После заката

      Закрываю за собой дверь практически без звука, но мальчик уже сидит на кровати, смотря на меня. Лица не вижу, в номере довольно темно, просто киваю молча и выхожу за едой. Бери больше, неси быстрее, детей положено кормить часто и сытно. Помню из многочисленных дорам и лакорнов, что у азиатов вообще пунктик на еде. Беру какую-то курицу, рис, тыкаю пальцем еще в пару блюд, одно из овощей на пару — мне. И вот это холодное в стакане, спасибо.       Возвращаюсь и застаю аккуратно застеленную одеялом кровать и Лилу, забравшегося с ногами в кресло. Как он это делает со своим отбитым животом, ума не приложу и спросить как — не знаю. Отдаю ему стакан, забираю из пакета контейнер с овощами, палочки, остальное тоже вручаю мальчику. И выметаюсь наружу, пока там ещё хоть немного тень. Забыла воду, возвращаюсь в номер, мальчик смотрит на меня, даже не пошевелившись, кажется, он решил, что я злюсь — глазки и бровки виноватые-виноватые. Беру бутылку воды и попутно улыбаюсь, проходя мимо и подталкивая его руку с пакетом, мол, ешь уже. Наверное, я и правда злая — очень хочу спать.       Снова не доедаю — сил нет. Болит голова, поэтому, решительно наплевав на всё, возвращаюсь в прохладу номера, прижав к голове холодную бутылку. Вешаю на дверь снаружи дорхенгер с надписью «Do not disturb», запираю и подкошенно рушусь на кровать, вынимая шпильку из узла на голове уже лёжа лицом в подушку. Из кармана штанов достаю телефон, наговариваю краткий текст, машу горящим экраном в сторону Лилу, закрываю глаза и кладу телефон наощупь на прикроватную тумбочку. На этом мои полномочия всё.       Сплю. Безо всяких этих фрейдистских штучек, в голове темно, тепло и пусто. Слышу чужие голоса, понимаю, что мой гость снова смотрит телевизор, решаюсь развернуться с левого бока на спину, медленно и лениво укладываюсь и начинаю расправляться, не открывая глаз. Голова, плечи, руки, пальцы, неторопливо и с наслаждением. Спина, поясница, бедра… БЛЯ!       В глазах мгновенно белеет и пульсирует от невероятной боли — левую ногу сводит беспощадной судорогой. И ведь знаю, что потягиваться мне можно, только стоя на обеих ногах и молясь всем богам, чтобы не скрутило. Но за эти два тяжелых дня мне так и не удалось нормально полежать на ровной поверхности, я изрядно нагрузила ноги и получила то, что получила. Орать нельзя, напугаю ребёнка, пытаюсь дотянуться чтобы размассировать икру, но что-то вступает в спину и клинит ещё и её. За зажмуренными веками по белому фону кружат разноцветные пятна, кажется, я всё-таки хриплю сквозь прикушенную губу. Ну подожди, подожди немного, сейчас тебя отпустит и всё наладится… В голову наполненную болью приходит эпитет. У меня оргазм боли. Это как оргазм, только больно. БОЛЬНО! Мать его ети, как же мне больно!       Бьюсь головой об подушку, пытаясь по-прежнему дотянуться до сведенной ниже колена ноги. Ничего практически не соображаю, только очень хочу, чтобы всё прошло. И оно проходит, оставляя меня лежать, хрипло дыша, ощущая на больной ноге чьи-то сильные пальцы. И голос на грани слуха, потому что в голове заполошно лупится сердце-сто-пятьдесят-ударов-в-минуту. Осторожно приоткрываю глаза — в ногах сидит перепуганный Лилу с моей многострадальной конечностью наперевес, мнёт её длинными чуткими пальцами, в правильном месте мнёт, кстати, я сама там всегда мну. Судорога уходит, оставляя сильную боль в мышце. Хромать мне сегодня как пить дать. Спину так и не расклинило, шок от боли тоже пока не прошёл, время от времени силуэт мальчика расплывается перед глазами, да и слышу я его не очень, он определенно что-то мне говорит.       — Кхун Мун! Кхун Мун!       Поднимаю правую руку, левая неловко прижата из-за скрюченного бока. Я жива. Я почти в порядке, испугался, малыш? Я-то думала, что тебя спасаю, а ты спас меня. Лилу улыбается мне, смахивает со щеки влажную дорожку, надо же, как я его напугала. Пульс в голове утихает, распускается тугой колющий узел слева под рёбрами. Тёплые пальцы мнут мою ногу. И боль постепенно проходит. Остаётся только привкус её и крови во рту. Уже даже могу улыбнуться. Говорить, кажется, пока не могу. Полежу вот так в испарине и слезах, пока вернутся силы.       Мою ногу аккуратно укладывают на матрас, Лилу убегает в ванную. Возвращается с влажным полотенцем и аккуратно вытирает мне лицо. Мне как-то пока не до смущения, потом порефлексирую на то, как очаровательный молодой красавчик стирал с меня сопли и слюни. Сейчас мне просто хорошо и бессильно. Ко рту прикасается трубочка. Водичка! Холодная! Лилу, ты просто прелесть, я бы тебя обняла, но у меня совершенно нет сил. Даже на то, чтобы выпить побольше, но пока и этого хватит. Отпускаю трубочку. Бутылка и лицо мальчика исчезают из поля моего зрения.       — Кхун Мун, тебе нужен врач? — спрашивает меня мой собственный телефон. Отрицательно мотаю головой. Боль покинула меня полностью, а большего мне и не надо. Хрипло сообщаю в пространство, что я вот сейчас тихонечко без затей полежу, а помирать уже передумала. Он же меня не поймёт. А и ладно. Как хорошо, когда ничего не болит, господи!       Ощущения становятся странными ещё во сне. Непривычными скорее, чем неудобными. Но просыпаться не тороплюсь, просто перебираю в голове обрывки мыслей. У меня была судорога, потом я снова уснула. Сейчас, кажется, ничего не болит. Я лежу снова на левом боку, довольно удобно. Открываю глаза и приподнимаю голову — не вижу никого в кресле. Он испугался и убежал? Босиком? В моих старых шмотках?       Откидываюсь снова на подушку, чтобы обдумать происходящее и врезаюсь затылком в Лилу, лежащего позади меня.       Ну приехали, блин. Меня срубило от шока, а его — от страха?       Ладно, фигня, пора вставать, ведь на браслете и в Москве перевалило за полдень. Точнее, уже шесть вечера по местному. Очень хочется в душ, спускаю с кровати ноги на пол, прислушиваясь к ощущениям. Вроде норм. Аккуратно снимаю с себя руку Лилу, которой он меня всё это время придерживал. Оборачиваюсь проверить — спит, даже не шелохнулся. И чудесно, мне вот вообще сейчас не до контакта с ним, после всего произошедшего я вообще не понимаю, что мне чувствовать и думать. Встаю на ноги крайне осторожно, боясь почувствовать ту же боль, но мальчик, видимо, очень хорошо размял спазмированную мышцу, она лишь слабо ноет.       Ноги держат — маршируем в душ, бодро, молодецки прихрамывая и матерясь про себя, потому что ну бесит! БЕСИТ! Всё — и Лилу, и номер этот, и сама себя я бешу больше всего со всем этим ворохом «нельзя», «поздно», «не бывает». Прохладная вода из душевой лейки… да нифига она не смывает, кроме шоковой испарины с тела, физиология и физика, никакого волшебства и психотерапии. Я, кажется, реально на взводе и не совсем понимаю, что с этим делать, только по опыту знаю, что могу серьёзно нарычать. А может, я просто голодная?       Вещи в стирку я так и не отнесла, переношу мысленно на завтра. Чистые худи закончились, а идти за едой с мокрой головой совсем не круто, кручу из парео тюрбан. А что, даже забавно выходит. Мальчик развернулся на другой бок и обнимает подушку, спит. Ухожу за едой. И зачем-то в этот раз забираю два стакана, хотя терпеть не могу сладкий кофе. Но зато он фантастически ледяной.       Скорее это даже стакан ледяного крошева, подкрашенного кофе. Возвращаясь, мечтаю увидеть Лилу всё ещё спящим. Кстати, вспоминаю, что ему реально не в чем от меня уходить, особенно про обувь, но этот вопрос можно будет завтра урегулировать с Гулей, заодно отдам ей все оставшиеся вафли, пусть ностальгирует. У отеля есть целая кладовка, набитая забытыми и потерянными вещами. За дорогими или ценными потерями обычно возвращаются, а расходные вещи типа тапок, полотенец, одежды и прочих мелочей оседают в кладовке надолго, а то и навсегда. Что-то забирают работники, чем-то делятся с гостями, я, например, попросила у Гули здоровенную синюю кружку с надписью «Пиздесь», потому что чашечка в номере была на один глоток. Вот завтра, пожалуй, попрошу какие-нибудь шлёпанцы по ноге моему мальчику. Не моему. Просто мальчику. Которому я снова тащу еду. И не хочу, чтобы он при мне просыпался. Рефлексию заканчиваю уже в номере, где тихо и темно. Спит. Радость-то какая. Пить через трубочку свой струганный лёд я пока не могу, отставляю подтаять, разматываю тюрбан и даю волосам волю.       Закрываюсь в ванной, расчёсываю влажные пряди и рассматриваю себя в зеркале. Как и следовало ожидать, я почти не загорела, ни дня не проведя на пляже днём. Как он там меня называл, пока спасал? Кхун Мун? Ну если Мун не по-тайски, то подмечено точно — госпожа Луна, лицо как плоский блин, ночью выходит, утром закатывается… Пытаюсь рассмотреть в зеркале хоть что-то хорошее и перестать злиться. Но с зеркалами у меня всю жизнь отношения не очень. И они меня, и я их не люблю. Помню, когда несколько лет назад, психанув, я в очередной раз решила выйти из состояния застоя и записалась на трайбл-дэнс, осуществляя тем свою детскую мечту о танцах, меня подкосило огромное зеркало в студии. Нужно было два часа стоять, прыгать, разминаться и трясти холодцом, глядя на себя в это беспощадное и холодное отражение собственных недостатков. Вместе с учительницей нас было там всего шестеро, всех я могла охватить одним взглядом, новичком была только я. То, что у меня ничего не получалось, расстраивало меня меньше всего. Зеркало размазывало меня по полу жирной кляксой. Я не хотела это видеть. А потом наша руководительница рассказала про отчётный концерт, где все мы должны были принять участие. Все — то есть и я тоже. И я не выдержала. Ушла, не смогла, не переборола себя. Потому что боялась показать всем то, что видела в зеркале танцевального зала. Такого не заслужил никто.       На расчёске волосы сохнут быстрее, у корней и на затылке ещё чуть влажные, на концах уже чуть завиваются и сухие, пушатся. По-прежнему не седею, несмотря на возраст. И не крашусь. Темно-русые, чуть выгоревшие спереди и серебристый завиток слева. Давно ниже поясницы, узел из них получается довольно увесистый, а коса намного тощее, чем в молодости. Ладно, признаю, проклятое стекло, волосы у меня красивые, есть чем гордиться. И глаза. Говорят так, но я считаю их вполне обычными, серо-голубыми и маленькими, особенно если сравнивать с площадью всего лица. Так, стоп, я ищу в себе хорошее! А оно всё еще стоит в контейнере на тумбе у телевизора. Закругляемся с самокопанием и переходим к кормлению, лишь бы мне опять на полпути не стало лень жевать.       На кровати сидит и моргает на меня Лилу. Спокойно, Корбан, отпусти уже дверь ванной и иди есть. Иду, вопросительно вскидываю бровь — ты будешь? Вай, улыбка, кхраб, значит, будет. Не спрашивая больше ничего, накрываю нам ужин на столе во дворике, если не включать бра на стене и задёрнуть шторы в номере, то нас особо и видно не будет. Не люблю, когда смотрят, как я ем.       Наверное, поэтому сажусь в самый тёмный угол, сдвигаясь от стола и повернувшись вполоборота — не смотри. А он и не смотрит, ест себе и чему-то иногда улыбается, послушный и тихий ребёнок. Голова только лохматая-лохматая. Откладываю наполовину пустой контейнер, возвращаюсь в номер за своим ледяным кофе и расческой, купленной для Лилу. Может, всё-таки узнать его реальное имя? А с чего я взяла, что Лилу — нереальное? Телефон вибрирует у бедра, напоминая о себе. Можно же и спросить.       Вернувшись на терраску, останавливаюсь позади мальчика и трогаю за плечо. Показываю расчёску и передаю свой стакан, чтобы освободить руки. Вроде бы не против, стакан ставит на стол и чуть откидывается на спинку кресла. Сперва провожу по прядям пальцами, чтобы понять их структуру. С виду они кажутся жёсткими и спутанными, не хотелось бы делать ребёнку больно. На самом же деле они скорее упругие и легко распадаются на пряди, почти не путаясь. А лохматость у нас повышенная из-за того, что волосы не идеально прямые, а слегка волнятся. Запускаю расчёску в пряди, начиная от макушки к затылку, аккуратно, не дёргая, провожу плавно вниз. И ещё раз, и ещё.       Процесс сродни медитации. Это всё мама виновата. В детстве мы не играли с нею в мавзолей и постового. Она ложилась вздремнуть, вручив мне расчёску, и я подолгу расчёсывала её жгуче-чёрные кудри. А она знала, что пока в её голове копошатся маленькие ручки, я не натворю дел. Я выросла, а любовь к чужим головам осталась. Жаль, что любые прикосновения уже давно вне сферы моего доступа, нужно было, наверное, идти работать парикмахером. Лилу немного сползает в кресле, и теперь мне проще расчесать волосы над его лбом. Помню, что там были ссадины, чтобы не задеть, аккуратно подсовываю под длинную чёлку ладонь, прикрывая повреждённую кожу от острых зубчиков. Не стоит увлекаться, ещё пара взмахов, и я заканчиваю. Обхожу кресло, забираю со столика стакан и сажусь в своё, жалобно скрипнувшее. А под мальчиком мебель не позволяет себе жаловаться.       Что бы я ни делала, мне не выйти из категории тяжеловесов, это всё мозг и тяжёлые мысли, да? Хмыкаю, пялюсь в темноту перед собой, бросив расчёску на колени, потягиваю растаявшее нечто с привкусом кофе. Сладко, холодно, душно, как я и предполагала.       — Нога. Болит.       Не сразу понимаю, что это вопрос, даже не заметила, когда Лилу взял телефон со стола, как спросил. Отрицательно мотаю головой, потом всё же забираю телефон, чтобы ответить словами:       — Спасибо. Нет. Ты умеешь делать массаж?       Смотрю перед собой, протягивая телефон влево для ответа.       Едва слышу, как Лилу наговаривает в него ответ. Он странно тихий, раньше погромче отвечал. Кидаю короткий взгляд, в отсвете экрана вижу, как шевелятся губы, как верхняя на миг закрывает нижнюю полностью.       — Я пловец работать спасателем. Я знаю, как избавиться от судорог.       М-м-м, теперь понятно. Не очень ловко делаю вай влево, я на самом деле не знаю, чем бы всё закончилось, если бы не он. От воспоминания о той боли по позвоночнику бежит дрожь. Мимо нашего дворика проходит шумная компания туристов, что-то обсуждая. Дождавшись, пока их голоса стихнут, забираю телефон и всё же спрашиваю:       — Лилу твоё настоящее имя?       Кидаю косой взгляд, протягивая телефон для ответа. Забирает и молчит, глядя на экран. Не хочет говорить? Боится? Не понимаю, в чём проблема, я же не полиция, всё равно по его имени ничего никогда не узнаю. А может, оно смешное?       — Закат.       Недоумённо всматриваюсь в чёрное небо, закат уже часа два как был, о чём он. А потом как понимаю — это его имя, Сансет, закат. Переводчик переводит абсолютно всё. Имя классное, намного лучше, чем это приторное Лилу. Смотрю на закат… Да блин, стебаться над человеком — как негуманно, дорогуша, сама-то чем лучше? Он — закат, я — луна. Великолепная парочка, мечта сценариста арт-хауса. Телефон подсвечивает его лицо холодным белым, но даже так видно, что мальчик смущён. А, ну да. Я же молчу слишком долго.       — Сансет, да? Хорошее имя. Тебе подходит. Почему ты назвал меня Кхун Мун?       Пожимает плечами и собирается в кресле в комок, обхватывая колени руками. Ладно, отвечать не хочешь, фиг с тобой. Расслабленность внутри как-то резко меняется на беспокойство — что-то делать, куда-то идти. Это просто привычка или другое? Я всё время раскладываю себя по полочкам и контейнерам, пытаясь понять и перестать. Понимать других у меня получается лучше, кажется. Наверное, всё-таки кажется, ведь Сансета я вообще не понимаю. Он явно не собиратель ромашек на пляжах Паттайи, но ведёт себя сейчас странно. Тихий, несмелый, вежливый. И до сих пор никуда не смылся с моими телефоном, ноутбуком и кошельком. Прямо сказка какая-то. Но спрашивать об этом я не намерена, меньше знаю — крепче сплю.       Поднимаюсь с кресла и убираю со стола остатки нашей трапезы, оставив в руках собеседника свой телефон. Впрочем, может он считает его малоценной добычей? Неважно, если хочешь сбежать, Сансет, сейчас самое время. За моей спиной закрывается дверь, оборачиваюсь — стоит моя оглобля, качается с носка на пятку, опустив голову.       Что ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? Это, милый мой, косоглазие, кривошеие у меня… Угукаю, нахожу на тумбе под телевизором мазь от синяков, показываю Сансету.       — Но сперва в душ, — говорю строгим голосом и указываю на дверь ванной, поймёт и без перевода.       Слушается, исчезает за дверью, а ведь нужно же ему и полотенце, и вещи отдать, вот я балда! В пять шагов собираю разбросанные по разным местам полотенце, пакет с купленными накануне мыльно-рыльными и упаковкой трусов, из шкафа вытягиваю чистую белую футболку с надписью «…ЛЯ!», подхожу к двери и собираюсь, приоткрыв её на минимум, засунуть туда всю стопку. С той стороны раздаётся вскрик и вцепляются в ручку. Ой, ладно, какие мы стеснительные, хихикаю, засовываю все вещи в пакет с покупками, вешаю его на ручку двери, стучусь в дверь и тут же выхожу из номера, чтобы там, в ванной, было понятно, что меня в номере нет. Немножечко ржу и прислушиваюсь.       Не слышно, блин. Смотрю в щель между штор, как дверь ванной приоткрывается немного, наружу просовывается рука с сине-зеленым синячищем, нашаривает пакет на ручке, срывает его и исчезает, на мгновение застряв из-за того, что пакет не сразу вместился в щель между дверью и косяком. Теперь мне совсем смешно. Возвращаюсь в номер, показательно роняю стоящий в углу чемодан, втыкаю телефон на зарядку и собираюсь на выход. Московское время девять часов, хоть бы на пляж сходить.       Настроение приподнятое, расчёсываюсь расчёской Сансета, моя осталась в ванной, закалываю узел волос шариковой ручкой, подвернувшейся под руку. Что-то мурчу себе под нос такое, придуманное на ходу, похожее на марш. Вместо худи накидываю на плечи парео и ухожу гулять. Дверь запираю — то ли, чтобы гость таки не сбежал, то ли чтобы его не украли у меня злые буки.       До моего отлёта остаётся три дня.