генерал, — сдержанно, обречённо, бодро. Он наблюдал за её лицом во время разговора, но даже не пытался угадать суть. Просто смотрел на сошедшиеся брови, прищур, на пальцы, которые выстукивали по столу, а затем принялись вертеть ручку. — Есть, товарищ генерал. Нажав отбой, Рогозина собрала в складки кожу на лбу, шумно выдохнула и отодвинула ежедневник. — Всё так плохо? — сочувственно поинтересовался он. — Иногда единственный выход — идти насквозь, — отозвалась полковник, поднимая голову. Сцепила руки и улыбнулась — устало, тихо, почти мягко. «Может быть, думает о Вале», — подумал он. Вспомнил, как они уходили тогда на «Within Temptation». Произнёс, чувствуя, как к горлу подкатывает волна — горечь и опустошение: — Но пока мы идём насквозь, жизнь проходит, Галина Николаевна. Она не ответила. Поднялась, подошла. Молча привлекла его к себе, потрепала по волосам. И волчок завертелся вновь.