***
Алекс Стерн — слабый, но хитрый паук. Приспособленец, гладкий лжец. Подлец. Еще бы вчера она продолжила: «Не то, что золотой мальчик Леты». А сегодня Алекс вглядывается в горн, куда Доуз вливает какую-то дрянь для очередного этапа ритуала, и думает: «Что я вообще знаю о Дарлингтоне?» Они квиты. Мысль о том, что их безупречный рыцарь мог стать демоном, успокаивала лишь поначалу. Причем успокаивала иррационально; таков восторг, скажем, от нового ТЦ поблизости. Обычно много позже приходит осознание: строить будут на месте твоей любимой заброшки, где было так классно шныряться с братанами. Только тогда и понимаешь, как глупо было радоваться, пока на дворе капитализм. Надежда на то, что Дарлингтон может быть жив, ослепила и оглушила ее. Только сейчас, когда дорога в ад уже задышала в шею, опаляя кожу серой и пеплом, Алекс задумывается: будет ли то, что они с Пэм найдут, Дарлингтоном? В полном смысле этого слова. Что вообще Дарлингтон такое? Что он есть? У Бельбалм оказалось тройное дно: первое — изысканно утонченная интеллектуалка-феменистка; второе — неведомая ёба, кривое отражение самой Алекс; третье — потерянная невеста Бертрама Норса. С Бельбалм обстояло все так: ничего не было ложью, все это была она — такая, как есть. Выражаясь аллюзией на «Шрека»: сколько же у Дарлинтона слоев, и на каком из них запрятан грех, способный превратить его в демона? Джентельмена-демона, вечно поправляет ее Доуз. Алекс закатывает на это глаза. Да, капитан Джек Воробей. Джентельмен-демон. Лгала Алекс всегда много, бесшовно. Поэтому так долго ей удается сходить за свою везде, куда бы не завела ее судьба, или Вселенная, или желание спасти свою задницу в очередной раз — по случаю. Ложь рождается у нее во рту быстро и легко, она невесома и сладка, как безе, и зачастую подобна маленькому произведению искусства — Алекс потом сама дивится тому, как потрясающе последовательно она для Мерси и Лорен стала девочкой из бедной семьи с обеспеченными родственниками, которая, сжав кулачки, идет к своей цели. Что ей — в их мирке — важна семья до той степени, что позвони ей кузен посреди ночи — и она окажется на другом конце страны. Доминик Торетто, блять, в юбке. Алекс очень хотела бы быть именно такой. В конце концов, она действительно чувствовала зов — и Дарлингтон обещал ей самый роскошный прием. Алекс ненавидела свою связь с Покровом. Уж лучше бы голос Дарлингтона остался в ее голове тем самым, человечески мягким на грани с нежным, а не покрытым обжигающим инеем. Тогда бы Доуз не приходилось отпаивать ее очередным эликсиром со сложным названием и сомнительным составом. Ложь Алекс прекрасна, как самое дорогое шелковое полотно. Насколько могла быть хороша ложь Дарлингтона? Он всегда казался оплотом честности и искренности в этом прогнившем мире зажравшихся детишек богатых родителей. Настолько «восточное побережье» и «старые деньги», что это уже кажется карикатурой — потому что не современный холеный образец с клюшкой для гольфа и списком родичей-генпрокуроров, конгрессменов и прочих губернаторов. Нет, Дарлингтон — это высший свет начала прошлого века; аристократия в стране без монархии и идеалы романтических героев там, где все повально скупают Драйзера. Внешность — будто слеплен из влажных фантазий по мотивам доски «темная академия» на пинтересте. Сири, включи Лану Дель Рей. Алекс клюнула. Алекс когда-то смотрела на него не без снисхождения, не без пренебрежения; позже — не без розовых очков. Вечно бдительная Алекс даже и не задумалась: а не были ли они сборищем лжецов? В конце концов, нигде еще ей не было так хорошо, как в Лете. Лете, которую курировал крыса Сэндоу. Лете, где все изображали из себя пастырей, а были всего-навсего куколдами.***
Раньше Алекс была на сто процентов уверена в собственной шизе. Сейчас, возможно, развивается параноидальная форма. В тенях ей видится знакомый размах плеч и зачесанные каштановые волосы. Алекс не позволяет ни одному Серому подойти к ней ни на метр ближе — потому что с ее губ так и норовит спорхнуть вопрос: «Знаешь ли ты Джентельмена-демона?» — Choose your last words, this is the last time, 'cause you and I — we were born to die, — говорит она вместо этого, фальшивая, издеваясь, и едва сдерживается, чтобы не плюнуть вслед. Серые буквально драпают. Мерси, спасибо, что слушаешь такие приторно староденежные песни, что слезы на глаза наворачиваются.***
Алекс иногда кажется, что во снах ее обнимают со спины. Вместо стояка, вжимающегося в поясницу — когти, считающие ребра, и шорох кожистых крыльев. Рога, прижатые к затылку. Удушающая сера, смешанная с запахом парфюма и тела. Ощущения странные — Алекс кажется, что она вибрирует перетянутой струной. Какой-то особый сорт ASMR. Так сказать, «восемь дэ». Алекс не знает, как выглядят настоящие демоны. Возможно, Дарлингтон рисует перед ней тот образ, который она может вообразить. Возможно, все, что здесь рисуется — ее больной разум, перед ней, рисуется тем, насколько реалистично научился создавать иллюзии и путать реальность с вымыслом. В чем Алекс Стерн уверена — им есть что сказать друг другу. Как минимум, сыграют в «я никогда не». Я никогда не была в здоровых отношениях. Я никогда не думала, что попаду в ад. Я никогда не трахалась с Даниэлем Арлингтоном (какой ты там по счету?), и это собираюсь исправить. В щеки почему-то ударяет кровь. Дарлингтон вообще заставляет ее смущаться в самых неожиданных моментах — ее, шлюху, которая сосала за «просто так», чтобы ее парень смог прыгнуть выше в диллерской иерархии. Просто в голых ступнях Дарлингтона больше чувственности и эротики, чем во всем сексуальном опыте Алекс. Просто беспомощный, плывущий в наркотическом экстазе Дарлингтон, который что-то слабо мычал ей на ухо (и Алекс тут же покрывалась мурашками — хотя и одергивала себя, что вряд ли стояк на протяжение целой ночи — сильно приятное развлечение, так что Дарлингтон скорее болеет) — это явно не то, что ей хотелось получить от близости. Ей хватило всякого под кайфом и под градусом в прошлой жизни, чтобы понять: чаще всего во рту потом горчит недобровольностью и стыдом. Тогда, на простынях «Черного вяза», это витало в ее голове какими-то абстракциями — даже после того пугающе услужливого взгляда из-под кукольных ресниц и горячего дыхания на бедрах, Алекс почему-то не могла себе и представить толком секс с Дарлингтоном. Но сейчас она настроена решительно. Было достаточно времени все обдумать. Если у них с Дарлингтоном и произойдет что-то, то ей хочется, чтобы он был опьянен и одурманен ей, а не всяким магическим дизайнерским палевом. Потому Дарлингтон — рыцарь Леты, золотой мальчик Йеля, ее Вергилий, в конце-то концов, и принадлежит отнюдь не Покрову. А… им.***
На самом деле, она почти не расстроится, если он со своим багажом культуры, знаний и моральных принципов не захочет марать руки о какую-то западнобережнюю суку. Если он предпочтет, скажем, Пэм, то она даже обрадуется. И все-таки Алекс кажется, что это будет эффектно. Подойти к грозе всего Покрова и сказать: «Ты задолжал мне потную двухчасовую ёблю, дерьмодемон». Алекс надеется, что найдет его. Алекс надеется, что ей хватит сил сказать это, потому что она дрожит даже от его тени. От эха его силы.***
— Готово, — говорит Доуз, выводя ее из плена мрачных мыслей. Смотрит обеспокоенно, и Алекс давит в себе язвительный комментарий про «мамочку», потому что Доуз, вообще-то, имеет полное право беспокоиться. От пристального взора Окулуса не могло укрыться, что Данте потерян, растерян и слишком часто залипает на точках в пространстве. Алекс, кивнув, молча склоняется над горном, когда чувствует руку на своем плече. Не на затылке, как должно перед утоплением. Лицо Доуз бледно и даже пролупрозрачно, как лист рисовой бумаги. Она в целом такая бумажно-хрупкая и отчаянно-решительная, что сейчас — совсем не к месту — кажется совершенно прекрасной. — Обещай вернуться. Алекс хмыкает и кладет свою руку поверх ее. Переплетает их пальцы. — Не так, Пэм. «Обещай вернуться вместе с ним». Доуз опускает глаза. Доуз больно, причем непозволительно больно: эта боль — в изгибе губ, в мешках под глазами, во взгляде и даже в том, как аккуратно она сегодня нарезала ветчину для сэндвичей. Алекс — больно тоже, но она псина битая. Привыкшая. Потому что холодные и черствые суки тоже кому-то да нужны — как образ, как опора для самооценки и как кто-то, кто вселяет в тебя уверенность в самой отбитой затее. Алекс спускается в горн, спускается в его густые и кислые воды, спускается в ад — Данте найдет своего Вергилия, и вместе они найдут выход из геенны огненной. Иначе быть не может в этом болезненно-символичном и позерском мире.***
Чего Алекс знать не может — то, что Вергилий покинет Данте. Что язычникам путь в Рай заказан. Что общий путь — это Ад и Чистилище. Доуз думает, что незнание — сила, и дает слабину — позволяет себе разреветься, пока перебирает между пальцами мокрые черные волосы мертвой Алекс.