Новороссийская республика 1905 года

Первые снежинки уже начали падать с неба, создавая приятную зимнюю атмосферу. Радостные дети бегали и ловили их языком, а недовольные взрослые бурчали что-то себе под нос и отряхивали волосы и шапки. И пусть, не доходя до земли, снежинки таяли и образовывали лишь тонкий слой снега на лавочках и других гладких, долго неподвижно стоящих предметах, но всё равно было приятно наблюдать за их плавным полётом и радостью маленьких жителей. Громкий хлопок входной двери вырывает из раздумий, а холодный воздух сразу же входит внутрь квартирки, заставляя неприятно поëжиться и сжать пальцы ног. — Я нечаянно, это всё сквозняк! — из прихожей доносится шорох, а после показывается и виновник этих звуков. — Ну и холодрыга на улице, просто жуть. Геленджик как обычно улыбался, красные от мороза щëки и нос особенно выделялись на немного бледной детской коже и создавали некий румянец. На ресницах остались самые «крепкие» снежинки, которые не растаяли или не улетели по дороге. — Ужас, что я видел, — Геленджик плюхнулся на маленький диванчик, стоящий в гостиной у стены и с недоумением осмотрел Новороссийск: он стоял лицом к окну, скрепив руки за спиной в «замок» и только изредка бросаемые «угу» или «что?» показывали, что он всё слышит и готов вести диалог. — Рабочие. Опять рабочие, — откинувшись на спинку дивана, Геленджик сложил руки на груди, запрокинув ногу на ногу, и недовольно закатил глаза. — Они стояли на улице и держали плакаты. Опять чем-то недовольны. Вот что им в жизни не хватает? Они уже целый город захватили! — Они хорошей жизни хотят, Тимур, — Новороссийск как-то неопределённо дёрнул плечами и вздохнул. — Они такие же люди, как и мы. Геленджик не был из разряда тех людей, которые сейчас бы начали доказывать обратное и утверждать, что они не совсем люди, а олицетворения, которые как-никак отличаются от людей. Да и к словам он никогда не придирался, только если в спорах с каким-то мальчишкой со двора. — А сейчас им что? Плохо что-ли? — заправив вылезшие пряди за ухо, он почесал кончик носа. — Нет, я понимаю, что политика императора Николая может оставлять желать лучшего, но им уже дали столько свобод. — Недостаточно, — Новороссийск сказал это так резко и громко, что Геленджик чуть не поперхнулся воздухом. — Представь себя на их месте, — развернулся полубоком к другу, всё также опустив голову и взгляд в пол. — Ты ведь тоже мог родиться не олицетворением, которое имеет всё, а обычным смертным и бедным рабочим! — с каждым словом интонация увеличивалась, резко спадая по окончании предложения. — У тебя бы не было ничего, ты бы не имел права выбора, над тобой бы смеялись дворяне и им подобные неженки! А теперь представь, что тебе нужно было ещё и пахать на заводе большую часть своего времени, а, какого?! Вот и им плохо! Из-за разницы в температурах окно запотело, и улица стала немного размыта и будто в тумане, но никто не обращал внимания – сейчас идёт слишком тяжёлый разговор. Настолько тяжёлый, что всё напряжение и накипающая злость чувствовалась в воздухе. Оно прошибало тело электрическим током, будоражило сердце и кровь. — Да почему ты резко стал покрывать их? — Геленджик искренне не понимал, что происходит: вот вчера они как ни в чем не бывало гуляли и веселились, а сегодня стоят на грани конфликта. — Разве не ты желал им каторги каких-то пару недель назад? Новороссийск сжал кулаки и, будто змея, прошипел: — Я был слишком глуп и верил в сказки взрослых, но на самом-то деле всё не так, Тимур. Пойми уже наконец, что нельзя верить всем поголовно. Не выдержав происходящего, Геленджик встал и подошёл уже ближе. Раздражение накатывало волнами, вызывая разные эмоции. — А вот мне кажется, мы ещё слишком малы, чтобы лезть в такие дела. Вспомни хотя бы дядю Лëшу. Он казак, ещё и непростой, а донской! А ты знаешь какие они непокорные и своенравные. И даже он за императора готов голову положить! — Да этот твой, — Новороссийск осёкся, — наш. Наш дядя Лëша сам ничего не мыслит, хоть и взрослый. Я читал, я... — Так вот зачем тебе этот мусор понадобился! — теперь для Геленджика всё встало по полочкам: его друг просто попался на пропаганду со стороны рабочего класса. — Они промыли тебе мозги своими бреднями! — Это. Не. Бредни, — сквозь зубы, тяжело дыша, выговаривая каждую буковку, Новороссийск всё же развернулся лицом к Геленджику. — Равенство! Вот что необходимо нашему времени! Большевики обещают, что сделают всех равными, разве это не здорово? Нехай богатым людям набивать полные животы и рты, пускай голодающим дадут. — Равенство?.. Колька, ты чего такое гутаришь то? Да это же за измену могут посчитать! — Геленджик резко посерьёзнел. — Да твои большевики убивать только и могут, а ты... Но речь резко оборвалась вскриком. Геленджик прикрыл рот ладошками и отступил на пару шагов назад. Все мысли резко испарились, все слова застряли комом в горле, а перед глазами встало лишь одно: ярко-красные глаза и еле заметный зрачок посередине. Ещё и кожа будто побледнела, а губы налились кровью. — К-колька, с тобой все хорошо? Опять лихорадка? — Геленджик подступил ближе, в попытке дотронуться до чужого лба и проверить температуру. — Да не отходи ты! У тебя глаза алые! Резко наступила гробовая тишина, лишь шум за окном и хлопнувшая дверь подъезда нарушали её. Кажется, что даже часы, подаренные когда-то Екатеринодаром на день рождения, остановились. Что творилось, какие мысли сейчас бегали в голове друг у друга не знал никто. Тут бы со своими разобраться для начала, а не влезать в чужую голову. — Они любят меня, — Новороссийск бурчал себе под нос и, закусив губу, ломал пальцы. — Они часто об этом говорят и пишут. Они хотят лучшего, как ты не понимаешь? И убивают они нечасто, по необходимости и лишь виновных... — Любят? — Геленджик нахмурил брови и сделал шаг вперёд. — Любят говоришь? Чёрта с два! Тебе ли не знать, какими двуличными бывают люди! Им лишь бы спасти свои шкуры, а на остальных им плевать, — перехватив воздух, продолжил: – Убивают! Они убивают любого и каждого, кто встанет у них на пути, а ты заладил: «Лучшего хотят, недостаточно им прав выделили». Ты ещё в Бога верить перестань, точно как они будешь! Новороссийск выпрямил спину и сложил руки на груди. Ему не нравилось то, как отзывался о происходящем его друг. К тому же, разве это всё так сложно? Ну понятно же, кто здесь прав, а кто виноват, а тот пытается переубедить и настроить на неверную дорожку. Геленджик считал так же. Всё удивление, весь страх улетучились и оставили своё место двум чувствам: презрению и злости. Злости за то, что Новороссийск вёл себя как упёртый баран и не хотел осознавать всю правду жизни. Презрение появилось из-за такой уж слишком резкой смены мнения, ещё и в не лучшую сторону. — Ты пятном теперь будешь, Колька. Красным винным пятном на белой скатерти, которое не отстирать, которое оставит свой след навсегда. А тебе ли не знать, чтó обычно делают с грязной скатертью. Хотелось выплюнуть все плохие слова, которые стояли комом в горле, которые только появлялись с каждым обвинением и которые явно оставили бы плохой отпечаток на их крепкой, словно алмаз, дружбе. Геленджик будто прочитал мысли и стал спешно собираться на выход. — Я постараюсь найти лекарство от твоего безумия, — Геленджик уже стоял в прихожей. — Я перерою все справочники и библиотеки, вот увидишь! — Ты не врач, чтобы ставить мне сумасшествие. — слова льются быстрее, чем мозг успевает их обработать. — И никогда им не был, ты просто самоучка, опирающийся на знания из обычного справочника. И твоя постоянная уверенность порой раздражает. Смысл сказанного доходит лишь тогда, когда Геленджик резко замирает, так и не завязав до конца шнурки уже потертых ботинок. Хотелось выдрать себе язык и сразу же начать извиняться за свои слова, постараться забрать их обратно, но какой-то голос внутри утверждал, что это делать не нужно, что всё так и должно быть. И почему-то этому голосу хочется слепо довериться. — Тима, я... — Новороссийск вытянул руку вперёд, то ли в попытке успокоить, то ли просто по привычке, но дотрагиваться не решался. — Замолчи, — Геленджик всё же завязал шнурок и выпрямился. Только сейчас можно было заметить, как повлияли на него слова: в уголках глаз уже начали скапливаться слезинки, а губы слегка дрожали. — Закрой уже свой рот, Новороссийск! Из-под земли выбило землю: за всю долгую дружбу Геленджик называл его по названию города лишь трижды и то перед олицетворениями, которые ещё не были знакомы с Новороссийском. В редких ссорах проскальзывала максимум полная форма имени или фамилия, но никак не название города. — Я очень надеюсь, что ты придёшь в себя и вернёшься к уму! — Геленджик схватил свою шубку и шляпку и сжал их в руках. — А пока, я не вернусь к тебе, пока ты не вернёшься к здравому рассудку! Вытерев с щёк выступившие слезы, Геленджик рывком открыл дверь и буквально выбежал из квартиры, на ходу напяливая оставшуюся одежду. А Новороссийск словно прирос к полу и лишь глядел ему в след. Только когда Геленджик оглянулся в последний раз, ему удалось увидеть на его щеках выступившие слëзы и опухшие губы. В сердце что-то ухнуло, но тело никак не подчинялось и не хотело слушать своего хозяина. Оставалось лишь стоять на месте и просто хлопать длинными ресницами, сжимая пальцами дверной косяк. Внутри боролись два чувства: ощущение своей правоты и какая-то тяжесть и боль, пульсирующая по телу, в особенности сжимающая сердце в сильной хватке. На плечах будто поселились чëрт и ангел, действующие по одному принципу: заставить страдать и сомневаться в своих действиях. Нет, это были даже не они, это – чëрт с чëртом, затеявшие игру «Кто первым сведёт с ума». Они шептали каждый на своё ухо советы для дальнейших действий, шептали речи, которые не хотелось слушать, а наоборот: закрыть уши руками, сбросить с себя всех «советчиков» и просто делать то, что хочется. Но вместо этого, Новороссийск тихонько закрывает дверь и идёт в свою комнату. Ещё раз смотрит в окно и хмурит брови: там всё так же резвились дети, спешили куда-то взрослые и ездили повозки, но две фигуры особо выделялись на их фоне. Одна – потому что была до боли знакома, вторая – потому что стояла уж слишком близко к первой. Они о чём-то говорили, а может даже спорили – с такого расстояния было нереально рассмотреть выражения лиц – но то, что произошло дальше было уж слишком быстро и резко, да так, что Новороссийск не успел даже ничего сделать. Вторая фигура – а именно мужчина, судя по телосложению и одежде, причём довольно опрятно одетый, скорее всего, служащий при дворе – берёт ребенка за руку и ведёт куда-то за дворы, но не в сторону главной улицы, постоянно оглядываясь. Больше всего поразило то, что Геленджик даже никак не сопротивлялся и пару раз лишь оглянулся на дом. Непонятно, куда именно был нацелен взгляд, но скорее всего именно в окна Новороссийска. Позабыв о всех обидах, о всей злобе, Новороссийск быстро и без промедлений надевает шубку, впрыгивает в ботинки и выбегает на улицу, позабыв даже закрыть дверь. Не обращает внимания на морозный воздух, окутывающий сразу же, когда выходишь на улицу, бежит в тот самый проулок, куда повели друга, но... — Никого..? — оглядывается по сторонам, заглядывает в каждую редко проезжающую мимо повозку или кибитку. «Они не могли так быстро уйти пешком, только уехать,».— Тима! Где ты?! Бежит прямо, заглядывает в каждый проулочек или дворик, но не находит и близкого намёка на то, где же может быть его друг. Возвращается домой ни с чем. Сотни мыслей уже успели прокрутиться в голове:

«Это мог быть и кто-то знакомый, просто издалека я его не узнал».

«Это какой-то извозчик, которого Тимур поймал, чтобы уехать к себе».

«Если он не сопротивлялся, то значит всё нормально, а я себя накручиваю???».

«А вдруг ему угрожали смертью или ещё чем-то, если он не пойдёт с ними?..».

***

«18 декабря 1905 годъ

День былъ полонъ волненія. Но обо всёмъ по порядку: 1. Я поругался съ Геленджикомъ по ​нелепой​ случайности и простого расхожденія во взглядахъ. 2. Ненарокомъ я сильно ​обидѣлъ​ его, ​отчего​ онъ ушелъ въ слезахъ. 3. И самое главное: кто-то, ранѣе незнакомый мнѣ, утащилъ его подъ руку, да такъ быстро, что я даже не успѣлъ ничего сдѣлать. Когда я выбѣжалъ на улицу, ихъ уже и слѣдъ простылъ! Рука нечаянно дрогает, отчего восклицательный знак выходит неровным, а точка под ним превращается в жирную кляксу. Цокнув, Новороссийск продолжил писать, постараясь не обращать внимания на это недоразумение. Всё это показалось мнѣ очень страннымъ и такъ сильно повергло въ шокъ и заставило волноваться, что я ничего толкомъ и не ѣлъ (​Тима​ явно былъ бы очень золъ на меня за это). Мнѣ даже не хотѣлось читать новости за сегодня. Завтра отправлю письмо (сегодня почта уже закрылась), чтобы удостовѣриться, что Геленджику ничего не угрожаетъ.» Переходит в низ листа и выписывает аккуратное «Планы на завтра: Отправить письмо въ Геленджикъ» и закрывает книжку.