По зову памяти былой

Последующие несколько дней бил непрекращающийся ливень. Мощные капли воды стучали по окнам и крышам, спешно стекали вниз и со временем становились непроходимыми лужами. Небо напоминало тяжёлый свинцовый купол, окруживший город. Эдвину мир виделся тесной банкой с насекомыми, отчаянно бившимися о стекло, не понимающими, что выхода больше нет. Крышка закрыта намертво: под ней со временем кончается воздух, и жучки потихонечку умирают. За окнами то лениво, то спешно мелькают разноцветные круги-зонтики, безликие силуэты людей и листья, снесённые буйными порывами ветра. Казалось, будто бы сама природа тоскует по утрате, что лишила Эдвина сна. Во сне Долоре видел Хеди, впившийся в память взгляд, во льду которого закован лишь один вопрос – почему? Почему не приехал раньше, почему не оказался рядом в трудную минуту, почему не смог сделать хоть что-то. Затем женщина, походившая больше на безжизненную марионетку, указывала ему вниз: смотри, мол, что случилось. В глубокой грязной яме на белом бархате гроба неподвижно лежал Джереон. На искривлённом и высохшем зеленовато-бледном лице навеки замерла полуулыбка. Блаженная такая, умиротворённая, словно так и должно быть. Вокруг бешено роились мухи, копошились черви: им ещё предстоит постичь весь внутренний мир молодого гостя. Более всего Эдвина пугали стеклянные зелёные глаза покойного: создавалось ощущение, будто бы они смотрят прямо в душу. В голове зазвучали мириады голосов, но слов не разобрать: их заглушал бушующий ливень. Затем Эдвин резко приходил в себя, и земля уходила из-под ног. Он падал вниз, и полуразложившийся труп хватал его за плечи, звал, просил, смотря при этом прямо в глаза. Долоре хотел кричать, но лишался дара речи: он мог лишь беззвучно открывать рот. Пробуждение приходило резко, сопровождаемое холодным потом, тремором и ощущение первобытного животного страха. Так продолжалось из ночи в ночь, и Эдвин со временем совсем лишился сна, аппетита и покоя. За те несколько дней, что прошли с поминок, он так и не решился зайти к Хеди из-за преследовавшего чувства вины и стыда. Долоре заперся в комнате, часами просматривал старые альбомы с фотографиями, рисунками и письмами – этого ничтожно мало. Снимки навевали самые разные эмоции и воспоминания, но любимым сквозь годы оставался один. Эдвин даже перевёз его с собой в Арденн. На старенькой кухоньке в доме Твайсов, на фоне неизменного прозрачного тюля с яркими большими цветами, стояли двое мальчишек. Сколько же им было? По десять, наверное, если не меньше. Изображение получилось засвеченным и контрастным: такова уж особенность стареньких фотоаппаратов, в которой, однако, есть своя эстетика. Лица детей от этого казались бледными, почти белыми, а зрачки приобретали красноватый отблеск. Вот этот смешной кудрявый мальчуган, буквально утонувший в отцовской велюровой олимпийке с двумя белыми полосками на руках – дружище Джереон. Покрытые ссадинами руки крепко сжимали новенькую машинку с причудливой антенной и пультом управления – подарок родителей на Новый Год. Джер был в таком восторге, что после отказывался идти к праздничному столу, слишком увлёкшись новой игрушкой. О, да, они почти безвылазно просидели в комнате все каникулы напролёт. Рядом сам Эдвин – хорошенький худощавый парнишка в колючем (как сейчас чувствует) клетчатом кардигане. Розовые губы тянутся в счастливой улыбке, обнажая неровные белые-белые зубы. Мистер и миссис Твайс всегда принимали его как родного, поэтому подарок готовили и ему: в тот год ему подарили его первую пастель. Сколько же в ней было цветов – не сосчитать! Эдвин безумно ею гордился, а потому бережно хранил у себя в комнатке и использовал лишь для самых красивых рисунков. Такие мелкие, смешные и невероятно счастливые. На обороте подпись: «малышу Эдвину от Джерри». Да, а ведь Джереон действительно всегда в шутку называл его малышом, после чего по-братски любя хлопал его по плечу и улыбался. Проступили первые слёзы. В детстве Эдвин мнил себя великим художником, сродни тем, чьи работы висят в самых известных галереях мира. Рисовал он много и мог отдавать этому скромному хобби всего себя: помнится, как мама звала его есть, а он лишь отмахивался. Потом, мол, поем, и пусть холодное – какая разница? Агата по-настоящему гордилась рисунками сына: ими были увешаны стены в прихожей, на кухне, в её спальне. У неё даже была отдельная папка для картин и открыток, которые мальчик неизменно дарил ей на все праздники: день рождения, Новый год и день матери. От причудливых каракулей, в которых всё-таки с лёгкостью угадывались изображаемые люди, его творчество постепенно выросло до невероятных картин. Сейчас Долоре вряд ли назвал бы их идеальными: как-никак он был простым самоучкой, и лишь потом, в академии, довёл дело до ума. Дело, конечно, не в навыках и красоте рисунка – каждый из них становился приятным напоминанием о прошлом. В частности, об их с Джером любимой игре. Суть заключалась в том, чтобы по очереди рисовать какое-то существо следующим образом. Каждый из мальчиков рисовал часть тела, потом загибал листочек и передавал другу. Сколько же всяких неказистых и невероятно смешных животных получалось в итоге! Им бы позавидовало любое мифическое существо вроде химеры или грифона. Эдвин никогда не выбрасывал эти рисунки, и сейчас был благодарен себе за это. Такие приступы ностальгии превращали унылые серые дни в нечто иное, что трудно поддаётся объяснению, но скажем лишь, что на душе у господина Долоре становилось немногим легче. Решение, которое он столь долго откладывал, таки получило реализацию. В один из вечеров, когда ливень разбушевался не на шутку, Эдвин отправился к Хеди, прихватив свой стройный чёрный зонт на старинный манер. Путь его проходил через тёмные улицы, где фонари горели – в лучшем случае – через один. То, как выглядели капли в безжизненном белом свете, казалось ему довольно красивым. В асфальтных дырах грязные дождевые озерца отражали столбы, тонкие косые деревья и очертания домов. Неизменным атрибутом Тихейских улиц становился собачий лай, сопровождавший господина Долоре на протяжении всей дороги. Дом четы Твайс находился рядом с вагонным депо и железной дорогой, а посему в любое время громыхали поезда и громкий женский голос диспетчера неизменно повторял об их прибытии и отбытии, путях и платформах. Вот, к слову, и он – ничем не отличающийся от остальных построек этого района. Небольшое двухэтажное строение, напоминавшее больше барак (коим и задумывался для первых поселенцев с последующей перестройкой в нормальное жилище), с печным отоплением и отсутствием водопровода, окружённое стройными сараями из отсыревшей со временем древесины. Косой старый забор, охраняющий заросший огород с будкой, откуда в обычное время высовывается любопытная собачья морда. Четыре крыльца, четыре двери в старенькие квартирки. Веранда, новенькая железная дверь. Эдвин стоял на пороге. Хеди впустила его быстро, непривычно женственная и домашняя, но в неизменной бесформенной клетчатой рубашке, делавшей её плечи на вид ещё шире. На шее болтался цветастый фартук, испачканный в муке, и Хеди выглядела в нём на удивление мило. Круглое лицо с едва проглядывающимися скулами краснело, видимо, от жара духовки. Длинная русая чёлка заколота невидимками, открывая взору посторонних пирсинг на брови. К слову, именно многочисленные проколы становились изюминкой во внешности миссис Твайс: началось всё с пятнадцати лет, когда захотелось проколоть нос. Сейчас же металлические изделия украшали нос, левую бровь, уши и участок под губой. На налысо выбритых висках женщина набила тату, как у героя из её любимого сериала. Таков был её протест в сторону деспотичной и жестокой семьи, в которой она выросла. Детство и юность бедняжки Хеди сложно назвать счастливым. Отец её был алкоголиком, не менее запойным, чем Ув. Работал он на железной дороге и вроде даже занимал неплохую должность, был большим любителем охоты, рыбалки и распития крепких спиртных напитков. Эдвин помнит его смутно: невероятно толстый, вечно красный и ужасно грубый мужчина с отвратительным запахом перегара и курева. Вечно в заношенной серой куртке, полосатых спортивках и растянутом свитере. Мать, озлобленная и крайне несчастная женщина, работала не то дежурным по переезду, не то кем-то ещё, но домой всегда приходила уставшая и в прескверном настроении. Любви между ними и не было никогда: зачем женились, правда, непонятно. Родители, как и супруги, получились из них никудышные. Жестокие, агрессивные, озлобленные – такими их видел Эдвин. Бедная Хеди никогда не слышала от них ни одного доброго слова: лишь бесконечные упрёки, ругань и унижения сопровождали её целых восемнадцать лет. Немудрено, что это вылилось в полную неуверенность и ненависть к себе и своему телу: Твайс всегда считала себя невероятно уродливой и толстой, с отвращением относилась ко всему, что делала её хоть насколько-то женственной. Платья, юбки, косметика – всё это было для неё сродни смерти. Долгое время, помнится, лет до шестнадцати, она и вовсе говорила о себе, как о мужчине, а потому соответствующе себя вела и одевалась. Наиболее ужасающим всегда была та агрессия, которая была вполне привычна для экспрессивной и импульсивной Хеди: на любые проявления враждебности она отвечала тем же. Дралась, кусалась, бросала и портила вещи, как свои, так и чужие. Пожалуй, она была самой проблемной девочкой в классе. Но за всей злобой и невероятной силой, скрывался дикий страх, тот же, что охватывал её дома. Затем она срывалась в рыдания, билась головой о стену, резала руки – и в этот момент в Эдвине замирало и больно сжималось сердце. Сколько же боли и обиды в этих бешеных глазах? Открыться она смогла только Джереону, стоически терпевшему её срывы, истерики и странности. Нельзя сказать, что это не возымело эффект: со временем Хеди становилась спокойнее, старательнее в учёбе и не такой замкнутой. Она хотела быть сильной. Слабенькая девчонка, что являлась в родной семье игрушкой для битья, не выживет одна в огромном и страшном мире. Ранимая душа порвётся в клочья при первом же предательстве, сломится и изведёт себя до смерти. Хеди это знала. Хеди хотела стать сильной. Тело с годами крепло: в сдаче спортивных нормативов среди девочек ей не было равных. Сжимались кулаки с подбитыми костяшками, всегда готовые к шквалу тяжёлых ударов. Она хотела быть злее, она хотела быть смелой. Для того, чтобы не было страшно, нужно стать кем-то более пугающим и сильным. Внутри всё замирало каждый раз, когда рука замахивалась на обидчика, и лишь в серых глазах ненадолго гас огонь ярости, разгорающийся стихийно, молниеносно. Хеди больше не было страшно причинять боль другим: не так важно, кто ты и насколько силён – тебе дадут жёсткий отпор. Хеди совсем не боялась кричать, проклинать, оскорблять человека самыми ужасными и грубыми словами, если это хоть сколько-нибудь заденет его. Хеди – это неукротимый дикий зверь, что скалится острыми, точно лезвие, зубами, имеет железную хватку и огромную силу. Неверное движение – и ты становишься жертвой. Но там, внутри, под огромным панцирем, что она взрастила, крылась по-настоящему добрая и нежная душа. Хеди никогда никому не отказывала в помощи: будь то друг или просто знакомый, но более всего стремилась помогать животным. Всё начиналось с малого: сначала ты просто отдаёшь остатки школьного обеда, затем – покупаешь им корм, а после – ищешь каждому бездомному щенку или котёнку хозяев. Природа наделила её также необыкновенной старательностью и щедростью, добродушием и дружелюбием. Дружба не была для неё пустым словом: она героически защищала каждого из своих друзей, если оным это требовалось. С Джереоном она была совсем другой: нежной и любящей, ласковой и улыбчивой. Она полюбила домашнюю рутину, к которой когда-то родители взрастили к ней отвращение. И, судя по всему, из неё получилась неплохая мать: Эдвин сделал такой вывод, исходя лишь из того, что Каиса при их встрече на кладбище постоянно стремилась к матери, что с непривычной нежностью обнимала девочку за плечи. Хеди была куда общительнее той же Эрны, поэтому, быстро расспросив гостя о его предпочтениях, удалилась на кухню – заваривать чай, оставив Эдвина в прихожей и велев разуваться. Квартирка Твайсов разительно отличалась от увиденного ранее. Интерьер резко контрастировал с экстерьером, являя собой свободный полёт фантазии хозяев жилья. На выбеленных стенах и даже на большом зеркальном шкафу в хаотичном порядке висели самые разные плакаты: рок-группы и любимые сериалы Хеди – в прихожей, выполненной в чёрно-белой цветовой гамме. Наиболее уютной была кухня, выполненная, судя по всему, по задумке Джереона. Приятный желтоватый свет падал на бежевые стены, украшенные декоративными пластинками, джазовыми концертными афишами и фотографиями в сепии. Окно выходило на железнодорожные пути и высокие стройные берёзы, за ним растущие, отчего во время заката место это выглядело невероятно красиво и эстетично. На подоконнике – лежанка кофейного цвета, где грелся толстый полосатый кот, свесивший лапу вниз и лениво поглядывающий на гостя. За небольшим деревянным столом сидела Хеди с Каисой на коленях: девочка то и дело тянулась к вазочке с апельсинами, персиками и яблоками. Женщина лишь качала головой, уверяя, что сама сейчас возьмёт и всё почистит. Настойчивость девочки отнюдь не раздражала мать, хотя в иной ситуации терпение её подошло бы к концу довольно быстро. К моменту, когда Эдвин появился на пороге кухоньки, Хеди уже разделила последний кусочек яблока пополам и, отдав тарелку с нарезанным фруктом в руки дочери, отправила ту в комнату. Говорить о Джереоне в присутствии Каисы казалось обоим неуместным и жестоким. Разговор начался с самой что ни на есть положительной ноты, и Эдвину это не могло не нравиться: он расспрашивал Хеди о дочке и её жизни после школы, и с удовольствием замечал улыбку на её лице, стоило её заговорить об этом маленьком ангелочке. И внешне, и внутренне, девочка походила на отца: в зелёных глазах искрила необъятная любовь к этому миру, который, возможно, и вовсе не заслуживает такого отношения даже со стороны ребёнка. Отличалась она старательностью в учёбе, особым дружелюбием и невероятной добротой. Рассказывая о девочке, Хеди активно жестикулировала, улыбалась, смеялась и выглядела пусть и на мгновение, но счастливой – настолько была вдохновлена своим же рассказом. Затем, правда, разговор таки зашёл о Джереоне, и вдова резко сделалась мрачной. – Что ты хочешь услышать от меня? – Хеди зыркнула на приоткрытую дверь, – Будь добр: закрой. Не хочу, чтобы малая что-то слышала об отце. Меня и так это всё уже достало. – Каким он был в последние несколько лет? Мы, конечно, переписывались, но всё-таки тебе лучше знать о его состоянии, – Эдвин тихонько прикрыл дверь и посмотрел на вдову: та скалила мелкие неровные зубы, немо шевеля подрагивающими губами. Он потянулся было к ней, но та встрепенулась и отстранилась. Не нужно мне это от тебя – говорит одним лишь взглядом. – Каким-каким? Обычным! Таким же, каким был в школе, таким же, когда ты, чёрт тебя дери, уехал. Ты не появлялся здесь уже шесть лет, так чего сейчас припёрся-то? Нужно кому-то твоё расследование? Вину загладить хочешь? А что мёртвому твои извинения? Ну, вот что? Не нужно уже ничего, не нужно! – внутри у Долоре что-то дрогнуло, затем полетело вниз и разбилось вдребезги. И ведь Хеди была права: никому это уже не нужно. – Прости. Нервы уже на пределе. Ты куришь? Пойдём на веранду – там я всё расскажу. Они вышли на веранду, представлявшую собой ничто иное, как небольшую пристройку, с двумя дверьми: одна вела на улицу, другая – в саму квартиру. На боковых стенах как под линейку замеренным рядом встроились окна, завешанные новеньким белым тюлем. Стены выкрашены в приятный молочно-кофейный цвет, вплотную к одной из них стоял неплохой такой жёлтый диванчик, а на подоконнике рядом располагалась прозрачная прямоугольная пепельница, почти доверху заполненная пеплом и окурками. Хозяйку это нисколько не смущало. Она выудила из разноцветной упаковки с фотографией уродливых лёгких две сигареты: одну закурила сама, другую протянула другу. Эдвин почти не курил: он находил в этом определённую эстетику, но начинать боялся и не хотел. Быть может, трясся за своё и так слабое здоровье, может, всё ещё боялся маминой кары. Лишь при переезде в Арденн как-то растянул с Тессой две-три самокрутки, и то не разделял энтузиазма любимой. – Он у меня повадился, значит, куда-то захаживать после работы. Куда – чёрт разберёт, но ревновала – жесть. Я тебе скажу, то что это всё – штука очень нездоровая. И что же ты думаешь? Припёрла я его как-то к стенке, а Джер мне говорит, мол, гуляю просто. Гуляет он! Нет бы сразу сказать, так он же молчал, как рыба. Так и жили с несколько месяцев, что он шляется по парку, площадке, со школой рядом, а потом приходит. Спокойный причём, как танк, а потом как глазища на меня свои поднимет и начнёт всякую чушь нести. То что любит он нас с малой очень сильно, всё для нас делать старается. Ну, а я-то, дура, думаю, мол, ладно, послушаю. Человеку ж, может, выговориться надо. И в один из вечеров Джереон сидит со мной, говорит-говорит, много очень – всего не вспомню – и как заплачет. Я ж, это, думаю сначала, что случилось чего, а он мне: «Люблю тебя, Хеди. Больше всех люблю». Утром на работу пошёл. Вечером всё нет и нет; я и позвонила в полицию. А на следующий день нашли его: в парке этом несчастном повесился! – Хеди нервно сглотнула; подняла голову вверх, пытаясь сдержать проступающие слёзы. Тяжёлый кулак её ударил по деревянной стене так, что равнодушной не осталась даже одиноко стоящая на подоконнике пепельница. Зубы плотно сжали фильтр сигареты. – Прости, что заставил вспоминать об этом. Мне, правда, очень жаль. – Эдвин едва сдерживался, чтобы не дать волю эмоциям: ещё чуть-чуть, он бы заплакал. Заплакал от всего и сразу: от стыда, чувства вины, горечи и боли, терновыми путами сковавшей его сердце. Долоре потушил сигарету и вновь принял попытку приобнять Хеди, но та лишь отстранилась. – Да вам всем жаль, а толку-то?! Помогло тебе это? Нет? Я тебе вот что скажу: я не смогла его понять, живя с ним бок о бок, а ты уж и подавно не разберёшься. Оставь ты это дело: не нужно оно никому. Я хочу, чтобы мой ребёнок поскорее с этим смирился и жил дальше, как и я. Каждый, мать его, раз, где бы я ни была, да даже в грёбаном магазине, я думаю о том, чтобы просто купить бутылку и напиться. Напиться и забыть это всё хотя бы ненадолго. А потом я смотрю на Каису, и понимаю, что не могу. Потому что мне не всё равно на неё и её чувства. Понимаешь? – Эдвин кротко и боязливо кивнул. – Я знаю, что ты сильная и ты справишься. Я в тебя верю, дочка в тебя верит. Но, Хеди, пойми: я не смогу жить спокойно, если не разберусь со всем, что происходило шесть лет. А может, и больше, но мы не замечали. Мне стыдно, что я ничем не могу помочь ни тебе, ни Джеру, ни Каисе. Давай… Давай хотя бы попытаемся что-то сделать? – Ладно, хорошо. Я дам тебе шанс. Расскажу, что вспомню. Джереон ко всем с такими вопросами ходить повадился: к Анхелю (тот испуганный мне потом звонил, мол, что случилось), к Эрне, к Францу перед его отъездом. Ну, Эрна-то тебе об этом говорила, наверное. Только это не всё: он к Уэнделлу частенько захаживал, звонил. Выпивал иногда. А как видел или слышал, что мы с малой вернулись, сразу трубку бросал. В комнате запираться начал, ящик завёл с замком. Я бы показала, что там, но ключа у меня нет, а где искать – ума не приложу. Самой интересно. Такая вот история: живёшь с человеком восемь лет, чтобы он потом такую ерунду творить начал. – А где живёт этот мистер Уэнделл? Поговорить с ним хочу очень, но не знаю, где его искать, – Долоре нахмурился и с надеждой поднял взгляд на Хеди. Корбл Уэнделл вызывал слишком много вопросов, а ответов – кот наплакал. Появлялся из ниоткуда, а затем так же исчезал, оставляя лишь какие-то совсем прозрачные намёки. И ведь он наверняка что-то знал, но что именно – неизвестно. – Да кто ж его поймёт? Адреса точного я тебе не скажу, да и вообще вряд ли хоть кто-то сделает это. Живёт он не то в отеле, не то в съёмной квартире, не то в частном доме. В какой части города – тоже вопрос. Корбл никогда мне не нравился: всё обо всех знает, а о нём самом – никто. Никто, кроме Джера, и тот умер. Но стоит отдать ему должное: он помогать обещал, чем сможет, а Каиска и рада: любит она его очень. И чего ему от Джера надо было? – Хеди потушила вторую сигарету и уже была готова выудить третью, как вдруг её внимание привлёк звук закрывающейся двери в квартиру. Пробурчав себе под нос что-то не очень хорошее, вдова отправилась за дочерью. Эдвин посмотрел на пол: там одиноко лежал свёрнутый клочок бумаги, разворот которого таил всего одну-единственную фразу: «Ключи у дяди Корбла».