Плечом к плечу

      Женскую особь наконец-то поймали. Об этом Петра узнала из письма Нифы — короткого, написанного довольно небрежным почерком, из чего явно следовало, что она торопилась или очень устала. В двух-трёх местах её подруга словно вообще забывала, о чём начинала говорить, но общий смысл это исказило несильно. Самое главное, что титана, отобравшего столько жизней, загнали в угол, и единственное, о чём тревожилась Петра — это цена, которой далась Разведкорпусу победа над некой Энни Леонхарт.       «Она служила в военной полиции. Была из того же выпуска, что и наши новобранцы. В Стохессе сейчас настоящий разгром, погибло много гражданских. Если честно, боюсь проблем, хотя мы и поймали лазутчика. Она заточила себя в кристалле прежде, чем получилось что-нибудь выяснить, и теперь её держат в подвале.       А ещё в стене обнаружен титан. Я не шучу. Капитан Ханджи думает, что таких наверняка замуровано по всему периметру. Просто в голове не укладывается, что происходит, Петра. У вас в Каранесе, наверное, тишь да гладь. Как же хочется, чтобы ты поскорее вернулась, ужасно по тебе скучаю. И знаешь, такое у меня чувство, что вопросов опять скоро будет больше ответов».       Их почтовая служба не отличалась быстротой, поэтому Петра, проверив дату, не слишком удивилась, сколько времени прошло с момента отправки. Увы, выяснить подробности, будучи запертой в госпитале Каранеса, она не могла, и приходилось рассчитывать на следующие послания, в которых, вероятно, всплывут новые факты. А пока у неё имелась масса времени, чтобы болтать с Оруо, потихоньку встававшим с постели, раздумывать, что станет со специальным отрядом, которому недоставало двух бойцов, и стараться выкинуть из головы неловкий разговор с отцом, решившим, будто она по уши влюбилась в капитана Леви.       Чтобы ей пусто было в следующий раз честно писать о своих восторгах.       Нет, не то чтобы он не мог тронуть женское сердце. Петра небезосновательно подозревала кое-что насчёт своего капитана, и тем не менее это были такие призрачные намёки, щедро приправленные соблазном пофантазировать, что она благоразумно держала язык за зубами.       Однако любить его самой — ничего подобного! Конечно, когда она оказалась под его начальством, некие романтические чувства пустили было корни, но, не получив благодатной почвы, вскоре превратились в ностальгическую нежность, которая точно не помешала бы ей влюбиться в кого-нибудь ещё.       Поэтому-то Петра Рал и собиралась посвятить себя капитану Леви исключительно в неромантическом плане!       Отец, однако, был уверен в диаметрально противоположном и всё вглядывался в неё, будто ждал, что её искусная ложь даст трещину. Петра из-за этого густо краснела, и абсолютно искреннее: «Папа, ну зачем мне тебя обманывать!» — пришлось повторять на разный лад не меньше пяти раз, прежде чем ей худо-бедно, но поверили.       Наверное, отец непоколебимо полагал, что от восхищения боевыми заслугами до любви — один-единственный шаг.       — Ты чего мрачная такая?       Оруо задал этот вопрос, едва она с размаху приземлилась на койку, по привычке вытянув ногу. Взвинченная до невозможности, покосилась на него, поджала губы и мысленно посетовала, что не было сейчас рядом ни Нифы, ни Нанабы. Абсурдность ситуации раздражала настолько, что осадок от неё не растворился даже два часа спустя, поэтому Петра и сдалась, игнорируя тот факт, что в палате имелись лишние уши, а Оруо мало вписывался в роль наперсницы.       — Да всё из-за письма! Папа что-то из него себе надумал и решил, будто я люблю капитана Леви! И, думаешь, мне удалось его разубедить? — руки сомкнулись на груди, и Петра насупилась, снова вспоминая и обеспокоенное лицо отца, и его бесконечные рассуждения про «юность и неопытность». — Хах, как же.       — О… — лицо Оруо вытянулось от удивления, и он изогнул бровь: только правую, потому что морщить левую сторону лица по-прежнему мешал шов. — А ты… разве нет?       Петра обернулась к нему, ошарашенно хлопнув глазами.       — Что?       — Ну, — он замялся и, почесав затылок, забубнил себе под нос так, словно его до крови из носу смущало вдаваться в пояснения. — Как бы, это… Влюблена в капитана нашего.       В воздухе повисла неловкая пауза.       — Оруо, ты же не серьёзно…       Ох, как она в тот момент уповала, чтобы это была только неуклюжая попытка её подразнить, но реакция Оруо на корню уничтожила даже призрак подобной надежды: он сделал новое скептическое движение бровью, глядя прямо ей в глаза.       — Э… Да с чего бы? Все так думали.       По щекам полоснуло жаром, и язык на пару секунд прилип к нёбу. Прекрасно, теперь её и здесь заставят оправдываться, а зная характер Оруо, вдобавок поднимут на смех с иронично-снисходительным: «Ой, да не стесняйся!»       Поэтому-то Петра и вспылила, хотя это было худшим способом избежать провокации.       — Ой, ну ври больше: какие все?! Эрд с Гюнтером бы никогда!.. — правда, осеклась на второй же фразе, прикусив нижнюю губу: запросто коснуться памяти недавно ушедших друзей показалось вопиющим кощунством, потому что ещё два дня назад при одной мысли о них её душило от слёз. Атмосфера сразу потяжелела — Петра, сглотнув, вперила взгляд в колени и, помолчав, закончила робким, напряжённым голосом: — Такая глупость… только тебе и могла прийти в голову.       — Тебя рядом не было, вот ты и не слышала, — резко меняя тон, сухо отозвался Оруо, не заострив внимание на её оговорке и этим рассеивая подкатившую было к горлу горечь. Они вновь вернулись к тому, с чего они начали, хотя это и было как менять мыло на шило. — Может, ты просто сама про себя ничего не понимаешь, а?       — О Господи, и ты туда же... — Петра, не выдержав, со страдальческим стоном хлопнула себя по лбу, ибо отец во время спора сказал ей практически то же самое. Настоящая загадка, что творится с логикой у некоторых мужчин, раз когда им говорят, что цветы синие, они слышат «красный». — Ну, хорошо, господин Очевидность, блесни навыками и открой мне глаза.       — Вот ещё. Не нанимался я плодить поклонниц капитану, — фыркнул он с едва уловимым, но сарказмом, теребя узелок на фиксировавшей травмированную руку перевязи. — Наубеждаю, втрескаешься на самом деле, а он тебе откажет, и Оруо будет виноват.       — Ты несёшь полную чушь, — Петра закатила глаза, только вот щёки продолжали краснеть, а голос норовил выдать какую-нибудь дрожащую нотку, и она уже жалела, что ей не хватило терпения молча, в своей палате, переварить возмущения в адрес отца. — Мало того, что напридумывал с три короба, так ещё и не можешь просто признать, что не прав!       — Ой, всё! — Оруо раздражённо махнул на неё здоровой рукой, как делал всегда, если хотел уйти от невыгодного спора. — Хватит! Отстань от меня со своим капитаном!       — Не мой он!       — Ну и хорошо!       — Да ты мне не веришь, я же вижу! — она, вся полыхая румянцем, ткнула пальцем ему в грудь.       — Значит, у тебя проблема с глазами! — его горящий взгляд практически прожёг в ней дырку, и трактовать это следовало как: «Отвяжись, всё равно считаю как считаю».       А Петра просто не могла вынести мысли, что сегодня ей не удастся выбить этот абсурд хотя бы из одной головы.       — Оруо, повторяю ещё раз, — взмолившись небу даровать ей бесконечное терпение, она наклонилась к нему, переходя на угрожающий шёпот, ибо их противостоянием, кажется, заинтересовались соседи по палате. — Я. Не люблю. Капитана.       — Черт возьми, Петра, — он то ли застонал, то ли зарычал, зачёсывая назад засалившиеся волосы, — если тебе плевать, почему мы продолжаем это обсуждать?!       На фоне заскрипела чья-то койка, раздалось басовитое бормотание, а они в упор таращились друг на друга, сквозь сбившееся дыхание как в зеркале читая взаимное раздражение пополам с неловкостью. Петра отвернулась первой, устремив взгляд на носок туфли и сжав губы в линию. Спор требовал точки, и поставить её должна была она.       Только не таким упрямым тоном, иначе они будут бодаться до сумерек.       — Мне... не плевать. И тебе тоже, если на то пошло, — Оруо, встретившись с ней взглядом, ни на йоту не изменил насупленного выражения лица. Петра сделала над собой усилие, подбадриваемая надеждой, что после откровенного признания больше никогда не услышит от него глупостей насчёт себя и капитана.       Потому что в глубине души это задевало.       — Если честно, когда-то давно… капитан Леви мне очень нравился, — она остановилась было, но тотчас торопливо добавила, выделяя голосом главное слово: — И, возможно, я всё ещё чуть больше чем просто восхищаюсь им, но это всё. Даже чувством особо не назовёшь.       Сделала новую паузу, заметила, что от неё ждут продолжения, и, вздохнув, закончила с улыбкой, несмотря на никуда не девшуюся неловкость.       — И вообще, я знаю, что капитану нравится кое-кто, так что незачем было бы попусту тратить на него чувства.       Выражение лица Оруо стало ещё сложнее. Он недоверчиво прищурился, помолчал, раздумывая, и она даже успела напрячься, не подтолкнула ли его к новым опасным умозаключениям насчет себя.       — Да нет.       Сказал — будто припечатал, и Петра едва не прыснула от того, как серьёзно он это заявил. Неловкость растаяла, будто её и не было, и она, подхваченная внезапным весельем, пожала плечами, притворяясь, будто её совсем не заботит, верит он или нет.       Оруо оказался до смешного предсказуем, заглотив «наживку».       — Да точно нет, тебе говорю. Наш капитан и отношения — это ж как две прямые, которые не пересекаются!       Она сдержала смешок, никак не комментируя «изящное» сравнение, и Оруо раззадорился сильнее прежнего, теперь уже точно прощаясь с нелепыми подозрениями. В его глазах мелькнуло любопытство.       — Чего ты хихикаешь?! Смотрит тут на меня лисьими глазками! — но он гордо отвернулся в попытке скрыть его, подбоченившись здоровой рукой. — Мне это совсем не интересно, если ты ждёшь, что я стану тебя расспрашивать.       — И в мыслях не было, — Петра покачала головой, с неподдельным удовольствием наблюдая за этим театром одного актёра. — Для чего мне навязывать тебе свое бесценное мнение, особенно если мне действительно только… кажется.       — Заноза, — буркнул он, растеряв последний самодовольный лоск. — Просто скажи уже, раз собиралась, чего юлить?       В этот раз не засмеяться она не смогла.       — Оруо, попроси по-хорошему.       — Ладно, всё. Всё. Переиграла меня, сдаюсь, — он махнул рукой, состроив такую постную мину, будто заглотил тарелку вязкой, полусырой каши. Его голос заскрипел от сарказма, и вряд ли он знал, каким милым (в нетривиальном смысле этого слова) выглядел сейчас. — Мне жуть как любопытно засунуть нос в любовные дела нашего капитана.       Петра, на всякий случай оглянувшись и заметив, что они по-прежнему были объектом повышенного внимания, решила пересесть совсем уж близко, ибо теперь информация становилась действительно щекотливой. Оруо почему-то заёрзал, попытавшись сильнее вжаться спиной в подушку.       — Э-э-э... Что-то у меня такое чувство, что я уже не хочу про это знать.       Она взглядом предупредила его не искушать судьбу, и, упершись ладонями в одеяло, наклонилась к его лицу. Он настороженно глядел на неё сверху вниз, словно его напрягала подобная близость, хотя сам не раз нарушал её личные границы.       Поэтому-то Петра счастливо проигнорировала эту странность, отвлекаясь на куда более важные, по её мнению, мысли.       — Ты никогда не замечал, что никого из нас, кроме капитана Ханджи, капитан Леви не трепал по голове?..

***

      Нанаба… умерла.       И Рене. И Хеннинг. И Гергер. И майор Захариас.       Затерявшееся на почте, а оттого пришедшее слишком поздно письмо задрожало в руке, глаза защипало, и Петра, опустив на колени смятый лист, сначала подумала, что что-то неправильно поняла. Перечитала раз, ещё один, вглядываясь в каждое слово, и перед ней, как живые, всплыли их улыбающиеся лица.       Как Гергер прихорашивается, глядясь в цилиндрический бок баллона с газом. Как Хеннинг, проигравшись в карты, в импровизированной юбке, свёрнутой из плаща ловкими руками Рене, пытается проехать на коне, сидя боком. И то, как майор Захариас целует Нанабу, наполовину задёрнув тяжёлую штору на окне штабной библиотеки.       «Нет. Быть не может. Как же так…»       Лили, соседка по палате, испуганно окликнула её, но Петра зажала рот ладонью, стараясь сдержать всхлипы. В груди тянуло и щемило, хотелось очнуться от происходящего, как от дурного сна, но письмо лежало в руке, и она порезала палец о лист.       — П-Петра, что ты делаешь? Не надо! Не рви! — пухловатые девичьи руки обхватили её за плечи, а у Петры никак не укладывалось в сознании это страшное «снова».       Она больше не увидит своих подруг. Нанаба уже не напишет ей ответ. Больше никто не вздрогнет и не засмеётся от того, как чудаковато выглядит принюхивающийся майор Захариас, и они не пошутят над Рене, которая никак не сознавалась, что в её вкусе любители крепких спиртных напитков.       Она вернётся в комнату с двумя пустующими койками, и как это будет? Как в первый раз, когда погибли её соседки по комнате?       Почему Нанаба, почему Рене, почему такие сильные, опытные разведчики? Если и они, чего стоят остальные, включая Петру Рал, которой едва минуло девятнадцать?       Лили отпаивала её водой, а она несколько раз кусала стеклянную грань стакана стучавшими друг о друга зубами. Письмо было заперто в тумбочке, но от него жгло руки, и Петра, как в тумане нашаривая туфли и прислонённый к койке костыль, буквально бросилась из палаты.       Нужно было отвлечься. Подышать. Она могла бы пройтись возле входа в госпиталь, но не была уверена, что не упадёт на лестнице, поэтому оставалось метаться по этажу, худо-бедно изображая адекватное состояние.       Оруо как раз выходил из палаты и — по чистому совпадению, не иначе — посмотрел именно в её сторону. Петра в тот момент прижалась к коридорной стене, запрокинув голову, чтобы попытаться сдержать новый приступ слёз, и, открыв зажмуренные глаза, увидела, как его лицо из приветливого становится взволнованным. Он, ничего не говоря, направился прямо к ней, с удивительной энергией выбрасывая вперёд костыль, хотя только вчера жаловался, как без нагрузки тело ломит сильнее прежнего.       И ей захотелось разрыдаться уже от того, каким он сейчас ощущался близким и родным.       — Что? Что там опять?!       Она болезненно улыбнулась сквозь беззвучно катившиеся слёзы. «Опять», действительно. Неужели они скоро так и будут спрашивать друг друга о последних новостях? Пришлось сжать губы, вдохнуть и отереть рукавом лицо, чтобы выдавить нечто более-менее внятное, а ещё она зачем-то пыталась удержать в улыбке дрожавшие губы, пока сбивчиво пересказывала ему страшное содержание письма.       — Вот так вот. Представляешь? — голос застыл на уровне шёпота, да и то приходилось напрягать связки. Петра медленно опустила голову, стискивая костыль. Боже, как осточертело плакать, но слёз в ней, видимо, пока оставалось предостаточно.       Она услышала и почувствовала, как он шагнул совсем близко. Его ладонь легла на затылок, приглаживая встрёпанные волосы, и Петра, не раздумывая, прижалась щекой к мятой, уже не пахнувшей недавней стиркой рубашке. Этот молчаливый сочувствующий жест ощущался таким щемяще-нежным, что она потеряла последние силы сопротивляться.       — Мне страшно. Что происходит, я не понимаю…       Стыдно, до отвратительного стыдно, но сейчас землю словно выбили из-под ног, и хотелось просто выплакать душу, чтобы в ней не осталось никаких сил на страдания. И кому было страшно? Ей. Считавшей, что она достаточно опытная и сильная после четырёх лет в Разведкорпусе.       — Всё образуется. Эй, — его пальцы нерешительно скользнули по виску, убирая за ухо прядь волос. Точно тем же, как всегда делала она сама. — Слышишь, Петра? Не смей сдаваться раньше меня.       Она обняла его обессилевшей рукой, собирая рубашку в дрожавший кулак.       — Боже, хоть ты со мной здесь. Если бы и ты там... как они... Я бы осталась совсем одна.       — Ну так. От меня ведь на раз-два не избавишься, — его тёплая усмешка вновь превратилась в мягкий, сипловатый шёпот, и он склонился над ней, скользнув рукой на плечи, чтобы прижать покрепче. — Я тебя не брошу, не бойся. Вот подлечимся, вернёмся в строй и обязательно за всех отомстим.       Это было знакомое чувство — точно такое же, когда они прокатились по земле в лесу гигантских деревьев. Никакого страха, только решимость защищать до последнего и та уверенность, которую она то и дело теряла. И в этом крылась одна непреложная истина: Петру могло многое раздражать в его характере, но Оруо протянул бы ей руку помощи, даже разругайся они в пух и прах.       Уголки по-прежнему дрожавших губ приподнялись в улыбке, и она, задержав дыхание, вдруг подумала, что в последнее время он слишком часто видит её рыдающей и разбитой. Однако его прикосновения, особенно монотонные поглаживания по макушке, заставляли прильнуть теснее, прячась от всего мира за стеной чужого спокойствия.       Он знал, что она чувствовала, поэтому просто утешал, как мог — такой неожиданно зрелый, будто они не были одногодками. Мимо них ходили, кто-то даже останавливался, но она, едва подумав, как некрасиво громко рыдать в коридоре у всех на виду, вспомнила его лаконичное «Пусть пялятся» и решила, что ей по большому счёту действительно плевать.       По крайней мере до тех пор, пока есть Оруо, который отгонит от неё всех излишне сердобольных.