Новороссийская республика 1905 года

Почти всю ночь никак не удавалось толком выспаться: с улицы слышались крики, выстрелы, топот. Было до того страшно, что неосознанно пришлось накрыться одеялом с головой. Нет, он не впервые слышит звуки оружия, а даже наоборот, сам держал его в руках и даже использовал в целях самообороны. Страшно было больше от собственных мыслей, которые будто специально подкидывали события Крымской войны, воспоминания о разбитом городе и многочисленных жертвах. Ещё и нецензурная брань, от которой у многих «уши вянут», вперемешку с криками и приказаниями «всей власти Новороссийска, а в особенности губернатору покинуть здание администрации», были просто отвратительны. Новороссийск даже успел пожалеть, что живёт на главной улице. Наверное под утро рабочие осознали, что все их крики бесполезны и никто из администрации не выйдет, поэтому и разошлись, оставив после себя лишь тревогу у жителей близлежащих домов. Под утро всё же удалось уснуть. Просыпается от солнечных лучей, которые, будто специально, светили прямо по глазам. Потягивается, потирает глаза и по привычке массирует виски; но что-то не так, что-то явно изменилось. Осознание доходит не сразу, только после осмотра тела – голова больше не болит, совсем. Подбегает к зеркалу, забыв о сне, и не может перестать улыбаться – он не чувствовал себя так хорошо уже много месяцев. Даже показалось, что синяки под глазами уменьшились, а щёки порозовели и приобрели здоровый оттенок. — Не уж то угомонились эти рабочие?.. — прислушивается к шуму за окном, подойдя к нему поближе. — Никаких возгласов, никаких плакатов. Обычная жизнь, будто ничего и не было. Но одна деталь всё же зацепила — улицы города были полны жителями. Некоторые что-то яро рассказывали своим знакомым, шагая по улице и активно жестикулируя, а эти «знакомые» изредка что-то добавляли, лениво указывали по сторонам, закутываясь в тёплые шинели или шубы. Двор был закрытым, поэтому, как только прохожие заходили за угол дома, вся информация об их следующих перемещениях пропадала, оставаясь неизведанной тайной, как и их речи и рассказы, которые они рассказывают с таким энтузиазмом. От природы наделённый любопытством, толком не приведя себя в порядок, обувается, накидывает на ходу тёплую шубку и выбегает из квартиры, не забывая закрыть её. Интерес подогревался ещё и хорошим самочувствием, несмотря на то, что горожане были сегодня довольно активными. Холодный ветер неприятно бьёт по лицу и ерошит и без того спутанные волосы. Забегает за угол дома и выходит на Лазаревскую, совсем не смотря под ноги, отчего падает на выставленные ладошки, споткнувшись о лежащий на дороге камень. Тихо шипит, отряхивая грязные ладони, и смотрит вокруг. Хмурит брови, замечая на другой стороне улицы толпу, которая окружила каких-то мужчин и явно засыпáла их вопросами, но услышать их не было возможным. Быстрым шагом, зарывшись носом в ворот шубки и вжав голову в плечи, в попытках согреться идёт по улице прямо. — ... Надежда, какое убожество! — какая-то женщина преклонного возраста стояла под балконом многоквартирного двухэтажного дома вместе со своей подругой. — Эти работяги добились своего, а нам как прикажите жить? Они такими темпами и работать перестанут! Им уже дали так много свобод, а им всё мало. — Согласна, Людочка, — отвечала ей вторая, которая пополнее, укутываясь потеплее в своё пальто. — Это уже верх неразумности. Совсем распоясались, ироды, — казалось, будто она не выговаривала букву «ж» и вытягивала её, дабы смягчить. — Драть их надо, как Тузик грелку, да-да, дабы мозги на место встали. Они ведь... Особо сильный порыв ветра заставляет отступить шаг назад и поглощает все звуки, позволяя услышать лишь своё перехватившееся дыхание. Стои́т напротив толпы и решается на риск – перебежать дорогу, чтобы поскорее услышать речи мужчин и женщин. Поворачивает голову в сторону: бричка, запряженная какой-то старой, ободранной лошадью ехала медленно, будто прогуливалась или везла не спешащего никуда пассажира. Можно было бы и переждать, но двигалась она до того медленно, что ждать пришлось бы до самого конца года, чего позволить себе Новороссийск не мог. Сжимает ладошки в кулачки, в последний раз глядит в её сторону, взвешивая все за и против, и начинает бежать. Посмотреть в другую сторону забывает, отчего вздрагивает, когда почти у уха слышит ржание лошади и ругань какого-то мужика: «Эй, парень, куда летишь?! Слепой что ли аль тупой?!». Слова не задевают, даже не усваиваются в голове. В ней лишь одна цель: узнать, что же происходит. Не похоже, что рабочих расстреляли или увезли куда – слишком веселы люди на улицах. Отмахивается от мужика и бежит дальше. — Товарищи, потише, прошу Вас! Незнакомое обращение ударило по ушам. Привычное «господа» или «дамы» заменилось какими-то «товарищами». Из-за низкого, ещё детского роста он не мог увидеть лица говорящего, только его голос, но было понятно, что это мужчина среднего возраста. Можно было дать ему, не видя лица, а лишь по голосу, лет тридцать девять или около того. Когда же толпа утихла, мужчина продолжил свою речь: — Я вижу, что к нам подходят новые люди, которые крайне заинтересованы, что же происходит в нашем любимом городе! С каждым словом он повышал голос и активно махал руками, так, что даже стоя за высокими людьми, можно было увидеть часть ладоней. Наверняка он стоял на какой-то трибуне или бочке, возвышаясь над другими. От упоминания города, да ещё и в хорошем ключе, Новороссийск заправил в смущении (нечасто он слышит подобное в свой адрес) выбившуюся прядь за ухо и постарался протиснуться вперёд, чуть не наступив на ногу какой-то женщины. Наконец удалось увидеть говорившего: это был мужчина с короткой стрижкой, среднего телосложения и, как и предполагал Новороссийск, стоял на большой деревянной бочке. Одет он был не сказать чтобы бедно, но и излишков роскоши на нём не было. Даже совсем молодой паренёк, стоявший поодаль, был одет в новенькую, но слегка потрëпанную шинель, вероятно, с барского плеча. Зачем он стоял там – Новороссийск пока не понимал. Из толпы выбился густой, будто генеральский, голос (часто людей с такими голосами шутливо называют «медведями») и проревел: «Да говори ты шустрее, не морочь людям головы. Холодно на улице, а он глагольствует». Некоторые из толпы одобрительно замахали головами, а некоторые даже прикрикнули: «Верно! Всё верно говорит!» или же «Поддерживаю!». — Товарищи, — мужчина поднял одну руку, слегка наклонившись вперёд, отчего бочка пошла ходуном. Вот тогда и стала понятна обязанность того паренька – придерживать бочку и говорившего, дабы те не упали от ветра или резких движений, — если кому-то не интересно происходящее в городе и ему лишь бы постоять да ушами похлопать, то милости просим: идите на все четыре стороны света, а нас и заинтересованных людей не трожьте! — после этих слов пара-тройка людей вышли из круга и направились по своим делам; оставшимся показалось, будто даже места стало больше. — А теперь приступим к важной новости, которой будут рады многие жители нашего милого города, а может и не только нашего, — мужчина откашлялся в кулак, продолжив. — Товарищи, мы смогли побороть чëртово самодержавие! Отныне, мы свободны и нас, обычных рабочих, никто не сможет напугать! Да даже Москва за нас, чëрт подери, — гласную «и» в конце он знатно протянул и сжал кулак, подняв его вверх. Следующие слова мужчины для Новороссийска превратились в какую-то кашу. Он просто не мог поверить: чтобы какие-то работяги и смогли побороть само правительство? Самого императора? Невозможно, в это крайне трудно поверить. Любопытство, будто стукнув молотом по голове, напомнило, ради чего он здесь находится; по этой же причине он, тряхнув головой, вновь навострил уши и как можно внимательнее вслушался. — ... общественные работы, а также Городская Дума, которую сможет выбрать всё население! О, а ещё-ещё, товарищи, мы, рабочий класс, установили свой девиз: «Свобода или смерть»! А, какого? Звучит, товарищи? — он вновь взметнул левую руку вверх, а правой поправил усы. — Под этим девизом мы поведëм нашу последнюю борьбу и ни за что не остановимся, — он уже не просто говорил – кричал изо всех сил и эмоционально размахивал кулаком. — Да даже возьмём в руки оружие и поднимем востание, какое свет не видывал! Готовьтесь, граждане, к нашему последнему бою! — он вновь прокашлялся в кулах и поправил растрёпанные ветром усы. — Долой самодержавие! Да здравствует Новороссийская республика! Толпа закричала, а кто-то даже бросил вверх шапки, но тут же побежали следом – порыв ветра подхватил их и понёс по улице. Мужчина самодовольно заулыбался, подперев бока руками и оглядывался по сторонам, заглядывая в лицо чуть ли не каждого слушателя. Новороссийску показалось, что в них горят какие-то искорки: то-ли от счастья, то-ли от какого-то злого умысла. Дыхание спëрло, а сердце обещало вот-вот выпрыгнуть из груди. Появилось противное чувство тошноты, стягивающее горло и грудь толстой верёвкой, закрученной на все виды морских узлов. Дышать становилось всё труднее, а глаза будто намылили: всё окружающее было размыто и сложно уже было различить здания или лицо человека, если это, конечно, было оно. Шаг назад и спина встречается с какой-то преградой. Ноги, и без того дрожащие и ватные, кое-как позволили развернуться и промямлить тихое «Извините, я... я нечаянно...», а затем – кромешная темнота, только крики каких-то женщин и сильное что-то, что не позволило упасть на холодную землю. Что было дальше – не помнил. Очнулся он на уличной лавочке, всё на той же родной Лазаревской. Первое, что удалось увидеть: было лицо какого-то мужчины, лет тридцати пяти, с тёплой улыбкой, которая была такой широкой, что казалось, будто рот сейчас порвётся. — Очнулся! — мужчина оглядел толпу зевак, которые пришли поглядеть, что же произошло. — Ох, ну и напугал ты меня, малец, — будто стерев пот, мужчина провёл тыльной стороной ладони по лбу, всё так же продолжая улыбаться. Что-то тёплое будто придавливало к лавке, но и помогало согреться и укрыться от сильного ветра. «Это не моя шубка,» – опустив вниз глаза, Новороссийск увидел, что поверх него была накинута чья-то большая, длинная шинель и укрывала полностью, даже немного свисая к земле. Стало даже как-то стыдно и боязно за то, что пришлось доставить кому-то такие неудобства. — Батюшки мои, оцнулся! — какая-то женщина в лёгком пальто, которая не могла выговорить букву «ч», а заменяла её на «ц» («Как вообще ей не холодно? Меня даже так дрожью бьёт,» – рассматривая женщину, отметил про себя Новороссийск.), подбежала и тут же начала трогать детское лицо, не обращая внимания на его же недовольство. — Не крутись, дитë, вдруг у тебя температура? Вот цто с тобой было, а, цто? — Н-не надо, — больше прохрипел, чем сказал, пытаясь отвернуться от приставучей «тëтки». — Я п-просто переохладился. — Батюшки! Цто же это делается, граждане, — букву «е» на конце она особенно протянула и схватилась за голову, — даже ребетëнок и тот без тёплой шубки, — опять вытянув последнюю «и», женщина издала звук, похожий на всхлип, и закачала головой в стороны. — Цыц, замолчи, баба, — тот самый улыбающийся мужчина, которого Новороссийск самым первым увидел, уже без улыбки топнул ногой. — Ради Бога, уведите её, иначе нам и её успокаивать надо будет! — ещё раз цыкнув, он добавил недовольное «Ох уж эти бабы, истерички» и, улыбнувшись, вновь посмотрел на ребёнка. — Ты где живёшь, малец? Я тебя домой отведу. Удивившись, Новороссийск и слова вымолвить не смог, а просто захлопал глазами. Ещё Екатеринодар говорил ему, что незнакомым людям свой адрес давать нельзя, но почему-то именно этому «дяденьке» хотелось поверить и рассказать всë-всë. Было ли это дело этих голубых глаз или широкой улыбки, но доброта так и развевалась, будто ветром разносясь по окру́ге. — Он даже слова вымолвить не может, — всё та же женщина, растягивая гласные в каждом слове, держалась за голову и стояла чуть поодаль, всхлипывая. — Да уведите её! Не запугивайте ребёнка, — почти рыкнув, мужчина повернулся в сторону и нахмурил брови. Прохожие всё-таки повели женщину в противоположную сторону, тихо ойкнув. — Ну, малец, расскажешь? Я тебя доведу до дома, сам-то ты не сможешь, а? И опять эта лучезарная улыбка, которая будто согревала, обволакивала и переносила в мир, где нет никаких обид или обязательств – только доброта, любовь и развлечения. А эта протянутая рука, которая точно, Новороссийск в этом уверен, была такой же тёплой, согревающей довершала этот образ. — Л-лазаревская 15, — но тут же встрепенувшись, словно от гипноза, — Н-но я сам смогу дойти! — попытавшись скинуть с себя шинель, он наоборот запутался в ней и отпустил эту затею, ещё больше смутившись от тихого смеха незнакомца. — Да ну брось, — мужчина помог распутаться и завёл руку с шинелью за спину, подавая её девушке, стоявшей рядом, обратившись к ней с просьбой занести её внутрь магазинчика напротив. — Ты уверен в этом, малец? На самом деле, Новороссийск и сам понимал, что дойти до дома он не сможет, поэтому через какие-то минуты две томительного молчания всё-таки неуверенно мотнул головой. — Залезай на спину, — незнакомец развернулся спиной и присел. От такого жар прилил к щекам, Новороссийск уже который раз пожалел, что решился сегодня выйти на улицу, а тем более начал бегать и подслушивать какие-то там новости. Опять любопытство подставило знатную подножку и заставило смущаться из-за неловкости положения, в которое пришлось попасть. Неуверенно, дрожащими пальцами, он всё же дотронулся до чужих плеч, ватным телом навалился вперёд. Сильные руки мужчины тут же подхватили и подняли над землёй. — Ну что, готов? — первый шаг был сделан, а слабость в руках дала о себе знать, заставив вцепиться покрепче в чужие плечи. — Лазаревская 15, верно? — Д-да, — будто месяц непивший воды, прохрипел Новороссийск, попытавшись вернуть себе голос. — Подъезд первый, квартира 13, там соседка Антонина Сергеевна живёт. Меня папа с ней оставил. Была бы сейчас сила – дал бы себе смачную оплеуху за такие подробности. Он знает этого мужчину от силы минут десять, а уже рассказал о своём месте жительства и кому там его оставил отец. «Давай, расскажи ещё что-нибудь из своей жизни, — думал он про себя. — Скажи ещё, что ты не просто мальчик, а олицетворение этого города, да-да, тебя сразу не к Антонине Сергеевне отведут, а в психдиспансер». — А чего к соседке то? — мужчина вскинул бровь и повернул голову. — Родители твои где? — А... Маменька умерла уже давно, а папа на заработках в Екатеринодаре. Предложение, выученное уже давно. Зато вопросов никто не задаёт, это главное. Проще уверить человека в том, что родителей нет, чем объяснять о родстве и кто кому кем приходится. Так проще, да и малознакомым людям знать все подробности жизни не обязательно. Неловкое молчание прерывается голосами прохожих и ржанием лошадей. Мужчина идёт медленно, старается не допустить каких-то неудобств «пассажиру» и следит за дорогой, рассматривая номера на домах. Вопрос вертится на языке, щекочет горло и, не в силах уже держаться, Новороссийск всё же задаёт его: — А Вы знаете, что происходит? — отмечает про себя в голове, что голос не хрипит, вновь появляется такой знакомый каждому мальчишеский тонкий голосок, ещё не успевший «сломаться» и стать более грубым. Наклоняется с интересом ближе, старается заглянуть в лицо, когда видит положительный мах головой; а любопытство вновь завладело разумом, отодвигая все мысли на задний план. Выдаёт уж слишком громко, чуть ли не в самое ухо, отчего мужчина дëргает плечом и морщится. — Расскажите, пожалуйста, ничегошеньки не понимаю! — Не тот уж я человек, чтобы рассказывать о таком, — машет головой из стороны в сторону и слегка улыбается. — Боюсь как-то отрицательно повлиять на твоё мировоззрение, малец. Твой отец случаем не казак? Новороссийск поджимает губы, слегка обдумывая над ответом: всё-таки Екатеринодар казак, но ведь прям отцом он ему не является? Значит ложь и не будет ложью, так получается? Хмурит брови и выдаёт быстрое «Нет» и вновь наклоняется ближе в ожидании ответа на свой вопрос. Мужчина будто тоже обдумывает уже свой ответ, ведь детский ум ещё настолько доверчив и впитывает в себя всё услышанное, что даже становится боязно: а вдруг одно неверно сказанное слово повлечёт за собой большие проблемы или разногласия в семье? Подбирать слова нужно качественно, к тому же, нужный дом уже совсем близко. Ничего нового Новороссийск не услышал: теперь он не просто город на побережье и столица Черноморской губернии, а целая республика с новой формой правления, с новой властью и новыми идеями, которые пока только на стадии разработки и в скором времени (по идее всё той же новой власти) они должны быть исполнены. Говорил мужчина на удивление довольно знаючи, будто сам всё это и составлял. Вот уже и знакомая подъездная дверь, знакомые стены и свист ветра из-за крупных щелей в оконной раме. — Вот мы и пришли, сможешь сам постучать? — опуская на пол ребёнка, мужчина придерживал его рукой за плечо. Ноги перестали быть словно из ваты и можно было их наконец-то ощутить, но чувство тошноты и озноб всё не хотели уходить. Если быть честным, то Новороссийск смог бы и сам постучать, а там может и даже объясниться перед Антониной Сергеевной, но так хотелось остаться в компании этого доброго и улыбающегося человека. Похоже, осознав это или может от нежелания более ждать (Новороссийск не знал, но надеялся на первое) мужчина сам постучал в дверь, всё так же не отпуская плечо Новороссийска. Через считанные секунды за дверью послышались спешные, но слегка шаркающие шаги, а после скрип замочной скважины и звук отодвигающейся дверной цепочки. — Кто там? — старушка среднего роста, с, в некоторых местах, седыми волосами и голубыми глазами, запрятанными за линзами очков, открыла дверь и оглядела пришедших. Смотреть было на что: бледный, но с пылающими щеками Новороссийск и высокий мужчина, несильно державший его за плечо. Если бы не спокойствие в глазах ребёнка, то можно было подумать, что ему в последний раз дают попрощаться с роднёй перед тем, как забрать навсегда и увести куда-то далеко, где никто не сможет найти. — Здравствуйте, Антонина Сергеевна, — приветливо помахал рукой и выдавил какое-то подобие улыбки, хотя губы совсем не слушались и хотели наоборот упасть ниже и больше не подниматься, — можно к Вам? Я что-то нехорошо себя чувствую. Усталость легла на веки и давила с такой силой, что хотелось вставить спички, а приступ зевоты неимоверно раздражал. — Ох, Коленька, конечно проходи, давай, — старушка положила руки на плечи ребёнка и повела его внутрь, не забыв обратиться и к уже собирающемуся уходить мужчине. — А Вам спасибо большое, добрый человек, что не бросили ребёночка. Слабо уже осознавая, что с ним делают, Новороссийск просто мотал на все вопросы головой, пропуская их мимо ушей. Лишь изредка проскальзывали какие-то фрагменты, по типу: «...как тебя угораздило?» или «...будешь?». Скорее всего, в последнем вопросе у него спрашивали про какое-то блюдо или напиток. В рот и куска не лезло, поэтому голова перестала просто кивать из стороны в сторону в хаотичном порядке, а уже чётко показывала своё несогласие. Как очутился на диване – не понял, но лежащая на нём подушка так манила, так притягивала к себе с немой просьбой: «Давай, ложись на меня, скорее», что отказаться просто не было сил. Всё же сомкнувшись, глаза даже стали будто легче, но кровь всё так же яро бурлила, отдаваясь в веках толчками в такт сердцу. Вся боль потихоньку утихала, мышцы расслаблялись, а мозг всё меньше обращал внимания на внешние звуки, пока совсем не перестал их обрабатывать. Последнее, что почувствовал перед сном, было касание чей-то прохладной руки до лба, заставляющее мурашки пробежаться по всему телу.