Объяснение.

      Из размышлений Эраста Петровича выдернул звук до боли знакомого голоса. Гость, судя по всему, рассыпался в любезностях, что было не совсем ему свойственно, но Мария Ивановна, кажется, довольна осталась. «Умеет же нравиться, когда этого хочет», — невольно подумал Фандорин, выходя навстречу.       Улыбка Гуро стала шире, едва он брата увидел, и совершенно не походила на ту привычную насмешку, кою Яков являл всему свету. Жаль, что и она на этот раз была притворной. Фандорин видел, слишком отчетливо видел странную обреченность во взгляде, столь не свойственную его старшему брату, и какую-то усталость непомерную. Но на людях Яков Петрович всегда умел держать лицо. Петербургский следователь сделал несколько шагов и заключил Эраста Петровича в крепкие объятья. А когда отстранился, взгляд так и говорил: потом, все потом, когда наедине останемся. — Рад, что наконец-то до Вас добрался. Ну и дороги в этих местах, скажу я Вам… — Дороги в самом д-деле скверные, — кивнул Фандорин, чуть голову наклонив. — Ты к нам н-надолго?       Вышло холоднее, чем ему бы хотелось, но если тон его как-то и задел Гуро, то виду тот не подал совершенно. — Никак нет, — весело отозвался Яков Петрович. — Приехал вот поздравить Вас с помолвкой да и по делам отправиться. Не хочу никого своим присутствием лишний раз утруждать. — Да ну что Вы, кого же Вы здесь утруждаете? Неужели даже на свадьбу не останетесь? Мягко улыбалась Мария Ивановна, и Эрасту Петровичу стало невольно совестно, что столь многое они были вынуждены от неё скрывать. — Служба, милейшая Мария Ивановна, вынуждает меня торопиться. — Ну хотя бы несколько дней Вы у нас пробудете? Мы ведь вскоре уже не чужими людьми будем. — А это будет зависеть от Николь Васильевны. Как она захочет, так оно и будет. Предоставим право решать невесте, кого она своими гостями видеть хочет, — Яков при этих словах чуть голову опустил, словно бы рассматривая что-то на полу.       Мария Ивановна ушла отдавать какие-то распоряжения на кухню. И едва за почтенной женщиной закрылась дверь, в комнату вошла писательница, взгляда внимательного не сводя с гостя. — Добрый день, Яков Петрович. Я, уж прошу меня простить, услышала Ваши слова последние, и спешу заверить Вас, что Вы можете оставаться здесь столько, сколько посчитаете возможным. — Это очень великодушно с Вашей стороны, — не спеша подошёл Гуро ближе к Николь, да когда дверь открылась, ознаменовывая возвращение Марии Гоголь-Яновской, оставил на тыльной стороне ладони писательницы легкий поцелуй. — Я поздравляю Вас с помолвкой и искренне желаю Вам обоим счастья. — Покорнейше благодарю.

***

      Вечером Эраст Петрович, не церемонясь, зашёл в комнату, что была отведена его брату, и застал того сидящим в кресле с бокалом красного вина и задумчиво смотрящим в одну точку. Сюртук его висел на спинке стула у кровати, там же покоился и жилет, вид петербургский следователь сейчас имел небрежно-расслабленный. Однако поза мужчины напряжение выдавало. И тем не менее, при звуке его шагов Яков даже головы не повернул. — Вечер добрый, — с ухмылкой приветствовал он Фандорина. — А я ждал, когда ты придёшь. Расспрашивать меня станешь. Профессиональное… оно ведь иногда сильнее, а?       Эраст не ответил, привычный к манерам брата, и уверенным шагом прошёл в глубь комнаты и сел на стоящий у стены диван, оказавшись, таким образом, напротив Гуро. Тот поднялся, достал бог знает откуда второй бокал, наполнил его и брату протянул с видом: возражения не принимаются. — Я ведь не дурак, Эраст, да и тебя слишком давно знаю, чтобы не заметить некоторой… перемены. — Значит, ты догадался и о её п- причине, — нейтрально осведомился Фандорин, принимая в какой-то степени правила игры. Улыбка в этот раз вышла какой-то горькой. Взгляд темных глаз по-прежнему был направлен куда угодно, но не на брата. Гуро молчал. — Почему? — лишь коротко спросил Эраст Петрович, отпивая немного вина. — Почему я так поступил с Николь Васильевной? — уточнил Яков. — Я был отправлен в Диканьку с определёнными целями. И должен был по долгу службы эти цели достигнуть. — Общество? — острый взгляд голубых глаз Статского советника Гуро почти почувствовал. — В том числе. Но в первую очередь я должен был избавить жителей деревеньки от душегуба, что столько вреда им принёс. И с самого начала решил взять с собой Николь в качестве приманки. Разумеется, отдавать её на растерзание убийце я не собирался. Не стану пересказывать все то, что произошло в Диканьке. Перейду сразу к тому, что интересует тебя больше всего. Как ты уже знаешь, я рассказал графу Данишевскому свой изначальный план, а затем — прибегнул к шантажу, к средству, без сомнений, бесчестному, но когда дело имеешь с преступниками церемониться особенного желания не возникает. Я соврал, что в случае отказа сотрудничать… с Третьим Отделением, с его возлюбленной, то есть, с Николь, а в том, что душегуб был в неё именно влюблён сомнений не оставалось ввиду странного выбора последней жертвы, может что-то случиться. Наша юная писательница все это, как ты знаешь, услышала. Отпираться на тот момент было совершенно бессмысленно, а ситуацию, к тому же, господин полицмейстер подогревал. Началась схватка со Всадником, явилась Мария, должен сказать, что добрую половину тех трагических событий, что дальше последовали, я пропустил, поскольку был выведен из строя и принужден отдыхать на проломленном столе. Всадник был убит, часть моей работы пропала даром. Вот я, признаться, и вспылил. Решил, что слушать меня Николь Васильевна уже все равно не станет, вот и наговорил… всякого, правдой совершенно не являющегося, — Яков устало переносицу потёр да поднял, наконец, взгляд. — Ты ведь меня теперь мерзавцем считаешь — не отпирайся. Сам знаю, что заслужил.       Яков поморщился, как от зубной боли да бокал отставил. Легкая дрожь в руках волнение его выдавала. Эраст на уровне интуиции чувствовал, что есть что-то ещё, что-то, что до сих пор покоя не даёт следователю из Третьего Отделения. Мысль, вдруг в голове промелькнувшая, была какой-то фантасмагорической, но это единственное, чем он мог сейчас обьяснить то чувство вины, что очевидно прослеживалось не в самом рассказе, но в тоне голоса. Яков крайне редко заботился о том, что о нем думают другие люди. — Полагаю, что это не первое подобное… д-дело в твоей карьере. Но оно, очевидно, до сих пор не даёт тебе п-покоя. Почему? — внимательно смотрел на Гуро Фандорин, словно мысли прочесть пытался, но тот молчал. — Это из-за Николь? — Обычно мне приходилось иметь дело с куда менее… невинными личностями, а потому гораздо проще было отбросить всякое… — Личное? — услужливо подсказал Эраст. Гуро кивнул. — Именно. А в этот раз… я ведь следил за ходом расследования, что легло на её плечи, и был готов вмешаться в случае обстоятельств непредвиденных. И вмешался, когда казаки чуть не вздернули бедняжку на висельнице. Я не дал бы причинить ей вред.       Для любого другого человека все сказанное выше было бы, возможно, неубедительным, но Эрасту этот, в некоторой степени, надрывный монолог объяснил больше, чем рассказы Николь и краткий отчёт самого Якова в одном из редких писем. — Ты её любил? — задал прямо риторический вопрос Фандорин, смягчая и интонацию, и сам тон голоса собственного. Ответ ему уже не требовался. И то, что сначала могло показаться невероятным объясняло, на самом-то деле, очень и очень многое. Эраст всегда догадывался, что его брат нередко использует методы, к которым сам он навряд ли стал бы прибегать, если только от этого не зависело бы слишком многое. Но он никогда не упрекал Якова за это, пока это не коснулось человека, что стал ему дорог. Эгоистичная человеческая натура. — Да, — коротко ответил Гуро, подкрепляя свои слова кивком и прямым взглядом глаза в глаза. — И д-до сих пор любишь? — Да. Но клянусь, что Вам это никак не помешает. Я приехал лишь поздравить Вас и объясниться. Наверное, если бы не Ваша свадьба, я бы никогда ничего и не рассказал. Я уеду… завтра же уеду. Об одном только прошу: ничего не рассказывай Николь… лишнего ей не рассказывай. Пусть все будет так, как есть. — Ох, Яша… — протянул Фандорин, головой покачав. — Ты ведь эти г-глупости ей вовсе не на эмоциях наговорил, верно? — Я наговорил ей все это… для того, чтобы она больше не искала со мной встречи. Общество бы непременно ею заинтересовалось, и рядом со мной Николь ожидала бы только опасность. Это во-первых. Ну а во-вторых, я гожусь ей в отцы, но уж никак не в мужья или любовники. Улыбка петербургского следователя была горько-ироничной, и ирония эта была направлена, вне всяких сомнений, на него самого. — Дурак ты, Яша, — качнув головой, мягко произнёс Фандорин, с долей сочувствия смотря на брата. — Дурак, — легко согласился Гуро, после чего в комнате ожидаемо повисла тишина и стал слышен стрекот сверчков в ночной тиши. — Как ты жить с этим вот всем с-собираешься?       Яков чуть дёрнул головой, словно ему внезапно стал тесен воротник, хотя от шейного платка он уже успел избавиться. Время позднее, без стука к нему не войдут — слишком хорошо все воспитаны, а соблюдать все формальности в присутствии родного человека было не столь обязательным. — Так же как жил эти несколько лет. Вернусь в Петербург и буду периодически вам писать. — И следить за моими п-продвижениями по службе и за литературными успехами Николь? — коротко хмыкнул Фандорин, тщетно пытаясь скрыть беспокойство и горечь, в голос просочившиеся. — Конечно, — все также покладисто согласился Гуро. — Останься. Хотя бы на с-свадьбу. — Не думаю, что это хорошая затея, — покачал головой Яков Петрович. — Только глаза Вам обоим мозолить буду, настроения да и весь праздник испорчу. Кому оно надо? — Ты ничего не испортишь: Николь сама сказала, что не будет против твоего п-присутствия. Это раз. Если ты не станешь пытаться втянуть Её в неприятный разговор, то никак не испортишь ей н-настроение. Это два. Ты мой единственный близкий человек, за исключением самой Николь, и я д-действительно хочу, чтобы ты остался. Это т-три.       Гуро, слушая знакомую манеру брата факты преподносить, улыбнулся невольно. Карие глаза сейчас смотрели как-то непривычно мягко. — Хорошо. Но потом не говори мне, что я тебя не предупреждал.       Лёгкая улыбка брата была ему ответом.