Когда листья станут золотыми

Пойманный в смерть, точно в ловчую сеть, Я слушал, как пела печаль. Не знал я, сломав этой жизни печать, Как больно умеешь ты петь… Я прекрасно знаю, что это эпиграф к «По ту сторону рассвета». Но мне очень нравится. Прошу прощения заране, Что всё, рассказанное мной, Случилось не на поле брани, А вовсе даже просто — в бане, При переходе из парной. В. С. Высоцкий. Участковый милиционер, старший лейтенант Алексей Иванченко обогнул перелесок и вышел к пруду. Был прекрасный летний полдень. Трава сейчас, в конце июня, была еще мягкой и легко стелилась под ноги. Вдали от перелеска виднелась деревня, шоссе угадывалось где-то на горизонте. В теплом густом воздухе звучало басовитое гудение шмелей. У пруда было на удивление многолюдно — собрались в основном старушки в платочках, почти все население деревни. Иванченко знал, что увидит это; знал он и то, что привычного строения баньки на месте не окажется. Вместо деревянного сруба рядом с прудом было черное пятно пепелища с полуразрушенными стенами. Оперативная группа уже приехала на место без него — старлей разглядел высокую фигуру Самойленко, нового следователя прокуратуры. Присев на единственное целое бревно, записывал что-то в блокнот молодой еще, но толстоватый и лысеющий судмедэксперт Данилов, приятель Иванченко еще со школы. Оперуполномоченный Калашеев, видимо, опрашивал свидетелей. Эти несколько человек стояли поодаль от других жителей деревни. Особняком держались две молодые накрашенные девахи, одна блондинка, другая рыжая. Тощий мужчина с испитым лицом, сильно постарше остальных, покачиваясь, глядел в пространство и мотал головой из стороны в сторону. Еще один, молодой, полноватый, с сильно опухшим лицом и явственным пивным животом отвечал на вопросы опера. Иванченко перешел на быстрый шаг. Поравнявшись с группой деревенских жителей, наскоро поздоровался. Единственный среди тех представитель мужского пола, восьмидесятилетний дед Михеич, державший перед грудью обеими руками кепку, закивал в ответ головой: — Здорово, Алексей Иваныч, вон, видите, событие-то какое прискорбное… — Давно они тут, Федор Михеич? — Недавно… с полчаса будут. А вы уже из больницы выписались? — Сам ушел! — старлей заторопился к сгоревшей бане. Калашеев как раз откинул рогожу с чего-то, лежавшего на земле, и задал вопрос одутловатому выпивохе. Тот бросил быстрый взгляд вниз, энергично закивал головой и кинулся к ближайшим кустам. Оперуполномоченный подозвал последнего из компании свидетелей, высокого, красивого парня со сросшимися черными бровями. Старлей был уже совсем рядом и расслышал ответ свидетеля. — Ну, он… Кому ж еще? Зуба те два еще я ему выбил, так что он… — Спиридонов! — громко окликнул Иванченко. Чернобровый обернулся. Старлей, поравнявшись со свидетелями, быстро и сердито заговорил: — Ты чем похваляешься, Спиридонов? Зубы выбить, это, к твоему сведению, нанесение телесных средней степени тяжести… Ответить и за это хочешь? — А при чем тут? — возмутился чернобровый. — И кто обвинять будет? Он уже не подаст, — Спиридонов кивнул в сторону лежащего на земле предмета, который опер уже снова прикрыл рогожей. — К тому же он и сам мне скулу рассек, — чернобровый провел рукой по щеке, — так что квиты. — Свидетель, — резко сказал Калашеев, — с участковым так не разговаривают. И здороваться будет Пушкин? — Ох, простите, начальник, — картинно склонился в поклоне Спиридонов. — От меня еще чего надо? Есть еще вопросы? — Нету, — сухо сказал Калашеев, — свободны. — А у меня есть, — Иванченко жестом остановил чернобрового. — Спиридонов, ты хоть помнишь, что обещал? И помнишь, что я тебе обещал? Что в следующий раз беседой не ограничусь. Мало того, что Богородицкое от тебя плачет, что ты в Калиновке делал? — А-а, я понял. Старуха Маркова жалилась? И вы этой выжившей из ума бабке поверили? — Какого черта ты у нее на бутылку вымогал? Совесть есть? — Я не вымогал, а культурно просил взаймы. Чем она докажет? — Просил взаймы! У тебя жена ребенка ждет, а ты… — Ну, Машка мне не жена, это раз. Дите свое не брошу, это два. Это моя личная жизнь, начальник, это три. — Тьфу, — сплюнул участковый. — У тебя, вон, человек в бане сгорел… — Сам виноват, что сгорел. Я его в огонь не пихал. Я сам урон понес, имущества лишился… — А крышу зачем унесли? — вмешался в разговор Калашеев. — Это улики. — А как иначе? — искренне возмутился чернобровый. — Мое имущество сгорело, должен же я хоть как-то возместить… — Ладно, идите, свидетель, — оборвал его оперуполномоченный. — Понадобитесь — вызовем. — Леха, привет, — крикнул, не поднимаясь с бревна, Данилов. — Как язва-то твоя? — Привет, — помахал в ответ рукой Иванченко. — Жить буду. Он поздоровался с остальными. — Зря ты, Алексей, из больницы сбежал, — наставительно сказал Калашеев. — Язва — дело такое, язва не шутки. — Я не сбежал, у главврача отпросился. Ведь пожарный дознаватель тоже болен, я и подумал, что если и меня не будет, совсем худо получится. — Мог бы и лечиться, Леш, — Данилов поднялся с бревна и сложил блокнот. — Дело тут ясное, из пожарной части потом прибудут, посмотрят. Мы еле доехали, хорошо, через Калиновку догадались, там дороги не развезло. А ты как? — А я пешком, по тропинке. — Слишком ты ревностно к делу относишься, нельзя так. Знаешь, у кого жена родит, у кого бутылку вымогали. Сгоришь на работе. — А что делать, на деревне участковый — человек особый. Ко мне, как в «Тихом Доне», со всеми бедами бегут. «Товарищ Давыдов, баба загуляла, товарищ Давыдов, кобыла заболела». — Это в «Поднятой целине», — поправил судмедэксперт. — У меня в школе по литературе пятерка была. Мог бы и долечиться, товарищ Давыдов. Тут все ясно, как пять копеек. Компашкой бухали у источника огня. Погибшего развезло от первой порции, он уснул в парилке. Остальные продолжили в предбаннике. Дым не заметили, спохватились, когда огонь уже хорошо разгорелся. Еле ноги унесли. Ну, а этот спал, — Данилов кивнул на рогожу, под которой угадывались очертания человеческого тела. — В полу прогар характерный остался. Полыхало все здорово, они никуда не позвонили. Тут у одного соседа сотовый есть, так он уезжал к родне в Калугу. — Я знаю, уезжал Черкасов, — старлей прошелся по пожарищу, перешагнул через обугленное бревно. — Ах, уроды пьяные, даже вытащить не пытались. — Да что ты от них хочешь, Леш, — Данилов пнул пепел ногой. — Упырки, крышу-то на другой день на металл сдали… Но, с другой стороны, они в предбаннике сидели, а тут мыльня еще. — Все равно, тут вся баня пять на пять метров. — Ты знал погибшего? — Да нет, прописку только делал ему год назад. Из квартиры в Москве мачеха выжила, что ли. Молодой, лет двадцати, пацан совсем. — Пацан должен в песочнице играть, — отрезал оперуполномоченный. — А не бухать по баням. Сколько эти алконавты выхлебали, уму непостижимо.  — Меня вот только одно настораживает, — подал голос молчавший до сих пор Самойленко. — Тот пухлый, Авдотьин. Когда мы только подошли, я слышал, как он говорил, что звал остальных вытащить погибшего, а Спиридонов Серега, мол, крикнул: спасаемся сами, ему уже не поможешь. А потом, когда его допрашивали, он уже молчал, как рыба. — Так что вы хотели, Вадим Николаич, — пожал плечами Калашеев. — Конечно, они между собой могут откровенничать, а с нами нет. Тут можно об оставлении в опасности дело заводить, но доказать что-то трудно будет. — Смотрите, — Иванченко наклонился и поднял из пепла почерневший от огня железный кол. — Миш, ты на трупе повреждений не заметил? Которые можно нанести таким ломиком? — Повреждения там одного рода, — Данилов взял из рук участкового кол. — Ожоги четвертой степени почти ста процентов поверхности тела. Ну, бок правый частично уцелел, он на нем лежал. Нет, Алексей, такой лом знаешь, какую дырку бы оставил? Я внимательно осмотрел труп, заметил бы. И на экспертизу сейчас повезем, там определят, если что. Впрочем, если не веришь, осмотри сам. — Нет, спасибо, — старлей быстро сглотнул, отгоняя подступавшую к горлу дурноту. — Надеюсь, он задохнулся сначала. — Не надейся, — мрачно сказал Калашеев. — Бревна тут явно березовые. Это не сосна, горит быстрее, дыма не дает. А еще понюхай древесину для разнообразия и житейского опыта. Чуешь? Я с таким сталкивался пару раз, когда, вместо разведенного ацетона, брус от грибка обрабатывают каким-то дешевым антисептиком. Дрянь вроде солярки, великолепно горит. Так что этому потерпевшему урон можно смело впаять нарушение пожарной безопасности. Иванченко опустил кол на землю. — Это просто здешняя язва. — Так у тебя две язвы? — хохотнул судмедэксперт. — Ага. — Старлей провел рукой по ребрам. — Эту язву я подлечил, а Спиридонов давно отличился. Его еще в Приокске в ПТУ судили за грабеж. С дружками ларек обчистил. Сюда приехал, лучше б там остался. — Конечно, у них такого добра навалом… — Да там работать надо! А здесь он у матери на шее сидит. — Думаешь, он бы там работал? — зевнул Данилов. — Его бы в городе посадили быстрее. Здесь… да пьянствует, соседей тиранит. Девушку вон с собой из Приокска привез, хорошую, скромную, жить бы нормально. Так нет… Хотя деньги у него появились откуда-то. Постоянно пьяные драки. Он погибшего мог и умышленно забыть, скулу разбитую, вон, ему припомнил. — Вы мне рапорт напишите, — попросил Самойленко. — Я его передам в районную прокуратуру, правда, в возбуждении дела, скорее всего, откажут… Ну, хоть припугнете героя вашего. Хотя за пожар ему штраф впаяют. — Что ему штраф! Мать заставит платить или у жены детские отберет, когда родит. Кстати, — участковый оглянулся. — Точно она, погодите-ка… На той стороне пруда у берез стояла молодая женщина. Невысокая, худая, черные волосы повязаны пестрой косынкой. Одета не по сезону — куталась в слишком теплую для лета серую кофту, на ногах резиновые сапоги. Старлей быстро подошел к ней. — Послушайте, — начал он, и вдруг сообразил, что фамилия жены Спиридонова начисто вылетела у него из головы. — Мария… Маша, ну что ты тут забыла? Не место это для женщины в таком положении. И муж как бы твой не возмутился. Мария подняла к нему бледное лицо. Старлею всегда казалось, что у жены Сергея были испуганные овечьи глаза, но в этот раз, увидев ее вблизи, он поразился. Беременность ли придала ее чертам некое очарование, но девушка вдруг напомнила мадонну. Ее черные глаза были, как два колодца, некогда отразившие сияние далекой звезды, и теперь лучившиеся этим отраженным светом. Старлей не отличался поэтичностью натуры и сам не понял, как такое сравнение пришло ему в голову. — Алексей Иваныч, можно поближе подойти? — Маша, ты что? Это не для беременной зрелище. — Он очень мучился? — Нет, совсем нет, — заторопился Иванченко, хотя сам не знал ответа на этот вопрос. — Он же без сознания был. Маша, послушай, я же видел тебя в больнице в акушерском отделении. Что врачи говорят? — Ничего, угрозу не ставят. — Маша, повернись. Синяк. Отлично. Сергей? — Нет, Алексей Иваныч, что вы! — с ненатуральным жаром воскликнула Маша. У Иванченко в голове мелькнуло, что он, как милицейский работник, должен сначала расспросить Марию о действиях Спиридонова, но он быстро отогнал эту мысль. Прежде всего надо обезопасить беременную женщину от избивающего ее мужа. — Маша, слушай. Иди-ка сейчас или домой, или в больницу. А то начнешь ты мне тут рожать, и что? Скорая приедет в лучшем случае завтра. Тебе срок когда ставят? — В октябре. — В октябре тут все дороги развезет к чертям, пропадешь ты в октябре. У нас уже почти июль. Так что слушай, иди в больницу. Ложиться надо загодя. Главврачу скажи, что от меня. А хотя я сам с ним поговорю, он дядька понимающий. Маша кивнула. В ее глазах стояли слезы. — Не плачь, не надо. Тебе о ребенке думать нужно. Если Сергей будет руку поднимать, говори мне, не бойся. И врачей не бойся просить. — Я за себя не умею просить, Алексей Иваныч. За маму просила, когда она была больна, лекарства у соседа просила, — Маша вдруг заговорила быстро, как долго сдерживавший себя и наконец-то дорвавшийся до слушателя человек. — Стеснялась, а просила… а потом она умерла, вы понимаете, я тогда на нее обиделась, ушла на весь день гулять, а пришла назад, у нее уже изо рта пена, если бы я раньше вернулась, можно было бы помочь… Как страшно, господи… Я в детдоме доучивалась, Сергея встретила, он тогда не был таким, поверьте, не был, это он здесь, от безнадеги… А теперь Коля, господи, страшно как, ведь он из их компании единственный добрым человеком был, пил, да, но он же мухи не обидел, мне казалось, он меня понимал, и вот… Молодой же совсем, и так страшно, почему несправедливость такая, скажите, Алексей Иваныч? Последние слова она буквально провыла и расплакалась. Навзрыд, безутешно, безнадежно. Участковый беспомощно отвернулся. Он не выносил вида женских слез и не знал ответов на вопрос Марии. И вдруг что-то мягко коснулось затылка лейтенанта, вздохом скользнуло по горлу, промелькнуло пеленой перед глазами. Словно само пространство возникло и разлетелось внутри сердца, вместе с кровью понеслось по артериям, пронизало тело до капилляров пальцев рук и ног. В первый миг лейтенанту казалось, что он не забудет этого никогда, но через секунду ощущение стало мимолетным, а еще спустя мгновение он уже не помнил, что пережил только что. Участковый встряхнул головой. Язва, что ли, разыгралась… Ах, да! Он же шел на следственное мероприятие! У пруда толпились старушки в платочках. Лейтенант спешно кивнул им. Единственный дедушка среди любопытных жительниц деревни — старик Михеич — приподнял кепку: — Здорово, Алексей Иваныч! — Давно они тут, Федор Михеич? — Недавно… с полчаса будут. А вы уже из больницы выписались? — Сам ушел! — старлей заторопился к сгоревшей бане. Быстро поздоровавшись со следственной группой, он обратился к своему старому школьному приятелю, судмедэксперту Данилову: — Миш, ну что тут у вас? Я из больницы специально отпросился… — Лечил бы ты свою язву, тут у нас дело ясное, что дело темное, — Данилов усмехнулся, покосившись на оперов. — Мы тут, братец ты мой, труп найти не можем! — То есть не можете опознать? — не сразу понял старлей. — Опознать нам пока нечего, — судмедэксперт снова ухмыльнулся. — А ты, Михаил, не ехидничай, — раздраженно сказал оперуполномоченный Калашеев. — Это и твоя работа, между прочим. — Кто ехидничает? — обиделся Данилов. — Свою работу я знаю, так ты ж мне ее предоставь! У меня еще утопленник в морге, второй врач в отпуске, а я тут с вами время теряю. — Утопленник твой не сбежит, — огрызнулся Калашеев. — Ой, не знаю, у вас тут угоревшие бегают. А у меня, между прочим, хоть и ненормированный рабочий день, но меру знать надо… — Погодите, ребята, вы мне объясните, в чем дело, — попросил старлей. — Все живы, так? Свидетели ошиблись? Ну и слава богу, расходимся по домам, пожарный дознаватель потом сам приедет на место. — Да ни хрена свидетели не сознаются, — с досадой сказал Калашеев, вытирая пот со лба. — Твердят в один голос, что этот парень оставался в парилке. Они, по-моему, не меньше нашего удивляются. Пряжка от армейского ремня вот осталась… — он кивнул в сторону, где на рогожке лежал потемневший и потерявший форму кусок металла.- Ботинки уцелели, ну, какие ботинки, так, подметка. Дома его нет. Ты знал его? — Да нет. Парень тихий, не судим, не привлекался. Год всего тут и прожил, я его видел, когда прописку ему делал. Вроде в детстве сюда приезжал, но он же младше меня сильно, ему лет двадцать было, я с ним не сталкивался. — Придется опять эту пьянь опрашивать, — вздохнул Калашеев. — А вы завалы разобрали? — Почти, — Калашеев кивнул на пожарище. — Пара бревен в стороне лежит, тяжелые, заразы. Крыши нет, там было несколько железных листов, они за вчера ухитрились оттащить в Селенки. Там до пункта приема металла рукой подать. — А труп? — Божатся и клянутся, что не трогали. Свидетель Авдотьин, — с немалым сарказмом громко произнес оперуполномоченный, — заявляет, что при виде горелого мяса его, видите ли, тошнит. Сидевший неподалеку молодой еще человек маргинальной внешности, услышав эти слова, кивнул и старательно изобразил, что у него начинается рвота. — Тьфу, — сплюнул оперуполномоченный. — Какая избирательная брезгливость. Ладно, начнем с другого. Сысоев! Подойдите-ка сюда. Тощий мужчина средних лет встал перед Калашеевым, покачиваясь. Но, когда он заговорил, у него оказался неожиданно сильный приятный голос. — Ну что… Третьего дня баньку натопить решили, у Сереги деньги были как раз… Парилку нагрели, вы ж помните, прохладно было под вечер-то. — Выпивали? — Как без этого… Кольку развезло сразу, он уже тепленький был, догнался где-то с утра. Его в парилке оставили. Мы в раздевалку пошли, девки еще заглянули, Серый их пригласил. У него ж жена на сносях, не может… Ну, вы понимаете, — деликатно кашлянул Сысоев. — Нет, не понимаю, — зло сказал Калашеев. — Этакого скотства я не понимаю. Значит, вы пили в раздевалке, а своего товарища оставили пьяным в раскаленной парилке. А что сердце у него там могло остановиться, вам в голову не пришло? — Так он же все равно не от этого помер, — простосердечно возразил Сысоев. — Потом чуем — жар пошел от дверей, глянули, а там уже все горит. Настька с Ксюхой первые понеслись бежать, за ними я. Ванька задержался еще, думал Кольку вытащить. Они с Серегой последние выскочили. — И не вытащили, — усталым тоном уточнил Калашеев. — Не, — мотнул головой Сысоев.- Что ж им, самим обжигаться было? — И погибший за вами не выскочил? — Не. Я не видел. — А вы внимательно смотрели на дверь? — Ну, я дождался, что Ванька с Серегой выскочили. Потом мы все сидели, смотрели, только девки к деревне ломанулись. — Криков не слышали? — Не. — Не, не, ме, ме, — передразнил оперуполномоченный. — Вы лично сколько выпили? Ответить на этот явно животрепещущий для свидетеля вопрос Сысоев смог только после долгих размышлений. — Я не считал… Ну, пусть пол-литра будет. Может, больше. Литр. — Это для вас критичная доза? — Чего? Слушавший диалог Данилов покачал головой. — Ой, Максим мути-ит… С этим контингентом не надо умничать, с ними попроще надо… Калашеев в конце концов отослал Сысоева посидеть на травке и привести мысли в порядок. Авдотьин, второй свидетель, ничего особенного к показаниям прибавить не мог. — Вы вроде как хотели вытащить погибшего? — Ага… Жалко. Пацаном его знал, он на год всего меня и младше, — свидетель всхлипнул тоненько, по-бабьи. Данилов сказал на ухо участковому: — Представляешь, выходит, ему немного за двадцать, а выглядит… Все сорок можно дать. Ко мне в морг попадет скоро, не иначе. — Не обязательно, — тихо ответил старлей. — Я уже насмотрелся. Иногда они долго живут. Калашеев, записав ответ Авдотьина, спросил: — А отчего ж не попытались помочь? Статью про оставление в опасности знаете? Тот только тупо глядел на следователя. — Так заполыхало все в один миг, — громко сказал последний свидетель, красивый, высокий, чернобровый. Он единственный не выглядел ни пьяным, ни опустившимся. Калашеев повернулся на голос. — Спиридонов! А вас кто-нибудь спрашивал? — Не спрашивал, так спросите. Чего тянуть? — Чего тянуть? Действительно, чего вы утянули крышу? — Крышу… за крышей мы вчера приходили, — пробормотал, придя в себя, Авдотьин. — Листы железные, они ж денег стоят… — Труп вы видели? — Ох, боже упаси. Мы не искали. Листы сверху стянули и все. — Все вместе были? Друг друга из виду не теряли? Авдотьин покачал головой. — Вместе, листы тяжелые. Все тащили. — Надо было им сразу приехать, — шепнул старлей Данилову. — Я бы и вчера отпросился. — Э, Леш, ты же помнишь, двадцать седьмое вчера было. Народ перепился, в Мировичах вообще автолавку сожгли. В Приокске буянили, городские патрули не справлялись. — В Мировичах? — ахнул участковый. — Вот гады, туда же только та автолавка и ездит… — Ребята, — поднял голову Калашеев, — ладно вам. Алексей, сводку потом посмотришь. Ничего страшного по твоему участку, только этот пожар. Это по соседству муж жену зарезал и прочее. Ну, что будем делать? Те два бревна раскидаем? — Кошка спрячется под твоими бревнами, — фыркнул Данилов. — Взрослый покойник не уместится. Рука-нога торчать будет. — А нам идти можно? — спросил свидетель Спиридонов. Калашеев властно сказал: — Я вас не отпускал. Подождете. — Ну хотя б нам, това-а-рищ милицинер, — глубоким контральто протянула рыжеволосая девица с ярко подсиненными глазами. — Мы же с Настей ничего не знаем… — Я сказал, подождите! — ледяным голосом повторил Калашеев. — Вадим Николаич, поднимем бревна? Вчетвером? Молчавший до сих пор следователь кивнул. — Попробуем… — Может быть, пепел вначале разровнять? — спросил Иванченко. — Можно грабли попросить принести. — Грабли! — возопил уязвленный в лучших чувствах судмедэксперт. — Граблями вы мне так кости изуродуете, что причину смерти не определишь! — Ты сначала найди те кости, — Калашеев нагнулся и поднял потемневший от огня железный кол, подняв облачко серого пепла. — Попробую этой хреновиной… Он сделал шаг, намереваясь воспользоваться ломом, как рычагом, но его остановили два одновременно прозвучавших крика: — Максим, погоди! — Стойте, капитан! Старлей и Самойленко переглянулись. — Вы тоже об этом подумали? — спросил следователь. — Да, — кивнул старлей. — Орудие убийства. Максим, — добавил он, понизив голос. — А если они поссорились, подрались. Думали, что огонь скроет все следы. На другой день увидели, что рана настолько серьезна, что пожар не помог, и убрали труп? — Черт, — Калашеев опустил кол. — Мне самому надо было догадаться… — Вы просто не успели, — утешающим тоном заметил следователь. — Отложите лом, потом экспертиза проверит наличие эпителия, крови и прочего. А теперь давайте-ка для очистки совести… Одно из бревен с трудом подняли Самойленко и Калашеев. Второе пытался толкать ногой судмедэксперт, бормоча что-то о вреде моциона лично для себя. Старлей быстро отошел к пруду и вытащил из воды жердь. Когда он вернулся к опергруппе, за ним потянулись жители Богородицкого. Суровые взгляды участкового не могли удержать любопытных от желания увидеть все поближе. — От мостков осталась, это ж недавно еще колхозный пруд был. Дайте-ка пошурую… — пробормотал участковый. Он просунул жердь под бревно и сделал движение, другое. Вдруг на серую полянку пепла выкатился темный округлый предмет, величиной с человеческую голову. — Черепушечка, прости господи, — зашамкала стоявшая ближе всех старуха. Подслеповатый дед Михеич с готовностью снял кепку и перекрестился. Участковый быстро повернулся к жителям деревни и замахал руками. — Граждане, граждане! Имейте совесть! Не препятствуйте следственно-оперативным мероприятиям! — и, сбавив тон, добавил: — Ну, бабушки, ну не любопытствуйте так. Похоронами покойника озабочены? Не надо, он на ваши не придет. Старушки нехотя отошли на пару шагов. Участковый вернулся к группе. Сбившиеся в круг оперативники разглядывали нечто, напоминавшее подкопченный на огне чугунок. — Шшшто это? — прошипел, как гусь, Самойленко. — Каска, — не к месту счастливым голосом сказал оперуполномоченный. Он поднял каску и покрутил ее на пальце. — С виду вроде немецкая полицейская, будь у меня книга, я бы точно сказал. В детстве увлекался историей Великой Отечественной, эх, мне бы тогда такую… Наши покруглее были и без торчащих полей, так что это немецкая каска. — Вижу, что не кастрюля! — завопил Самойленко. — Голова где? — Голова? — переспросил Калашеев, попробовал нацепить каску на собственную макушку. Шлем съехал ему на самые брови. — Видно, где-то в подмосковных болотах или в братской могиле. А здоровый немчура был. Как я в детстве мечтал о таком трофее… — Неужели ты, Макс, о фашистской каске мечтал? — удивился Данилов. — Нет, мечтал я о советской. Но от этой бы тоже не отказался. — Да не немца голова, — чуть ли не с отчаянием проговорил следователь. — Голова нашего пропавшего где? — Тоже в лесах, и, возможно, отдельно от тела, — мрачно сказал Иванченко. — Если его убили и прятали труп… Данилов наклонился. — Следов волочения на земле нет, — произнес он с сомнением в голосе. — То есть, от листов вон полоса осталась, а от трупа нет. — А расчлененку вынести легче, ничего волочь не надо. — Так сразу тоже нельзя, — решительно сказал Калашеев. — А если он все-таки выскочил? — А куда потом делся? — спросил старлей. — Куда угодно. — Ночью? Голый? — Так если он вдрыбадан был, ему все равно, голый или в смокинге! — Максим, я не про то. Ему-то все равно, а встречным? Да нам бы давно уже сообщили. — Ну, если он ушел в лес… — задумался Калашеев. — Какие там встречные, кроме комаров? Черт, да протрезвел бы и вышел сам, если местный. — Он не местный, москвич. — Все равно. Год здесь жил и в детстве приезжал, считай, местный. — Леса наши Колька не хуже местного знал, — встрял в разговор подошедший поближе свидетель Авдотьин. — Только он не выходил из бани. — А куда он тогда делся? — раздраженно спросил оперуполномоченный. — И вообще, стойте, где вам сказано было. Кто вам велел подходить? — Может, совсем сгорел? — всхлипнул Авдотьин. — Я в детстве читал… — Идите вы с вашими познаниями к… остальным свидетелям. Ходите, подслушиваете! — Я что, я ничего, — стушевался Авдотьин, отступая к пригорку, где сидели его товарищи. — Серый, вон там не Матильда твоя стоит? Свидетель Спиридонов поднялся и быстро зашагал к пруду. — Эй, свидетель, свидетель! — закричал Калашеев. — Стойте! Спиридонов даже не обернулся. Участковый вскочил и бросился следом. — Леш, куда ты? — крикнул позади Данилов. — Куда, куда, — бормотал про себя старлей. — Ты здесь не живешь, урода этого не знаешь… Чернобровый красавец был уже у пруда, где среди старушек стояла молодая женщина в слишком теплой для лета серой вязаной кофте и резиновых сапогах. — Машка, шалава, какого… ты приперлась? — свидетель угрожающе поднял кулак. Девушка охнула, отклонившись. Старлей пустился бегом, прижимая руку к ребрам. Желудок мучительно кололо изнутри. Он опоздал на какой-то миг. Руку Спиридонова перехватил подоспевший к месту происшествия крепкий человек средних лет. В следующий момент на плечах дебошира повис участковый. — Спиридонов, ну все, теперь мы с тобой по-другому поговорим… — Алексей Иваныч, не надо, пожалуйста, — со слезами заговорила девушка. — Это я во всем виновата, я… — Сергей! — возмущенно выкрикнул неожиданный спаситель. — Ты в своем уме? Беременную жену, да еще при милиции… Спиридонов кое-как вырвал руку, стряхнул с плеч участкового. — Какого… Машка, тебе что дома не сидится? — Я просто пришла… Тебя долго не было… — Хахаля охота поглядеть? — Какого хахаля, Сережа? Что ты… — А ну-ка, свидетель, семейные разборки будете в другом месте учинять, — голос оперуполномоченного Калашеева был спокоен и размерен, будто он не подбежал только что к месту потасовки, а подошел медленным шагом. — За сопротивление участковому мы с вами отдельно побеседуем. — Какое сопротивление? — зло выкрикнул Спиридонов. — Машка моего ребенка носит, а сюда зачем пришла? Дома дел нет? Или шашлык из своего хахаля поглядеть охота? Сказал он не «хахаля», и Калашеев почти радостно уточнил: — Мат в общественном месте приравнивается к мелкому хулиганству… — Да ну вас, — буркнул Спиридонов. — Сергей, — уже мягче сказал мужчина, спасший Марию от удара. — Больной ты на всю голову, что ли? Я тоже тебе не давал об жену кулаки чесать, может, еще ко мне ее приревнуешь? Честное слово, если б я родителей твоих не знал, я б с тобой не церемонился… — Вы кто будете, простите? — спросил следователь, который вместе с Даниловым тоже уже подоспел к месту потасовки. — Я? Сосед. Я милицию вызвал вчера. — Александр Васильич Черкасов наша гордость, лучшим механизатором был когда-то, нам еще в школе его в пример ставили, верно, Михаил? — сказал участковый, поправляя съехавшую на затылок фуражку. — Ну ты, Леня, скажешь тоже — «гордость», — слегка смутился собеседник. — Был когда-то механизатором, а теперь так, утиль на инвалидности. Да и колхоз тот… — он махнул рукой. — Значит, так, — сказал следователь. — Мы тут побеседуем, а вы, уважаемый свидетель Спиридонов, постойте-ка малость в сторонке. А чтобы вам не было скучно, вам составит компанию Максим Петрович, оперуполномоченный, капитан милиции, — Самойленко подмигнул. Из всех оперативников Калашеев выглядел наиболее физически крепким. — Составлю-составлю, — пообещал Калашеев. — Раз наш свидетель такой парень-гвоздь. Спиридонов поглядел злобно, но покорно отошел в сторону. Маша сделала было несколько шагов следом, но ее остановил участковый. — Маша, стойте. Вы тоже следователю в качестве свидетеля понадобитесь. — Значит, вы позвонили в милицию, — уточняющим тоном спросил следователь Черкасова. — Ага. Мы к брату жены в Калугу ездили, хороший город. Брат у нас весь год позапрошлый с семьей жили, они ж из Грозного сбежали, когда… — Не отвлекайтесь. А вернулись вчера днем? — Да, вчера днем, видим — пепелище. Рядом бабульки наши ходят, по одной, по две, посматривают. Сказали, что Колька Герасимов там сгорел, ну, у меня сердце ухнуло. Парень безобидный был, добрый, пил тихо, по соседям с криками бутылку дать не бегал. Машина у меня пару раз тут застревала, его дом крайний, я просил помочь — помогал и никаких условий не ставил, типа я тебя подтолкну, а ты мне проставься. — Вы не осматривали пепелище? Не видели труп? — Да что я, ненормальный? — удивился Черкасов. — Не любопытствую я трупы осматривать. Боюсь мертвых, сам, понимаете, еще года три назад чуть на тот свет не отправился. Пожарных, мне сказали, почтальонша вызвала, шла с утра и увидела догорающую баньку. Пришла на работу и вызвала. Они узнали, что банька сгорела, обещали приехать, так видите — до сих пор едут. Дом тут недалеко подпалили, автолавку сожгли, не было у них свободных машин. Она ж про человека в пожаре не знала, им не сказала ничего. — То есть вы о пожаре постфактум узнали? — Ну да. — Кто строил баню? Она выполнена с некоторым нарушением технологий. — Да какие в деревне технологии! — засмеялся Черкасов. — Из чего было, из того и строили. Мужик заезжий Сереге строил, тут еще отец его покойный баню делал в девяносто первом, она тоже пару лет простояла и сгорела. Правда, без жертв. — А какие отношения были у свидетеля Спиридонова с погибшим? Неприязненные? — Да у Сереги со всей деревней неприязненные отношения. Парень он сложный. Но выпивали вместе, тут тебе подерутся, тут тебе и помирятся. Я б не сказал, чтобы уж такая ненависть была. Просто он Машу в строгости держит, туда не ходи, сюда не гляди. А Колька человек тут новый, москвич, еще и вступался пару раз за Машу. — Ну хорошо, — следователь продолжал строчить на листе. — А теперь вы подойдите, Мария… — он произнес последнее слово с вопросительной интонацией. Маша подсказала: — Дмитриевна. — Значит, Мария Дмитриевна, вспомните вы, когда ваш супруг… Кстати, брак зарегистрирован? Маша чуть покраснела, опустила глаза и помотала головой. — Ну, раз так… Мне очень жаль, Мария Дмитриевна, но в этом случае вы не имеете права отказаться от дачи показаний, ибо закон предусматривает уголовную ответственность… Я прошу вас думать прежде всего о себе и своем будущем ребенке. Хорошо? Маша кивнула. — В каком часу ваш муж вернулся домой в ночь пожара? — Часы у свекрови висят. Скоро после полуночи. Я слышала, как било полночь, от соседей, у них с кукушкой часы, а окна открыты были. — Не так уж жарко было для открытых окон. — У них не знаю, почему. А я окно открыла, потому что выглядывала, Сережу ждала. — И часто, извините, вам его ждать приходится? Маша низко опустила голову. Участковый только вздохнул — и зачем следователь девчонку мучает, и так ясно, что жизнь у нее не сахар. — Бывает, — тихо ответила Маша. — Я все-таки так, ни образования у меня, ничего, теперь еще и ходить особо далеко не могу, а он ведь молодой, ему пожить поинтересней хочется. — Да уж, поинтересней… В каком настроении он пришел? — Не очень… Разозлился на меня, прикрикнул. Послал спать, а сам пил. Я думаю, он переживал. — Ага, переживал… И вы пошли спать? — Да… нет. Я смотрела за Сережей в дверь. Он за столом уснул, я его в кровать перетащила. — Сами?! — Ну да. Он же так уснул, частично в сознании был. Идти мог. — Он точно пил за столом? Не выходил больше из дома до утра? Не брал никаких инструментов, мешков? — Нет. — Он пришел один? — Да. — Что он вам сказал о случившемся? — Только то, что был пожар и он еле выскочил. Я тогда не знала, что Коля… — черные глаза Марии наполнились слезами. — Только на следующий день… — Ну хорошо. А с погибшим у вашего мужа какие были отношения? — Они ссорились, но не больше, чем с другими. — Сколько раз дрались на вашей памяти? — Раза три. — Насколько серьезно? — Серьезнее всего один раз, в середине апреля. Тогда Коля к Сереже слишком рано зашел, его дома не было. Я чаю налила. А Сергей пришел и возмутился… Закричал на меня. Коля вступился, Сергей его с крыльца сбросил. Тот вскочил и… Короче, их разнимать пришлось. — Мария Дмитриевна, — Самойленко протянул руку и отвел в сторону челку, закрывавшую правую сторону лица девушки. — А ведь он, похоже, не только кричит на вас. Откуда синяк? — Это я ударилась сама, — еле слышно прошептала Маша. Участковый не выдержал: — Ну как же сама, Маша… ну все же на поверхности лежит! О ребенке думать надо, а не пьяницу выгораживать! — Я не выгораживаю… Просто кому мы еще нужны с ребенком? — А почему вы говорили только что, что сами виноваты, что муж хотел вас ударить? — спросил следователь. — В чем виноваты? — Сергей не хотел, чтобы я сюда приходила. А я подумала, что его там, наверное, уже нет, и решила подойти. В последний путь проводить… — по ее щекам снова потекли слезы. — У него же никого близких не было, оплакать и то некому. — Ладно, — следователь сделал на листе еще несколько пометок. — Простите за вопрос, Мария Дмитриевна, но вот вы ребенка ждете… от мужа, верно? — А от кого же еще? — искренне удивилась Маша. Следователь вздохнул. — Ну а… простите, у них не могло быть конфликтов… из-за другой женщины? Участковый отвернулся. Блин, все-то понятно, но невозможно смотреть, как Маше в лицо тычут, что муж открыто ей изменяет… Положение частично спас Черкасов. Он громко заговорил: — Ну нет, товарищ следователь, это уж вряд ли. У нас тут и девчонок молодых мало. Да и Колька незавидным был женихом — может, кто сначала и поглядел, что москвич, а как увидели, что у москвича второй пары ботинок и то нету… Это как мой шурин с семьей сюда приехали. Ничего с собой не взяли, счастливы были, что живы остались. Мы их приняли с душой, а теперь, эх… Квартиру они, как беженцы, хорошую получили. Я надеялся на Баумановское для Витьки, в Калуге филиал. Он бы в общежитии жил, как поступил, думал, они его на экзамены приютят. Мы бы им заплатили, и сейчас вот не с пустыми руками приехали… В Калуге легче жить, чем в столице. Да недоволен что шурин был, что жена его. Два дня прогостили вместо обещанной недели и уехали. — Ты, дядя Саша, не переживай, Витя твой и в МГУ поступит, — заверил участковый. — Он же призер олимпиадный. Что ты с ним делаешь, что он у тебя так учится, а? — Не поверишь, Леня, сам удивляюсь. В кого такой парень? И ведь он вообще сам себе предоставлен был, пока жена со мной по больницам моталась… — Пожалуйста, все посторонние разговоры потом, — следователь оторвался от своих бумаг. — Мария Дмитриевна, подпишите вот здесь, а еще мне нужны ваши ФИО полностью. Вот тут: «С моих слов записано верно и мною прочитано…» Пока Мария подписывала протокол, участковый снова заговорил с Черкасовым. — Обидно, что так вас родные встретили, дядя Саша. Ну ничего, ваш сын поступит, куда захочет. — Ах, Леня-Леня, я только переживаю, что в Москве жизнь дорогая… Если бы землю дали, как я мечтаю. Я уж догадываюсь, почему наш Пигасов головой мотает. Тут же малиновый пиджак из Москвы крутится. Хочет туристический центр строить, гостиницу для новых русских, чтоб охотиться приезжали. — Твою ж мать, — с чувством сказал участковый. — Только этого нам не хватало для полного счастья. — Ага. Что тут тогда начнется… А ему что? Леса хорошие, кабанов запустили недавно. От нас лесополосой можно хоть до Глубокого дойти. Он колеблется только, здесь строить или ближе к Борщевникам. Там типа кладбище бывшее, энергетика плохая, а ему сам Глоба на бизнес гороскоп составлял. — Ты ему скажи, дядя Саша, — посоветовал Данилов, — что у нас энергетика еще хуже. У нас тут человек сгорел заживо, да не просто сгорел, а совсем! Не упокоен и не похоронен. Будет ужас наводить на охотников. — Сам узнает, — вздернул подбородок Черкасов. — Унижаться я не буду. Тут Черкасова оторвал от разговора следователь, потребовавший подпись на протоколе. Мария осталась стоять в отдалении. Она напрасно пыталась поймать взгляд мужа — сидевший на пригорке Спиридонов мрачно рассматривал собственную обувь. — Маша, — окликнул ее участковый. — Почему домой не идешь? Сергея ждешь? Не надо. Мария подняла голову. — Алексей Иваныч, — робко спросила она. — А тело… нашли? Можно попрощаться? — Не нашли, во-первых, а во-вторых, когда найдут… ну не такой у него будет вид, чтобы тебе смотреть в твоем состоянии. Ты лучше скажи, не кладут ли тебя в больницу на сохранение? — Нет. — А зря. Тебе рожать когда, осенью? И как ты осенью будешь добираться до акушерского по нашим болотам? Иди в больницу как можно скорее. Я главврача сам попрошу, он тебя положит. Не дело тебе до последнего дома высиживать. Хорошо? Ну вот и договорились! Мария уходила по тропинке, неловко ступая резиновыми сапогами. Следователь, глядя ей вслед, заметил как бы невзначай: — А ведь там все же больница, а не центр помощи пострадавшим от домашнего насилия. — Ну так и я не психолог, — пожал плечами старлей. — И не сотрудник социальной службы. Однако приходится быть многостаночником. Не дело ей тут оставаться, в ее положении. — А потом? Она не вечно будет беременной. — Потом посмотрим по обстоятельствам. Вы думаете, дурочка фантастическая? Вы же из немаленького города, а в глубинке много таких. Она детдомовка, из маргинальной семьи, другой жизни просто не видела. И не могу я все пустить на самотек. Пусть не по инструкции. Следователь вдруг повернулся и крепко стиснул обеими руками ладонь участкового. Потом, словно устыдившись своего порыва, оборвал рукопожатие и заговорил будничным голосом: — Итак, остался нам допрос нашего свидетеля Спиридонова… Все же жена может его выгораживать, топоры-пилы у него дома непременно надо осмотреть. — А может, прав Максим? — спросил Данилов. — Может, пропавший выскочил? — Я еще раз говорю, Миша, и куда он делся ночью и без штанов? — В лес подался. В нашем лесу, если хорошо идти, можно хоть до Оки дошагать. — И что нам делать? — задумался Самойленко. — Родных у парня нет, так? — Здесь нет, — вздохнул участковый. — В Москве вроде отец живой, но у того новая семья, нужен ли ему сын-неудачник, да еще и алкаш. — То есть его некому объявлять в розыск. — А я не могу подать на розыск? — вмешался Черкасов. — Жалко парня. — Нет, дядя Саша, — покачал головой Данилов. — Даже если объявят, мужики, считайте сами. Три дня с подачи заявления, да тридцать шесть часов он уже блуждает. Не так уж жарко ночью, а парень пьян был, и даже без исподнего. Летом тоже можно умереть от переохлаждения. Я, кстати, вот что вспомнил. В самом начале практики случай был — тоже компашка алконавтов бухала, и один умер от разрыва сердца. Остальные его на огороде похоронили, типа почести оказали. И все. Главное, там все чисто было, не убийство, именно инфаркт, просто вот так по пьяни они его сами похоронили, мол, он сам при жизни так хотел. Может, и тут так? Может, они его за вчера прикопали рядышком? А теперь протрезвели, сознаться страшно. — А если Маша, Серегина жена, схоронила? — вдруг предположил Черкасов. — Она ж беременная, а беременные иногда так чудят. Вот моя племянница… Он не успел продолжить рассказ о племяннице, ибо его бесцеремонно прервал следователь: — Да вы что, вы хоть мало-мальски разумные версии предлагайте. Чтобы женщина на середине срока вдруг, на пожаре… да там от одного взгляда на покойника наизнанку вывернет. Вы почему решили, что она? У них разве шуры-муры были с покойным? — Нет, никаких шур-мур. Просто симпатизировали друг другу. Серега с его ревностью ее за пустые подозрения колотил, а будь что на самом деле, точно убил бы тогда. — Значит, он у нас Отелло, — усмехнулся следователь. — И Отелло рассвирепелло. Ну пойдемте, расспросим этого Отелло… Свидетель Спиридонов был зол. Он ожидал, что его отпустят гораздо раньше, и не рассчитывал на длительную задержку. Нормальные люди уже разошлись обедать, а он все ожидал повторного допроса. Поэтому приближающегося следователя он встретил нелюбезно: — Ну наконец-то. Долго меня мариновать будете? Что там, Машка-дура жаловалась? — Ну что вы, Сергей Валерьевич, — сказал Самойленко ласковым тоном, услышав который, сам глава ордена иезуитов скончался бы вторично только от зависти. — Ваша супруга святая женщина. С этой стороны к вам никаких претензий. Вам не скучно было с капитаном милиции? — О, — усмехнулся оперуполномоченный, — Сергей Валерьевич был не настроен на беседу. Он мне только сказал, что каска из бани была найдена в лесу еще его отцом и использовалась в бане в качестве котелка. Чтобы париться. Я бы, конечно, поговорил с ним о видах касок и типах оружия, но ему это было неинтересно, так что, боюсь, он немного поскучал. — А не кощунство ли? — задумался следователь. — Не думаю, каска немецкая, — беспечно ответил Калашеев. — А что? — осмелел Спиридонов. — Они на нашу землю пришли, чего с ихним оружием церемониться? — Сукин ты сын, Спиридонов, — с некоторым удивлением даже проговорил участковый. — Я же читал твое уголовное дело за грабеж ларька на День Победы. Помню прекрасно из протокола, что ты орал при задержании. Что это и не праздник вовсе, что пиво бы баварское пили без этого праздника… Что, отрицать будешь? — Не буду, — буркнул Спиридонов. — Я по дурости тогда, мне восемнадцать лет было. — Видеть тебя не могу, — сообщил старлей. — У меня мать в детстве из Ленинграда еле вывезли, а бабушка там и осталась. И дед без вести пропал.  — А сейчас, Сергей Валерьевич, — следователь перелистнул страницы протокола, — вам двадцать два года. По дурости, ага. С прискорбием сообщаю, что за четыре года ситуация не слишком-то… Итак, вы желаете что-либо изменить в своих показаниях? — Нет, — насторожился Спиридонов. — А что менять-то? — Ну, что пропавший Герасимов не остался в парилке. — Остался, — упрямо сказал Спиридонов. — Я видел в окно. Потом уже все жаром заволокло, стекло вылетело. — Не будете… Ну хорошо. Обыск будем тогда у вас проводить, Сергей Валерьевич, — сообщил Самойленко. — Чего? Какой обыск? Я жаловаться буду! — Сколько угодно, — согласился оперуполномоченный. — Подсказать, куда? В прокуратуру. — А прокуратура и так узнает, — подмигнул следователь. — Сегодня же я их уведомлю, письменно, как по закону положено. Только вот Сергей Валерьевич, если мы что-нибудь найдем, уже будет находиться в камере, — лицо следователя озарилось приятной улыбкой, от вида которой Игнатий Лойола скончался бы в третий раз. — Чего? — Спиридонов не верил своим ушам. — В какой камере? — Предварительного заключения, конечно, — небрежно пояснил Самойленко. — За что? Вы что, совсем охренели? Вы что, больной? — Вы руками не размахивайте, Сергей Валерьевич, — посоветовал следователь, — а то мы можем и за сопротивление представителям власти принять. Мы уже знаем, что вы хорошо умеете драться. То есть, вы хорошо умеете бить женщин, а мужчины, оказывается, и сдачи дают. А человек вы весьма злопамятный. В тот день могли опять подраться, верно? Приложили погибшего как следует, а потом, чтобы скрыть следы, и баню не пожалели… Могло быть так? В ситуации, когда люди обычно бледнеют, лицо Сергея, наоборот, налилось кровью. — Вы что, охренели? — повторил он. — Да я пальцем к нему не притронулся! — Охотно верю, что пальцем не притронулись. Убивать сподручнее не голыми руками. Палкой, камнем, вон тем ломиком хотя бы. Верно? — Тот лом… — Сергей явно занервничал. — Да я не знаю ничего, да он с зимы стоит… — Ладно, пойдемте уже к вам, а потом и к приятелям вашим, — ласково сказал Самойленко. — А то время обеденное. Вы так и ужин пропустите. — Дома-то что вы у меня искать будете? Мать пугать… — Какой вы, однако, заботливый сын. В принципе, говорить не положено, но раз вы сами не можете догадаться, скажу — пятна крови, инструменты и прочее. Возможно, вы не так глупы, чтобы хранить улики дома, но что-нибудь да найдется. И тут Спиридонов неожиданно успокоился. Вздохнул с явным облегчением, выпрямился и сказал: — Да ищите, сколько хотите. Свое время только потеряете. — О нашем времени не тревожьтесь. — Ребята, — позвал Калашеев. — Ребята, мы идиоты. Смотрите — пруд! Вы поняли? Все обернулись к небольшому, покрытому ряской и заросшему по краям жесткими стеблями рогоза водоему. — Ну, вы поняли? — с ноткой торжества повторил оперуполномоченный. — Самое то — концы в воду и никаких следов. Единственным человеком, который не догадался, что имел в виду опер, остался свидетель Спиридонов. — Почему не заливали, вы имеете в виду? — спросил он. — Ведра внутри остались, попробуй вытащи. В таком-то пекле. Да если бы я там был, он бы тоже не сунулся меня вытаскивать. — Он бы как раз-таки сунулся, — пробормотал Черкасов, — он был лох первостатейный. Калашеева, похоже, несколько обескуражила невозмутимость свидетеля. Все же он сказал: — Пруд надо обшарить, ребята. А вдруг? — Да вы что, думаете, там труп лежит? — сообразил Спиридонов. — Ищите-ищите, нету там ничего. — А мы проверим, — пообещал Калашеев. — Разделиться надо, — задумчиво сказал следователь. — Кто-то на обыск, кто-то на пруд. — Ох, ну ладно, я прудом займусь, — вздохнул Калашеев. — А вы с Иванченко обыском, если что-то подозрительное есть, Алексей точно заметит. — За доверие спасибо. Миш, — обратился старлей к судмедэксперту, — я понимаю, ты не сыщик, но не в службу, а в дружбу — поможешь Максу? — Да конечно, о чем речь. Леха, ты о язве своей помни, у меня там в машине пакет желтый с обедом. Возьми, тебе голодать нельзя. — Спасибо. — Понятые нам нужны, — забеспокоился следователь. — Ну, с этим проблем не будет, — старлей обратился к Черкасову: — Пойдете с нами, дядя Саша? — Да пойду, раз такое дело. — Ну вот, а вторым понятым можно соседку тамошнюю взять, Дину Мироновну, она бабушку мою знала по отцу. Адекватная старушка, бывшая малолетняя узница, нос не в свои дела совать не будет. — А мы к пруду, — Калашеев поудобнее перехватил жердь. — Я уверен, что-то там да найдется! — Ты гений, Макс, — без особого энтузиазма пробормотал Данилов, — иди первым. Солнце еще высоко стояло на небе, но заметно сдвинулось к западу — долгий июньский день переходил в вечер. Следователь Самойленко устало опустился на завалинку. Вытащил из кармана пачку сигарет, начал рыться в поисках спичек. — Черррт… Потерял или забыл… Леша, вы курите? Ах да, у вас же язва. — Не курю, но спички есть, — Иванченко сел рядом и протянул следователю коробок. — Эх, облажались мы с обыском. — Или они слишком хорошо скрыли следы. Выбросили топор, например. — Да что ж по-вашему, у того же Спиридонова два топора? Он алкаш, а не плотник. Да и… пожалуй, погорячился я днем. Это не те люди, чтобы убить. — Даже случайно? — резко спросил следователь. — В порыве ссоры, знаете, убийцей может стать кто угодно — и вы, и я. — Нет, просто они бы вели себя по-другому. На моей памяти немало таких случаев, обычно пьяницы тупо все признают. Оправдываются тем, что ничего не помнят и бес попутал. И так странно скрывать следы… я просто ничего не понимаю. Убрать труп, но оставить обувь и армейский ремень. — Ну, в общем-то да. В такой ситуации проще всего было бы не говорить, что он вообще с ними был. В баню шел, отошел покурить, больше ничего не знаем. Хотя чаще всего к видевшим пропавшего последними цепляются, они должны это понимать, если ум не совсем пропили. — Вон и Максим, — участковый кивнул на дорогу. — Может, он что нашел. Но обескураженный вид опера говорил об обратном. Калашеев, растрепанный, раскрасневшийся, в помятой и испачканной одежде, казался много моложе и выглядел старшеклассником, не прошедшим полосу препятствий на «Зарнице». — Ну что, Максим? Оперуполномоченный молча помотал головой. Взял предложенную следователем сигарету, закурил. — Ни черта. Все жерди обломали. Пруд мелкий, хоть вброд переходи. Сапог старый нашли и все. — Немца, что ли, сапог, от которого каска? — пошутил Иванченко. — Да иди ты… — беззлобно огрызнулся опер. — Ничего. Блин, а такая удобная теория казалась — сбросили покойника в пруд… — Данилов где? — К машине пошел, — Калашеев затянулся, дым пошел не в то горло, и он резко закашлялся. — И нам пора, хотя я вам, Вадим Николаич, не завидую — не представляю, что писать в отчете. — И что, мы так все и бросим? — поднялся участковый. — Человек ведь пропал? — Леша, что тут сделаешь? Если родные обнаружатся и объявят его в розыск, займемся. А по итогам обыска и задержать никого не можем. Урод этот, Спиридонов, небось, гоголем будет ходить. Штрафом за пожар отделается. — Но если продолжить поиски, может, в лесу что-то найдется… — В лесу может найтись и через сто лет, — отрезал следователь. — А подозреваемого без явных улик нельзя задерживать надолго. Он выйдет через сутки. Догадайтесь с трех раз, на ком он в первую очередь отыграется. Участковый задумчиво кивнул: — Это я не хуже вас понимаю. Эх, вот кажется, что где-то рядом зацепка есть, и из-за дурной бюрократии, из-за пофигизма все будет спущено на тормозах. — Пофигизм? — следователь поднялся и отбросил сигарету. — Не обвиняйте, если не знаете. Горя вы не видели, вот что я вам скажу. Это в деревню еще настоящий криминал не пришел. Ваш Серега просто святой по сравнению с тем, на что я нагляделся. Вас не заставляли закрыть уголовное дело по обстрелу автомобиля, когда у обвиняемого на руках остались пороховые следы? — Не может… Хотя что это я, теперь все может быть. И что? — Что… Дело другому следаку передали, он его закрыл, сам в гору пошел, бандюга на свободе гуляет. А я тут. За упрямство. Типа повышение, типа Московская область. — Вот за что вас сослали… — Да я рад, — просто ответил Самойленко. — Знаете, столько дерьма навалилось последние годы. Вот будете смеяться, но вы мне сегодня веру в человечество вернули. Может, не все у нас и потеряно? — У кого у нас? — Ну… У России. У людей. Может, у нас все-таки есть будущее? Иванченко глядел на закат. Солнце опускалось в ставший золотым горизонт. Птицы притихли, зато стрекотали кузнечики. Вечер такой же, как и всегда… Как и много лет назад, каким будет и годы спустя. — Я не знаю, — сказал наконец участковый. — Но я бы очень хотел, чтобы оно у нас было, будущее…