* * *
2 мая 2022 г. в 09:33
Персидский королевский двор в Сузах был оплотом просвещения и культуры. Там превозносили хороший вкус и проявляли примечательную терпимость. Когда первый из царей этой династии взял Персию под свою руку, то едва ли не первым, о чем он распорядился, было выпустить из темниц противников прежнего режима вместе с их семьями, чтоб те вернулись в свои дома. Также по слову его стали отстраиваться разрушенные храмы, и царь давал на то деньги из государственной казны — на храмы самых разных божеств, взращивая тем самым свободу вероисповедания. Он сумел заслужить всеобщую любовь, и Азирафель был весьма горд, что ему довелось в свое время формировать нравственный облик этого человека.
Двести лет спустя в Персии религиозная терпимость все так же оставалась основой имперской политики. И более того, начала зарождаться система децентрализации власти: столица отдавала вопросы управления провинциями на откуп местным князьям. Но лучшим из своих достижений здесь Азирафель считал учреждение государственной службы. Он начал с малого, просто собирал вместе всех писцов в каждом городе, куда он приходил, а в итоге получилась стройная система, огромный безупречно работающий механизм, главной целью которого было свести к минимуму помехи от тех, кто пребывает в заблуждении, будто страною правит именно он. Конечно, время от времени случалась пара — ну ладно, пара десятков! — прискорбных происшествий, когда люди принимались друг друга убивать во имя государственной безопасности, но в итоге жизнь была вполне хороша для огромного большинства граждан.
Религия персов, как и все религии смертных, была удручающе далека от того, чтобы уловить концепцию Непостижимости, но в сравнении с тем, что Азирафелю уже пришлось повидать на земле, она казалась вполне сносной. В некоторых же вопросах здешние священнослужители и вовсе проявляли какую-то пугающую прозорливость, провозглашая, что в мире есть Добро и есть Зло, и они противопоставляются везде и всюду, даже в самой, казалось бы, смехотворной мелочи. Из этого делался вывод, что не стоит доверчиво склонять слух к каждой сладкоголосой сущности, даже если она щеголяет крыльями, а уж змеи и вовсе подлежат истреблению без суда и следствия. Азирафель временами размышлял, куда мог податься из империи его извечный оппонент. О нем уже очень давно не было вестей.
* * *
Кроули лениво перетек из кольца в кольцо, устраиваясь поудобнее, чешуйки тихо шуршали. Принимая человеческий облик, он выглядел молодым, цветущим, многообещающим юношей, но, узрев его в змеиной форме, никто бы и не помыслил назвать его молодым. Хотя бы потому, что не бывает молодых змей такого размера: пятнадцать футов в длину, толщиной с бедро взрослого мужчины. Конечно, нынешнее место его обитания мало подходило для такой громадины, и он уменьшился соответственно — стал таким, как более всего пристало для исполнения его замыслов. Увидеть себя во всем великолепии он дозволял лишь одной живой душе, и то лишь тогда, когда та выпивала достаточно, чтобы списать все увиденное на хмель. Сейчас Кроули нежился в ее постели, сворачивался в кольца и всем своим змеиным телом льнул к ее теплу. Она была хороша, молодая прелестница. Не то чтобы Кроули было какое-то дело до оболочек, в которые заключены души смертных. Ему, в конце-то концов, дано было смотреть сквозь тела, видеть насквозь и зреть внутреннюю красоту, а женщина, что считала себя его хозяйкой, была воистину восхитительна: амбициозная, злонравная, бессердечная и мстительная стерва. Никогда, ни разу в жизни она не позволила себе рассиропиться. И Кроули знал, что именно она идеально послужит его планам. Он превосходно умел искушать, он к каждому находил свой подход, но людей было уже слишком много, и они слишком широко расселились по земле. Тяжело поспевать везде. Кроули, например, даже представить себе не мог, чем обернется тот, казалось бы, смехотворный проект его вечного противника. Кроули и глазом не успел моргнуть, как эти чертовы коневоды вдруг объединились и основали внушительное государство. Его ужаснуло то, что он там увидел. Люди, конечно, всегда укоризненно качали головой, хором осуждая ложь и лжецов, но каждый пребывал в уверенности, что лично ему лгать дозволено, так что было неприятным сюрпризом узреть культуру, в которой то, что проповедовалось, и в самом деле практиковалось. Где добрая треть всего учения составляли наставления говорить правду и только правду. Где священники — практически все! — были добродетельны и, едва взглянув на него, принимались вопить, что он порождение зла. А еще их основная религия, почти монотеистическая, которой персы были привержены истово, была отвратительно терпима к другим верованиям. Кроули ненавидел Персию, искренне и глубоко. А особенно стыдился воспоминаний о том, как ему пришлось ее покинуть. Он как раз пытался внедрить человеческие жертвоприношения — эта идея, как ему уже довелось убедиться, замечательно приживалась в других человеческих религиях! — но едва Кроули повлек на алтарь первую, самую первую жертву, та принялась горячо молиться об ограждении от демонов, и уже в следующее мгновение пред ним предстал Азирафель. Кроули не стал тратить время на остроумные ремарки, он просто бросился на ангела и попытался удушить его в змеиных кольцах. Но вот незадача, он не умел менять обличье достаточно быстро, и крылья Азирафеля не попали в захват. Спустя пару секунд оба уже были высоко в небе, и ангел весьма успешно стряхивал его с себя. Чтобы не грянуть вниз, Кроули вернул себе человеческий облик — ну, что-то более или менее человеческое — и вцепился Азирафелю в плечи. Вспоминать о том, как его клыки и когти терзали ангельскую плоть, было приятно до сих пор, особенно тот момент, когда он почти что добрался до крыла. Наверное, хотел оторвать. Плана как такового, Кроули уже осмелился себе в этом признаваться, у него не было. Вырвать подлецу крыло, чтобы тот ухнул вниз, и развернуть свои собственные крылья у самой земли? Наверное, так. Но он просчитался. Не понял, чем грозит ему ярость, застывшая на отвратительно милом ангельском личике. Именно поэтому Кроули искренне изумился, когда они вдруг перекувыркнулись назад, а мгновение спустя он обнаружил, что оба крыла, и окровавленное, и неповрежденное снежно-белое, укутывают их обоих плотным коконом. И что земля стремительно несется навстречу. — Падения тебе удаются лучше всего, а? — невозмутимо заметил Азирафель, когда горы не просто приблизились, а уже и взметнулись над ними. Об землю Кроули приложился очень, очень крепко. И, едва оглядевшись, понял, что Азирафель, распахнув крылья в последний миг, сумел хоть и неуклюже, но вполне удачно приземлиться рядом. Кроули только и смог, что наспех исцелить свои раны, и битва продолжилась. Земля у них под ногами гудела, окрестные горы содрогались, и они с Азирафелем премного обогатили местную мифологию, но это не приносило утешения. Кроули убедил себя, что они сыграли вничью, а Вниз, разумеется, рапортовал о победе. Правда же была в том, что он был не готов и что он проиграл. И он собирался мстить.* * *
Злонравие своей подопечной он тщательно взращивал долгие годы, с тех самых пор как узнал ее — несносным, уже испорченным ребенком. Тогда он притворялся совсем крохотной змейкой, как раз для маленькой девочки. Поиграть. Он оборачивался вокруг ее запястья, рядом с браслетом из змеевика [1], а однажды посмотрел ей прямо в глаза и заговорил: — Я волшебный. Только никому об этом не рассказывай. Глаза — большие, красивые — изумленно распахнулись и стали совсем круглыми. С тех пор Кроули всякий раз, как они оставались наедине, баловал ее сказками и всегда подчеркивал, какая она особенная девочка. Он уже давно понял, как хорошо люди попадаются в ловушку самосбывающихся пророчеств, и не раз проворачивал этот трюк: найти многообещающее дитя, пошептать ему на ухо, что он никчемный, жирный и отвратительный и что ни родители его не любят, ни вообще никто никогда полюбить не сподобится — и все, дело сделано. Когда лет через двадцать-тридцать Кроули, проползая мимо, интересовался, как там дела, все обстояло именно так, как он предрекал. Любить их было решительно некому и невозможно. Теперь Кроули предстояло проверить, обстоят ли дела похожим образом с положительным подкреплением [2], то есть с лестью и похвалой. Он прекратил говорить вслух, когда девчонке сравнялось шесть и она начала смутно подозревать, что вести разговоры с домашними животными не совсем здраво, но продолжал нашептывать свои идеи, пока та спала, или же просто вкладывал нужные образы в ее сны. Что ж, у многих людей имеется внутренний голос, который то и дело комментирует их мысли и действия. Просто с этой девчонкой голос говорил более внятно. Было нетрудно заинтересовать ее религией, причем в наиболее кровожадных формах — тех, где для совершения обрядов требуется собственными руками раздирать живые, трепещущие тельца. И опаивать себя при этом дурманящим снадобьем. Она нажила себе дома большие неприятности, раз за разом тайком пробираясь в горное святилище, но наказания ни разу ее не остановили. С молоденькой девчонкой, в одиночестве бродящей в глуши, могло случиться что угодно, но она каким-то образом была уверена, что ей ничто не грозит. В конце-то концов, она же всегда брала с собой на удачу свою змейку. Змей со временем изрядно подрос, но не настолько, чтоб она не могла уложить его себе на плечи и кружиться в танце, не выпуская его из рук. Иногда ей мерещилось, будто змей посмеивается, но она ведь не была больше маленькой девочкой, так? Она знала, что змеи смеяться не могут, и не задумывалась об этом. Когда она превратилась в девушку, то расцвела. Она была просто роскошна и стала для Кроули искушением. Большим искушением. Но ее девственность была важна для воплощения его планов, и он ограничился тем, что наслал ей парочку занимательных снов о себе. В змеиной форме. И в человеческой. И в причудливой смеси того и другого. Иногда по утрам он просыпался оттого, что она стискивала его в объятиях, и оба они цвели блаженными улыбками. По счастью, она любила спать долго, и Кроули всегда успевал вернуть себе выражение, более подходящее для змеиной морды. Устроить так, чтобы она оказалась в нужном месте в нужное время и попалась на глаза нужному молодому мужу, было довольно просто. Причешись, мой птенчик. Облачись в лучшее платье. Теперь выходи. Возьми с собою компаньонку, ты благовоспитанная молодая особа. Рекомый муж, как раз пытавшийся добиться военного союза с ее отцом, глянул на нее — и пропал, будто в омут канул. Разумеется, с той стороны тоже потребовалось кое-что нашептать: ты никогда не найдешь женщины, подобной ей, никогда, клянусь! Как и все лучшие лживые посулы Кроули, этот тоже был чистейшей правдой. Вот так Филипп, молоденький затравленный царек каменистого клочка земли, окруженного враждебными соседями, взял в жены Олимпиаду, дочку еще более зависимого правителя еще менее значительного государства. Семья рада была избавиться от нее, утомившись злонравием и дикими выходками. Она привезла с собою приданое: старомодное столовое серебро, пять перемен платья, двух запуганных насмерть девчонок-рабынь, на которых она поднимала руку, и свою ручную змею, в которой она души не чаяла.* * *
Союз не стал особенно счастливым. Для начала Кроули совсем не были рады на супружеском ложе, и он обнаружил, что изгнан в угол, в большую корзину. А Олимпиада выяснила, что наяву соитие совсем не похоже на то, что она видела в своих снах. Уже очень скоро она перестала строить из себя примерную жену и принялась устраивать мужу сцены. Спустя год этот неудачник оставил Олимпиаду одну в их общей спальне и с тех пор лишь наносил визиты. Кроули тут же выполз из корзины, вселился обратно в постель и нашептывал ей, что она бедная непонятая женщина, а царственный муж ее — редкий грубиян. Разумеется, последняя ссора случилась не по ее вине, выкинь, девочка моя, из головы эту мысль. И незачем извиняться. Филипп сам виноват. А теперь почему бы не подняться в горы и не принести в жертву парочку крольчат, как в старые времена? Развлечешься. Конечно, как бы ни было увлекательно наблюдать за тем, как рушится брак, все эти супружеские дрязги мешали осуществлению планов Кроули. Девчонка была упряма, и ей никак не удавалось понести. Точнее, им с этим царьком никак не удавалось зачать мальчика. Выкидыш приходилось устраивать аж дважды, и Олимпиаде следовало бы Кроули поблагодарить, поскольку сама она все равно ничего не поняла, а первенец не должен был оказаться девочкой. Сыновей в этой культуре ценили неизмеримо больше. Кроули вздохнул. Вот ведь причудливый выверт устроили эти люди: одна половина человечества оказалась почти что в полном подчинении у другой. И сейчас это ему мешало. Если бы женщины были здесь мужчинам ровней, можно было бы просто продвинуть своего человека, свою великолепную Олимпиаду с ее замечательно злобным умом и сладкими манерами. Но, поскольку мир был таким, какой есть, оставалось делать ставку на то, что она родит и поможет ему сбить с пути своего сына. Которого, разумеется, еще предстояло зачать. А у Филиппа от всех его жен рождались одни дочери. И даже наложницы его приносили девчонок. Кроули уже подумывал, а не спроворить ли все самому, и лишь чудовищный объем объяснительных и прочей волокиты, что погреб бы его под собой в этом случае, его останавливал. «У меня будут неприятности, — твердил он себе, — и даже необходимость отомстить не сочтут Внизу подходящим оправданием». — Ты должна родить ему сына, — сказал он ей однажды вечером, когда она выпила особенно крепко. — Не моя вина, что у меня его нет, — отозвалась она невнятно. — Именно твоя, глупая ты девчонка. Ты просто не прилагаешь стараний. Он уже три раза приходил в спальню, а ты отсылала его, говоря, что у тебя месячные. — И это правда. — Нет. Я при этом присутствовал, помнишь? Давай, не упрямься, я ведь о тебе забочусь. Укрепить свои позиции здесь ты сможешь, только родив наследника. Знаешь, советники уже нашептывают Филиппу отослать тебя обратно к отцу. Услышав это, она почти стряхнула с себя хмель. А когда муж в следующий раз явился к ней, не отослала его. Кроули неохотно уполз в свою корзинку, пока Филипп не швырнул его туда по своему обыкновению, и ухмыльнулся, ощутив, как от Олимпиады волнами исходят гнев и отвращение. Тем не менее, она приняла мужа и в этот раз, и все следующие, когда он снова и снова появлялся у нее на пороге, пускай и очевидно было, что обе стороны просто отбывают повинность. И вот наконец! Пока сама Олимпиада еще не знала, что понесла, Кроули устроил ей качественный пророческий сон, где она оказалась в странном, но смутно знакомом месте, и он явился к ней туда лично. Поболтать. — Не бойся! — начал он, решив блюсти традиции. Пусть это и не традиции ее народа, но кому какое дело, а? — Ибо зачала ты во чреве и родишь сына. Она обрадовалась. Она была так счастлива, что он даже позволил ей заговорить. — Почему ты так долго? Почему не явился раньше, как ты мог меня оставить? Разве не знаешь, через что мне пришлось пройти? Бросил меня на потеху этой похотливой свинье! Кроули восторженно рассмеялся. — Ты прелесть! Так себялюбива, так капризна... Ладно, слушай. Не он настоящий отец твоего сына, понятно? Разумеется, об этом нужно молчать. Пока что. Это будет нашей маленькой тайной, а потом ты расскажешь сыну. Такая сладкая месть. Ну что? Полегчало? — Но кто настоящий отец? Кроули улыбнулся загадочно. — Разве не слышала ты историй о детях богов от смертных женщин? Она глянула на него в изумлении. — Так это... Кто ты такой? Дэймон ли, бог или человек? Почему ты до сих пор не назвал мне свое имя? Кроули принялся скромно разглядывать свои ногти. Пускай девчонка сама выдумает себе все, что нужно.* * *
Это должно было сработать. План казался настолько хорошим! Найти подходящих родителей, устроить так, чтобы у них родился сын, и тщательно, с самого рождения, сбивать его с истинного пути, заставив делать то, что угодно Кроули. Он знал, что это было возможно, стоило лишь взглянуть, во что превратилась Олимпиада под его чутким руководством. Он полагал, что на ней отточил свои навыки искусителя до совершенства. Но сейчас задача оказалась куда труднее, чем ему представлялось, и не только оттого, что негодник, как выяснилось, был отвратительно высокоморален от природы, но еще и потому, что мать его перечила Кроули во всем, что касалось воспитания сына. — Поставь его на место, прояви безразличие, пусть он помучится, — нашептывал он ей по ночам. А она в ответ расхваливала мальчишку за каждый его успех. — Как подло он поступил со своей сестрой, молодец, — замечал Кроули, — подари-ка ему подарок. А она вместо этого отчитывала сына за недостойное поведение. Это приводило в ярость. Несносная баба запоздало пыталась обуздать свой мерзкий характер, и все потому, что как-то умудрилась сохранить в себе способность любить. Да какая тут любовь! Этот поздний дебют сентиментальности у взрослой тетки был отвратителен. И пацан вызывал у Кроули все большее беспокойство. Четырех лет от роду этот мелкий засранец посмотрел прямо ему в глаза и заявил, что Кроули ему не нравится и что пусть мама не слушает то, что он ей говорит. Весь следующий месяц Кроули рыскал, прочесывая окрестности на предмет источника ангельского влияния. Если б нашел, это было бы и проблемой, и облегчением одновременно. Еще было страшновато наблюдать за тем, как неестественно хорош мальчишка во всем, за что бы ни брался. Иногда Кроули даже казалось, что кто-то его обошел и, заполнив всю необходимую груду заявлений, протоколов и справок, провернул нехитрое дело у него за спиной. Вот изловить бы этого живчика! Кроули бы выразил ему свое неудовольствие оглушительно и абсолютно летально. Когда пацан превратился в юношу, Кроули подложил под него другого подростка. Пусть-ка юный ханжа расслабится, пускай познает радости плоти. После этого все становятся сговорчивее. Вышло прямо наоборот: тот второй молокосос тоже оказался до отвращения чистым, до тошноты преданным, и вместе они замкнулись в самоподдерживающуюся систему воспроизводства высокой морали. Да, и еще хранили друг другу верность! Кроули оставалось лишь головой качать, глядя на двух строго моногамных безусых юнцов. Он ошибся в расчетах, приходилось это признать. Так что, когда Олимпиада в очередной раз не прислушалась к тихому голосу совести [3], что призывал ее растоптать самооценку сына, терпение Кроули лопнуло. — Довольно! — рявкнул он, воздвигаясь из корзинки, стоявшей подле огня. Олимпиада отпрянула. Он бросил притворяться безобидной маленькой змейкой и принял свой истинный вид, плоская треугольная голова покачивалась вровень с ее собственной, гневный взгляд горящих желтых глаз прожигал насквозь. Когда у нее подломились колени, Кроули мгновенно обвился вокруг, чтобы она не упала. — Ну уж нет! Ты не грохнешься в обморок, пока тебе этого не позволю я. Нам предстоит поговорить о твоем вопиющем отсутствии усердия. — Ты... так ты... — попыталась выговорить она. — Да! Я настоящий! Или с кем ты, по-твоему, болтала без умолку столько лет? — Со своими мечтами, — сказала она и начала злиться. — Это были детские фантазии, и только! А в горном святилище я и вовсе давно не бывала. — Мечты, значит? Как бы не так! Это я был тем голосом, что беседовал с тобою во сне. И все эти зверюшки, которых ты раздирала собственноручно, нужны были лишь затем, чтобы понять, как далеко ты готова пойти за мной. И ты пошла очень далеко, о, ты выросла по-настоящему отвратительной, ты делаешь честь моим родительским навыкам! Нам было весело, Олимпиада. Но теперь ты мешаешь осуществлению моих планов. Я учу тебя, как воспитывать мальчишку, но ты игнорируешь все мои инструкции. А его душа словно окружена стеной, за которую мне не проникнуть. Так что просто делай то, что я тебе говорю, ладно? — Что тебе от него надо? — вспыхнула она, мгновенно преисполнившись священной материнской ярости. Учитывая, что дерзила она гигантской говорящей змее, что прямо сейчас сжимала ее в кольцах, Кроули не мог не впечатлиться твердостью духа. — Послушай, у тебя дьявольски изощренный ум, ты самая коварная из всех смертных, что я встречал, и я уважаю тебя за это. Но признай, что для того, чтобы править в этом мире, нужно родиться мужчиной. Мне понравилось развлекаться с тобой, но ты исполнила свое предназначение, ты дала мне милого мальчика, чтобы двигаться дальше. Он, правда, мил чуточку больше, чем ему бы следовало, — и все потому, что ты не делала того, что я тебе велел, Олимпиада! — но все еще можно исправить. Так что, если не хочешь оказаться мне врагом на склоне своих лет, просто делай! Уже наконец! То! Что я! Скажу! Мне нужно заниматься твоим бесценным сыночком, а не нянчиться с тобой и твоими капризами. — Зачем ты говоришь мне все это? — спросила она дрожащим голосом. Он склонил к ней голову и прошипел столь же ласково, сколь и ядовито: — Затем, что полагаю, что могу стать первым, кто заставит тебя заплакать. Она замерла, но не в страхе, а онемев от бешенства. Кроули тихо захихикал ей в ухо, выстрелив пару раз языком, чтобы разозлить еще больше. Она взвизгнула. — Наглец! Годами трусил говорить со мной прямо, а теперь явился с оскорбительными требованиями? Да что ты вообще сделал для меня? Кроули отпрянул, зашипел и выпустил длинные, острые клыки. С клыков закапал яд. На мгновение его охватила слепящая, всепожирающая ярость, и он уже был готов сокрушить ей кости, сжав в мощных кольцах, впиться, впрыскивая смерть, ей в шею, но быстро одумался и рассудил, что это вряд ли поможет осуществлению его плана [4]. Он обратился в человека и ткнул ее пальцем в грудь. — Что я для тебя сделал?! Я сделал тебя царицей македонской! Я взрастил в тебе чувство собственного достоинства, какого не знала еще ни одна женщина на земле! Я устроил так, чтобы твой первенец оказался сыном! Ты хотя б представляешь, какое это было унылое занятие, абортировать одну за другой твоих чертовых девчонок? Она завизжала еще пронзительнее и кинулась на него, пытаясь выцарапать глаза. Он перехватил ее запястья одной рукой, а другой крепко сжал горло. — Проклятье, как же жаль, что ты не родилась мужчиной, — проговорил он задумчиво. — Ты просто сокровище. Ну всё, всё, давай-ка успокойся. Я в самом деле очень тобой дорожу и не хочу калечить. Мы знакомы давно, у нас много общих приятных воспоминаний, так что я дам тебе еще один шанс. Договорились? Он отпустил ее и пронаблюдал, как она, хрипя, согнулась пополам. — Так это ты... ты... его отец? — Что? Ха... Нет, конечно. — Значит, Зевс? — Если тебе так нравится. Это неважно. А важно вот что: с этой минуты ты будешь вести себя разумнее и не станешь снова нарываться на грубость. Иди сюда и смотри мне в глаза. — Почему это я должна подчиняться твоим приказам? — спросила она. — Ну, видишь ли, — сказал он, удерживая ее взгляд, — потому что сейчас ты проснешься как ни в чем не бывало, ничего не помня о том, что произошло. Боль в горле? Ты просто простудилась. А впредь ты поостережешься наступать мне на хвост. Все останется как прежде, и ты по-прежнему будешь любить свою змейку, которая приносит удачу. А я стану утешаться мыслью, что все-таки высказал тебе все, что о тебе думаю, хотя бы раз. Он подхватил ее, когда она покачнулась, и отнес в кресло, устроил ее на подушках. Бережно укутал одеялом ноги. Олимпиада проснулась, когда веретено выскользнуло из ее пальцев и со стуком полетело на пол. Должно быть, она задремала за рукоделием — вон как болит горло, и сонливость эта тоже от простуды. И как же хорошо, что она догадалась закутаться. Ее змейка заползла под одеяло к ней на колени — захотела, верно, в тепло, бедняжка. Олимпиада погладила ее, и та радостно завозилась, перетекла, обвиваясь вокруг ее руки, совсем как тогда, когда была еще маленьким змеенышем. Малышу едва хватало длины, чтобы обвить ее предплечье, а теперь змея, приди ей охота, могла бы трижды обвиться вокруг ее талии. Ах, как же хорошо, что никто не видит, как она расчувствовалась... И Олимпиада запечатлела короткий поцелуй на голове своей любимицы. Хорошая девочка.* * *
Азирафеля все сильнее охватывало беспокойство, пусть никто больше при дворе и не думал волноваться. Все говорили, что кучка отсталых европейцев, называющая себя армией, бессильна против целого континента с высокоразвитой цивилизацией. Азирафелю хотелось бы в это верить, правда хотелось, но в Малой Азии открывал захватчикам ворота город за городом, а потом персы проиграли и первое большое сражение. Не о чем беспокоиться, утверждали военачальники. В следующий раз во главе армии встанет сам Повелитель и лично займется этими выскочками. Персов снова разбили, а семью царя, которую тот потащил с собой в поход, будто на какой-то пикник, взяли в плен. Азирафель, трудившийся в то время на государственной службе, был безутешен. Коллеги-бюрократы не понимали его чувств и считали, что он разводит трагедию на пустом месте. Он устроил себе перевод на службу военную и быстро продвинулся, так что теперь имел возможность беспокоиться, лично выслушивая генералов, которые наконец-то начали терять благодушие: греки уже покорили Египет и подбирались к сердцу империи. Когда Азирафель узнал, что их армия сделала крюк и заглянула на самые задворки для того лишь, чтобы убедиться, что им покорился Иерусалим, он впервые заподозрил в происходящем некий личный мотив. И постарался донести свою мысль до наиболее вменяемого из военачальников. — Господин мой Наварзан, эти греки... Они ведь враги истинной веры. Мы должны рассмотреть... предпринять... что-нибудь! — закончил он с несчастным видом. Что-нибудь! Вроде огня небесного, да... Интересно, стоит поглядеть на сверхсекретные генеральские карты, чтобы убедиться, что в пустыню превратится не слишком уж много квадратных миль? — Они все варвары и язычники, Господь на нашей стороне, — сказал Наварзан. — И вообще, когда это ты успел обратиться в зороастризм? Думал, ты иудей. Азирафель бледно улыбнулся. — Э-хм, ну, в каком-то смысле. Я только... Понимаете, они победили несмотря на то, что мы намного превосходили их числом, и... как бы это сформулировать... Не кажется ли вам-что-это-демонические-происки? — выпалил он на одном дыхании. Господин Наварзан сочувственно ему улыбнулся, заверил, что Всевышний всенепременно истребит любых демонов, и отослал, велев заняться делами. Азирафель вернулся за свой стол, а вскоре еще и был вынужден выслушать — случайно, краем уха, — начальственное мнение о себе: он-де парень неплохой, пусть и слегка повернут на религии, но нервный, и надо бы перевести его на менее ответственную должность. Довольно скоро царь Дарий и его армия бежали перед греками. Дарий бежал комфортно, с впечатляющей роскошью — времена, когда персидские цари были быстрыми как ветер всадниками, давно миновали. Вместе с царем пустились в бегство его многочисленные жены, наложницы, мальчики для утех и раздувшаяся канцелярия. Быстро двигаться такая толпа была просто не в состоянии. Этой зимой, замерзая в городе, предназначенном для того, чтоб удаляться туда в летнюю жару в поисках прохлады, Азирафель получил известие, которое буквально разбило ему сердце. Он узнал, что Персеполис взят и разрушен. Персеполис, который целиком был словно произведение искусства — изящная архитектура, величественные храмы, — персы вложили в этот город всю душу, бедняжки. И все сгинуло. Азирафель любил Персеполис, он помогал его создавать, а после то и дело наведывался туда, вновь и вновь, просто чтобы еще раз полюбоваться. Кружевная резьба на каменных фасадах, роскошь отделки, изысканные интерьеры... Все погибло в пламени. Повергнуто во прах с ядовитой, ненужной жестокостью лишь потому, что он этот город любил. Потом Дария взяли в плен и вскоре убили, его же военачальники, и обходительный Наварзан в их числе, а вскоре все верховное командование сдалось на милость врагу. Азирафель решил, что пора подаваться в бега самому. Он умудрился удержаться на спине верблюда целых десять миль, а свалившись в конце концов, с тревогой осмотрелся и направился, еле передвигая ноги, обратно. Нужно просто постараться, чтобы никто его не заметил.* * *
Кроули откинулся на спинку кресла и удовлетворенно вздохнул. Воплощение замысла потребовало больше усилий, чем он рассчитывал, но результат был налицо, не поспоришь. Когда ему наконец удалось подсунуть мальчишке под зад отцовский трон — вспомнить только, какая там закрутилась потеха, ну просто мыльная опера в героических тонах, гекзаметром! — и подтолкнуть его в нужном направлении, дело было сделано, колесницы сами понеслись пылить по окрестностям. Крепости открывали ворота одна за другой, и целые народы падали ниц. Конечно, победному маршу явно недоставало тех мерзостей, которые армия просто обязана вытворять в покоренных городах, но Кроули полагал, что выправит ситуацию, потратив совсем немного сил. Отпрыск Олимпиады, каким бы раздражающе высоконравственным он ни был, унаследовал материнскую кровожадность. Это была слабость, и Кроули собирался на ней сыграть. Когда армия осадила Тир, Кроули перемахнул через крепостную стену и предоставил защитникам подробнейший, надежнейший план обороны. Затем ему оставалась только усесться и наблюдать за тем, как мальчишка злится с каждым днем все сильнее. Семь лун спустя, все еще в бесплодных попытках проложить дорогу через пустынные земли, увязая в вездесущем красном горячем песке, армия тоже начала терять терпение. Когда же Тир был наконец взят, то остервеневшие воины перебили всех мужчин, у которых оказалось в руках что-то хоть отдаленно напоминавшее оружие, обесчестили едва ли не всех женщин и продали дрожащих от ужаса тирских горожан — ну, то, что от них осталось — в рабство. Необычайно занимательная история. Жечь Персеполис было еще веселее, со всеми тамошними чертовыми ангелами на картинах, скульптурах и мозаиках. Ангелы, да неужели... Ну я тебя сейчас, Азирафель, думал Кроули. Как же мы с ними поступим? Он нашептал «порушить и сжечь» одной милой девушке сомнительной морали, которая сопровождала армию. Кроули прекрасно знал ее слабое место: она была патриоткой. А еще грела постель одному из ближайших друзей несносного мальчишки, так что имела возможность оказаться с ним за одним столом. И за обедом распалила рассказами о том, как бы славно было отомстить персам за поругание славных греческих городов, и как бы она была счастлива, если б царь дозволил ей первой бросить факел, и все в таком духе. Пожар разгорелся что надо, и Кроули носился, пританцовывая, по пылающим улицам, и ухохатывался, представляя, какое будет лицо у Азирафеля, когда до него дойдут вести. А вскоре персидского царя настигла смерть. И почти все его военачальники переметнулись к грекам. И человек, на которого ставил Кроули, оказался властелином мира. Получи, сволочь ты высокомерная, думал Кроули, и без конца расспрашивал прибывающих персов, не знают ли они случаем, куда подевался его старый приятель. Услышав же, что в последний раз Азирафеля видели, когда тот, судорожно вцепившись в верблюжью шею, направлялся на север, почти пожалел верблюда. Армия греков повернула на север, к Бактрии. И именно тогда все пошло наперекосяк. Пацан полюбил все персидское. Этого просто не должно было случиться! Но он стал по-персидски великодушен и милосерден к покоренным народам, он назначал персов своими наместниками, не позволял своим друзьям грубить иноземным послам и произносил долгие речи о том, какие добрые плоды приносит доброе правление. — Ну давай же, вздерни уже парочку придворных, — без конца шипел Кроули. — Ну или пса своего пни хоть разок! С таким же успехом он мог бы искушать кирпичную стену. Кроули испробовал все, он попытался посеять раздор между мальчишкой и его дружком, вбросив им в компанию одного из потасканных катамитов, доставшихся в наследство от персидского двора. Верный друг проглотил обиду и ни разу не возроптал, и Кроули готов был оттаскать его за волосы. Да что там, он на себе волосы готов был рвать! Пока Кроули полыхал гневом, пацан снова его удивил, внезапно женившись на дочке одного из варварских царьков. С ней было бы работать куда легче, но, к несчастью, на мужа она не имела никакого влияния [5]. Тем не менее, Кроули не мог не признать, что если уж тебе суждено взять жену, то разумнее всего выбрать ту, что не говорит на твоем языке. Куда меньше услышишь нытья. Кроули встряхнулся и принялся раздувать недовольство в армии. — К нему теперь и обратиться-то нельзя, общается с нами только через этого варвара-секретаря, — шептал он. — Без ума от персидских обычаев, надо же. А кому он обязан всем, чего достиг? В уши простым солдатам Кроули свистел другое: — Царь желает прошагать пешком всю землю до самого края. Мы никогда больше не увидим ни родной земли, ни своих очагов. Он устроил несколько заговоров, воспоследовало несколько казней, а затем войско даже изобрело ненасильственные формы протеста [6] и в итоге таки добилось своего. Мальчишка повернул назад. Но у Кроули все равно не вышло превратить замысел Азирафеля в дымящиеся, залитые кровью руины, а ведь он так старался! Иногда ему даже мерещилось, что козням его препятствуют и пресекают, но, с другой стороны, Азирафеля уже целую вечность нигде не было видно. Святоша уже, должно быть, добрался на своем верблюде до Арктики. И он никогда не умел противодействовать настолько тонко, всегда воздвигался во весь рост, белые одежды, пылающий меч и все такое. Поймав себя на том, что взял в привычку вечно осматриваться и краешком глаза следить за округой, Кроули решил, что это паранойя. С пацаном всегда было трудно сладить. Теперь он подрос, и трудности просто приобрели больший масштаб. В конце концов Кроули решил, что время изящных решений прошло и пора действовать незамысловато и прямо. Как говорится, сделай всё сам. Сердечный друг был болен, но уже выздоравливал. Когда тот метался в лихорадке, мальчишка весь извелся и не отходил от его постели, теперь же был счастлив и мог уделить немного времени и себе тоже. Когда в комнате больного никого не было, Кроули тихонько туда проскользнул. — Привет, солнышко, — сказал он. — Погода нынче дивно хороша! — он прошелся, убедился, что окна занавешены, а засов на двери задвинут. Больной только-только стал пробуждаться ото сна и с трудом понимал, что происходит. — Видишь ли... Я ничего не имею против тебя лично. Но точно знаю, как ты можешь помочь мне перевернуть тут все вверх дном. Кроули взял подушку потяжелее и улыбнулся своей жертве широкой, безумной улыбкой.* * *
Пинком отшвыривая со своего пути оторванные конечности и головы, Кроули глубоко, с наслаждением вдыхал воздух, напоенный ненавистью и отчаянием. Воспоминания о том, как мальчишка, охваченный слепой яростью, казнил никчемную квохчущую кучку лекарей, а после предал огню и мечу пару городов, чтоб умилостивить тень своего друга, кружились у него в голове веселым хороводом. Ему следовало провернуть такую штуку много лет назад! Пацан сломался, и это несомненно. Близкие ходили вокруг него на цыпочках, а он — человек, облеченный, пусть и на мимолетный людской век, всей полнотой земной власти, — вел себя так, будто земля ушла у него из-под ног. И из этой ситуации был только один выход, скатиться вниз и превратиться в тирана, истребляющего свой народ. Пацан оставит после себя в наследство лишь ненависть. И еще очень долго здесь будут ненавидеть Персию и все персидское. Ха-ха, Азирафель! Смерть, кровь и разруха. Надеюсь, ты хорошо проводишь время у себя в Сибири — или в какую еще глушь ты забрался? Этот раунд остался за мной. Ему бы следовало помнить, что нельзя радоваться слишком рано. Смертные ненадежны. Ненадежны совсем. Мальчишка снова разочаровывал, сначала тем, что оправился от горя и принялся совершать деяния, которые, как он считал, одобрил бы его покойный друг. А потом и тем, что взял да и свалился с лихорадкой. Не пережил простой простуды! Мелкий засранец вышел невредимым из стольких битв, что даже и неприлично, оклемался после того, как ему пробили легкое (пережив даже тот ужас, который здесь называли лечением), и после этого помереть оттого, что тебя прохватил насморк? А умирая, еще и позаботиться о благополучии всех друзей детства и отойти с такой мирной улыбкой, будто исполнилось самое заветное желание! Кроули глядел на смертное ложе, изнывая от беспокойства. На победу это походило мало. Его влияния оказалось недостаточно: каких бы мерзостей пацан в своей жизни ни натворил, не похоже, что он попадет Вниз. Кто-то этому помешал. Кто-то обыграл Кроули. — Вот ведь дрянь, — пробормотал он. — Бесполезные создания. И прекрати так на меня смотреть. Азирафель выпрямился, отлепившись от одного из столбиков кровати. — Иногда мне кажется, что тебе стоит носить очки, — ответил он негромко. Кроули бросил на него злой взгляд. — Я победил. Твой драгоценный эксперимент в области государственного управления провалился. Друзья этого мальчишки разорвут его державу на мелкие клочки. Будут войны, погибнут люди. Так что вот. — Вообразим, — задумчиво сказал Азирафель, — что я военачальник, родом из дальней провинции, который внезапно получил корону. Я бы в первую очередь обеспокоился тем, как поддержать в стране порядок, ведь у меня теперь есть лишь часть некогда огромной армии. И, возможно, я бы обратил внимание, что в моем распоряжении отлаженный механизм, каждая деталь которого знает свое место и понимает, чем ей следует заниматься. И, возможно, я решу, что пусть государственная машина делает за меня черную работу, а я сосредоточусь на приятных, эффектных и бессмысленных занятиях, таких как приладить на голову корону и устроить так, чтобы ни единой ночи в году я не был на ложе один, а каждую следующую ночь встречал бы в новой компании. Народ же просто не заметит во власти никаких перемен. Азирафель приятно ему улыбнулся. Он не улыбался ему так уже несколько десятков лет. Кроули почувствовал, как рот наполняется полынной горечью. — На самом деле, учитывая, что у греков весьма простой алфавит, я даже смею полагать, что государственная служба вскоре станет намного доступнее, ведь письму смогут обучаться и те, кто не освоил иные из теперешних, весьма мудреных нотаций. Я вижу, как люди строят школы, Краули. Университеты. Библиотеки. А дальше по этой дороге они дойдут до настоящей демократии. Мои тебе поздравления. — Они не смогут, — сказал Кроули потрясенно. — Смогут обязательно. Твоя беда в том, что тебя всегда ослепляла мишура, Краули. Как считаешь, что поддерживало империю персов столько лет? Эффективная, безупречно работающая государственная машина. В ее работу ты, кстати, так и не удосужился вникнуть. Ты был слишком занят, пытаясь меня отловить. Но скажи, чего люди хотят больше всего, даже эти твои мелкие негодяи и казнокрады? Чтобы государство работало эффективно. Они хотят стабильности, людям это свойственно. Идея государственной службы укоренилась прочно, этого не изменить. Время докажет мою правоту. Людям обязательно понравится. Кроули вздохнул. Его победа осыпалась пеплом. — Я не понимаю людей, — сказал он. — Нет, я совсем их не понимаю.* * *
Спустя несколько лет Кроули еще раз навестил Олимпиаду. По меркам того времени она считалась пожилой и вот-вот должна была встретить заслуженное возмездие за все убийства, совершенные по ее приказу. Пока возлюбленное чадо развлекалось, мотаясь по свету и играя во властелина мира, она устроила в стране настоящий террор. Когда же прилетела весть, что дитя в конце концов оказалось обычным смертным, тот знатный македонянин, что немедленно захватил власть, избрал самое незамысловатое из решений: вышвырнуть ее из дворца на растерзание толпе и закрыть глаза на происходящее. Таким образом, все эти университеты и библиотеки оставались туманной перспективой, а вот война всех против всех, раздирающая еще не остывший труп империи, шла полным ходом. Кроули решил, что Азирафель просто разыграл его. Олимпиада сидела перед зеркалом в своей комнате и красиво укладывала складки покрывала. Она всегда была тщеславна и даже на смерть собралась отправиться в богатых одеждах. — Ну привет, — сказал Кроули. Покидая дворец, он оставил вместо себя змею в точности такую же, какой притворялся сам, разве что та не умела говорить, насылать своей хозяйке сны и на самом деле любила жрать мышей и прочую гадость, тогда как Кроули всякий раз приходилось притворяться. К счастью для змеи, Кроули совсем о ней позабыл, и она так и осталась спать в своей корзинке. — А-а, — заметила Олимпиада, — теперь мы снова разговариваем? Кроули моргнул, что он делал крайне редко, но сейчас его и в самом деле изумил оказанный ему прием. — У меня нет времени на всякие глупости, — продолжала она, слегка раздражаясь. — Что тебе нужно? — Э-э. Просто заглянул в гости. Узнать, как дела, и вообще. — Со мной все хорошо. — У дворцовых ворот собралась толпа, — заметил Кроули. — И они вооружены камнями. Кажется, ждут кого-то. Так насколько, ты полагаешь, хороши твои дела? — Полагаю, что жизнь была куда приятнее, пока ты оставался змеей. Никто не грозил мне пальчиком. Кроули зашипел. Как правило, смертные не оставались настолько невозмутимы после того, как он неожиданно соткался перед ними прямо из воздуха. И не были настолько прозорливы, чтобы заключить, что у того, кто способен проделать подобное, может быть больше одного обличья. — Думаю, ты пообщалась с моим приятелем, — заявил он. — Полагаю, что так. Во сне, ты только вообрази. У меня уже десятки лет не было таких ярких снов... Так вот, о твоем приятеле: очень приятный мужчина, безупречное афинское произношение [7], немного суетлив. Знакомо? Шипение Кроули на этот раз больше напоминало рык. — Что он тебе наговорил? — Довольно пространно извинялся за то, что не разгадал, что ты замышляешь, сорок лет назад. Сказал, чтобы я не слушала ни слова из того, что ты говоришь. И предупредил, что скоро я получу самые черные вести, и мне нужно крепиться. А перед тем, как уйти, добавил, что ты, кажется, запечатал часть моих воспоминаний, и не хочу ли я, чтобы он это исправил. Кроули успокоился. Как же это в духе Азирафеля, парировать его удары, попытавшись в ответ спасти одну-единственную душу. Но у нее же не осталось вообще никакой власти, она уже ничего в мире не изменит и никому не сможет помочь. На что этот ангел рассчитывал? Кроули широко улыбнулся. Олимпиада поднялась и, подняв голову, посмотрела ему в лицо. — Ты не стал первым, кто заставил меня заплакать, — прошипела она с его собственными интонациями. — Тебе никогда не стать причиной моих слез. Я плакала один-единственный раз — когда получила весть о смерти моего сына. Кроули заулыбался еще шире. Вот теперь он видел перед собой свою воспитанницу, злобную и сварливую до последнего вздоха. Олимпиада отвернулась. — Теперь, если позволишь, я тебя оставлю. Если мне суждено умереть, я предпочту сделать это стоя и на своих условиях. И никакого им смехотворного судебного процесса. — Вот это моя школа. Молодец, девочка. Никогда не извиняйся, никогда не объясняй. Пойдем. Я буду рядом. Когда он взял ее за руку, лицо ее едва заметно смягчилось, а прямо на поверхности мыслей засветилась картинка: пухлая детская ручка тянется к маленькой змейке, блестящей и переливающейся на солнце, будто самая чудесная из игрушек. Кроули понял вдруг, что она и не знала, что он ее покидал. — Но как же... А с тобой ничего не случится? Какая-то часть его разума хохотала над ее предположением, долго и взахлеб. Бедная замороченная смертная, она все еще считает его своим милым волшебным любимцем! Но в целом Кроули пребывал в смятении и не находил слов, обнаружив, что кто-то перед лицом неминуемой смерти был озабочен прежде всего его, Кроули, благополучием. Он и в самом деле совершенно не понимал людей. Удержать на лице улыбку стоило ему больших усилий. — Со мной все будет в порядке. — Увижу ли я тебя снова? — Олимпиада, — сказал он сухо, — тебе вряд ли удастся этого избежать. Толпа ждала, волнуясь и порыкивая в предвкушении. Олимпиада неспешно вышла за ворота, высоко держа голову. Толпа не собиралась ее щадить — там были те, кто по ее милости потерял отцов, матерей, сестер, детей, братьев. И теперь каждый сжимал в руке камень. Ворота захлопнулись, и Олимпиада дерзко вздернула подбородок. Прошло несколько минут, толпа долго собиралась с духом, но вот полетел первый камень, а за ним и другие. За мгновение до того, как первый камень достиг цели, змейка, которая, словно детский браслетик, свернулась вокруг ее запястья, впилась зубами в ее плоть, и яд заструился по жилам, даря бесчувствие и беспамятство. Она умерла прежде, чем ударилась оземь. Но толпа этого не знала, и побивание длилось еще довольно долго. * * * [1] Получившийся каламбур всегда вызывал у него улыбку. [2] Ну, насколько Кроули вообще был способен сказать что-нибудь положительное. А под словом «особенная» он имел в виду главным образом «та, которой дозволено приблизиться ко мне». [3] То есть голос Кроули. [4] Большинство змей убивают либо ядом, либо тем, что удавливают жертву в своих кольцах, но Кроули не понимал, почему он должен в чем-то себя ограничивать. [5] Тем не менее в тот день, когда она овдовела, Кроули подбил ее уничтожить своих соперников, как будто так и надо. [6] К вящему ужасу Кроули. [7] Азирафель в некотором роде опережал свое время и говорил по-гречески почти как выпускник Оксфорда. ****************************************************** Авторские примечания: - Олимпиада — дочь правителя Эпира, маленького государства на севере Греции. Мать Александра и его младшей сестры Клеопатры. В действительности была куда менее приятным человеком, чем изображено здесь. Была забита камнями толпой линчевателей. - Филипп — царь Македонии, которому удалось превратить свое государство в самую могущественную державу грекоговорящего мира. Был убит одним из собственных телохранителей, своим бывшим любовником. Этот бывший любовник как-то унизил нового любовника царя, и тот был вынужден героически сложить голову в битве, дабы смыть со своего имени позор, после чего родственники нового любовника подкараулили бывшего любовника и совершили групповое изнасилование. Тот же, затаив злобу, заколол Филиппа кинжалом на свадебном пиру царской дочери Клеопатры. Как Кроули и говорил, мыльная опера. - Несносный мальчишка — Александр Великий. Примечания переводчика: - Авторские анахронизмы («минуты», «толпа линчевателей» и прочие) бережно сохранены. - Противоречие между тем, как называет себя сам Кроули, и тем, как к нему обращается Азирафель, также оставлено без изменений: времена давние, и отношения у героев пока что не те, чтобы по-родственному обсуждать смену паспортного имени.