Оранжевая лампа

Пары немецкого языка в институте… Как я их любил! Никто и никогда не интересовался моей жизнью так сильно, как составители учебника Хольцер и Манн. Что я думаю о глобальном потеплении? Какое моё любимое время года и почему? Что бы я сделал, встретив на улице представителя внеземной цивилизации? Эти занятия порой заставляли меня размышлять больше, чем уроки литературы в школе. Вела пары колоритнейшая женщина, миссис Шервуд. Грузная, невысокая, ровно в 8:30 она неспешным шагом заходила в класс и шествовала к своему столу. Усаживалась поудобнее в своё любимое кресло на колёсиках, облокачивалась на спинку и, прежде чем начать занятие, обводила всех нас поочерёдно пронзительным взглядом светло-голубых глаз. Нет, она не искала прогульщиков. Не вычисляла лентяя, который не сделал домашнее задание. Было ощущение, что она заглядывает тебе в душу и спрашивает: «Что же ты за человек?», и ты внезапно вторил ей про себя: «А действительно, что я из себя представляю, Джордж Лайон?». И потом, в течение всей пары, этот вопрос продолжал маячить на задворках сознания – и в рубрике «Расскажи о своей семье», и при обсуждении миграционной политики Германии. Была у неё также одна коронная фраза, которая больше других отпечаталась в моем сознании. Когда я, или кто-то другой из нашей группы, слишком долго собирался с мыслями, прежде чем ответить на её вопрос, она говорила: «Ты мальчик или девочка?» В этот момент нужно было наконец определить для себя, какую главную, наиважнейшую мысль ты хочешь донести, очистить её от ненужной шелухи и облечь в стройную немецкую фразу. Приоритеты, коллеги, жизнь – это всегда приоритеты, она не переставала повторять. Можно сколько угодно твердить о балансе между работой и семьёй, говорить о том, что у тебя нет любимчиков, доказывать, что в твоей системе ценностей работа должна не только быть высокооплачиваемой, но и приносить радость, именно так, и то, и другое, - но все эти прекрасные вещи не выдерживают столкновения с реальностью, когда любимая работа не позволяет тебе проводить время с детьми, и ты устраиваешься в другое место, делая выбор в пользу семьи; отбирая кандидатов для участия в олимпиаде, отдаешь предпочтение Монике, а не Клайву, хотя они в равной степени талантливы – но Моника так всё время переживает, что недостаточно хороша, что хочется дать ей возможность себя проявить; продолжаешь работать там же, хотя профессионально выгорел – потому что других альтернатив пока нет, а тебе нужно как-то содержать себя и кота. Очень простая истина, которую не все хотят признавать. А я с каждым годом лишь всё больше убеждаюсь в её универсальности. Был у меня на прошлой работе, ещё в Мобил Иншуаранс, один коллега, Кевин Маллоуэн, хороший парень. Лёгкий на подъем, весельчак, в общем – душа компании. Кевин ладил со всеми в офисе, но особенно сдружился с начальником. Ничего в этом предосудительного не было, поскольку каких-либо привилегий ему это не давало – во всяком случае, в плане премий, отгулов и отпусков, зато вне работы они с начальником были не разлей вода. Оба заядлые рыбаки, они ездили часто на выходных на рыбалку, а раз в неделю ходили вместе в спортзал. В офисе же было приятно наблюдать, как они в горячую пору, когда нет времени даже на обед, покупают друг другу лёгкие перекусы, а обсуждая те или иные рабочие вопросы, вворачивают только им понятные шуточки и потом ещё долго над ними посмеиваются. Стол Кевина был отражением его натуры. Простор, ничего лишнего, немного небрежно лежащие бумаги, но никакого творческого беспорядка – всё на своём месте, всё под рукой. И изюминка рабочего места – оранжевая лампа. Это была не инвентарная лампа, а личная лампа Кевина, с которой, как он выражался, они пуд соли съели. Кевину её купили ещё его родители, когда он учился в старшей школе, и он под ней делал уроки. Затем, когда он поступил в институт и переехал в Ливинсток, она стояла в его комнате в общежитии и под её светом он зубрил конспекты и готовился к зачетам. Она же была его спутницей на первом месте стажировки, а потом и работы. И вот она оказалась у нас в Мобил Иншуаранс, среди кип договоров страхования и прочих юридических бумажек. Это была лампа с характером. Если дела шли у Кевина гладко, она стояла навытяжку, горделиво задрав нос, словно говорила: «Да, у нас всё хорошо, а у вас?» В трудные времена она сгибалась низко над столом, как будто под тяжестью навалившихся проблем, но всё равно упорно светила: «Не сдамся, не дождётесь!» Как-то раз она стояла с поникшим абажуром, прямо, но неестественно напряжённо, и в этот день я узнал, что у Кевина умер пёс, Нельсон. Она ещё очень долго так простояла. А однажды я пришёл на работу – и не было на месте оранжевой лампы. Ни грустной, ни гордой, ни задорной – её просто не было. - А где Кевин? Настолько в моей голове Кевин и лампа были неразлучны, что я даже не мог себе представить, что лампы на столе нет, а Кевин здесь. Начальник, не отрываясь от бумаг, вздохнул и пробормотал: - Уволился. Я очень удивился. - Когда? Почему? Всё было нормально. Он уходил в отпуск и ещё говорил, что поедет в Италию, он давно хотел побывать в Риме… - Так сложились обстоятельства, Джордж, - начальник поднял на меня взгляд, и я понял, что после этой всё объясняющей фразы больше информации я от него не добьюсь. Я сел за свой стол и стал бездумно перебирать бумаги, пока наконец не смог сконцентрироваться на работе и отложить мысли о Кевине до вечера.