То настоящее

Слякотная хмарь внезапно согретого оттепелью зимнего вечера, все еще по-февральски промозглого, прибила скудные цвета каруселей и горок, печально поскрипывавших, когда их на издевательский танец приглашал ветер, гулявший бобылем – ни гнилого листика, ни снежинки не нес он за собой. По тротуарам лились проклятия неуклюжих прохожих, тянулись побитые сединой черные косы асфальта по проезжим частям. Обыденный шум, традиционно признаваемый тишиной, волновался на все лады, перекатываясь от детского писка, утопшего в колючем грязном сугробе, до рычащего баса грузовиков. Хлюпающий в серой каше шаг – я брела домой по жидкой грязи, сминая в кармане от руки составленный список, обернувшийся тяжелой сумкой и столь же нелегким рюкзаком за плечами. Люди стекали в переход блестящей рекой курток, вымокших под недавно утихшим дождем, еще обещавшим заковать в лед улицы за грядущую ночь. Я шмыгнула в низкий ход, лавируя между безликим народцем, взбежала по лестнице против напора толпы, собрав днищем сумки, кажется, с десяток ступеней и чьих-то ног, поспешила вдоль подпирающих небо коробок-домов. Через узкую, делившую дворы полосу дороги, пролегала подтертая зебра. Над ней мигал умирающим зеленым светофор – блюститель порядка, до которого мало кому было дело, пусть сегодня под ним и собралась на редкость большая толпа, возбужденно голосившая, указывающая пальцами на что-то, чему не положено было там находиться. Миновав стену человеческих спин, я сумела разобрать только распростертое тело посреди темной лужи, как мир стал пластичной массой, принявшейся растягиваться, крениться за подступившую из ничего тень, выплевывавшую стеклами калейдоскопа картину: немолодая женщина в спортивных штанах и растянутой выцветшей футболке неспешно покачивается взад-вперед, обхватив белыми пальцами колени. Вокруг ни души, только безразличные омуты окон взирают свысока, а те, что горят, так и вовсе живут в своем собственном мире, не снисходящим до того, чтобы выглянуть за предел, да и зачем бы? Отвлекаться от чудесного дара тепла во имя того, чтобы с жалостью взирать на замерзший, близкий к стазису мир – в угоду чему, кроме чьих-то трепетных ожиданий, можно было отринуть уют и избрать любование бездомным холодом? Одиночество, угадывающееся за услужливыми масками многослойных теней на лице, как и всегда, не столь одиноко: сонливость и спокойствие, прямиком из выродившейся, потерянной тревоги, вьются подле. Сколь прозаично понимание жажды, которую люди всего чаще предпочитают скрывать до последнего! «Умри», – твердит себе женщина, чей лик не думает теряться в перегруженном сотнями тысяч схожих черт пространстве. «Умри», – проклинает себя немым приказом против природы, в которой ни милосердия разумного, ни сочувствия, что вещи несколько разные по сути. Шансы равны, точно как и очевидны исходы чаще всего. Трезва ли я, настолько сумасбродное принимая на себя как должное? Здрава ли еще? Сверху по улице катит уродливый трехколесный автомобиль: блестящий неповоротливый бочонок, в котором вырезаны окантованные серебром окошки, слепые паучьи глазки фар подмигивают жалобно. Тормозить он начинает слишком поздно. Женщина отпускает колени, не смотря даже в сторону неминуемой гибели, вытягивается во весь рост и смотрит в небо, не закрывая глаза. Одинокое колесо таранит, давит ее тело, ударом относит ошметок угасшей жизни вперед. И теперь посреди белых полос цветут красные бархатистые пятна. Только сейчас до незнакомки кому-то есть дело. Я падаю из прошлого в настоящее, но все равно едва ощущаю свое тело, свое присутствие, толпу подле. И время тянется киселем, льется с неба и течет откуда-то из-под земли густой вязкой массой, облекающей ноги, живот, руки… Машина теперь стоит подле, траурно погасив очи. Толпа волнуется, почти сходит с ума от ужаса. Перед моими глазами еще стоит призрак картины усталости от дисгармоничного безумия, то ли мирового, а то ли своего. – Де-шка, отойдите отсюда, – тормошит меня за плечо женщина в куртке поверх халата. – Отойдите. Подоспевшая скорая мигает красно-синим, но синтетический, перекрашенный белый цвет, блекнет на фоне почти черного моря на земле, в котором на самом деле плещут алые воды. Синий вторит кручению петель малинового, но он столь жалок и даже не безразличен, как окна. Он издалека и совершенно недалекий, едва ли желающий выполнять свою работу, едва ли осознающий, что существует. Окна, так или иначе, вдумчивы. Мне обидно за женщину. Пусть и придают ее мертвенной коже пугающие цветные тени эти скорые огни, она не выглядит, как кому-то нужная. Окрашивают, обличают в новое светом и цветом тех, кто кому-то нужен, на полотне или за его пределами. Почившая же сейчас чужда и стороне художника, и стороне его картины. Редкий труп выглядит так. Не знаю наверняка, но чувствую. Уверена. – Де-шка! – теперь женщина отпихивает меня в сторону, хотя я никому не успела помешать. На секунду чувствую, как натягиваются мышцы, нарастает плоть, течет кровь, но тут же, быстротечное, все ощущение пропадает и я снова созерцаю чужими глазами вечернее полотнище, на которое неловко пролили яркую краску подмастерья великого маэстро, чтобы он сотворил весьма спорный шедевр: реалистичный, но досадно-пустой по множественной своей сути. Медики уже белокрылыми воронами суетятся вокруг искалеченного тела. Больше не церемонясь, женщина проталкивается между мной и высоким парнем в длинной куртке, понося на чем свет стоит неповоротливое толстожопое поколение. С таких выражений принято хоть сколько-то оскорбиться, но меня распирает неуместный смех, пузырьками лопающийся в натекшей из вновь сгустившейся плоти груди. – Могли бы с другой стороны обойти, – одними губами бормочу я, конвульсивно встряхивая сумкой, у которой, кажется, вот-вот оборвутся ручки. Теперь предо мной маячит еще одна спина. Домой надо. Насколько правильно будет уйти сейчас? Поминать ли ее со всеми едва ли соболезнующими чужаками или пройти мимо в угоду желанию своему? Плечи уже дрожали от тяжести. Тело на месте, ощущение нереальности, сонливой лени происходящего, слетело, как первая снежинка, только что упавшая и подхваченная ветром. Почему-то такое случается. Не со мной, а с телом, которому странно приписывать собственность: как не взгляни ­­­– чужое, слишком долговязое, не под стать душе и мыслям, но крайне уютное, ласковое к секретам в сознании, так рвущемся убежать вон из костно-мышечных оков. В глазах полыньи, черные, под собой захоронившие странные, в общем-то, думы. Я люблю, люблю эти зрячие глаза, видящие ровно столько, способные видеть столько, сколько даровано сознанию. Ужели мне одной посчастливилось зреть в корень, видеть, а не просто принимать с чужих слов то, что разбавляет собой эту жизнь? Ведь пару минут назад я спешила, а теперь вглядываюсь изнутри в глаза из моего, – так все же проще называть его, как бы то не чувствовалось неверным, – тела. Ботинки выбили дробь – ноги понесли к дому, заплетаясь друг за друга, тяжело гудя от усталости. Лифт ездил по этажам с удовлетворительной, чаще всего, скоростью черепахи, но ждать его теперь было варварством, напрасной тратой мгновений, отделявших меня от постели и Мальчика, проницательного и знающего чуть больше меня обо всяком, что творилось. Он бездумно водил по поверхности вод всякого настоящего пальцами, редко цепляя на них змейки-ответы, пока стремительно утекали, быть может и ненужные истины, пока с ракушечно-песочным крошевом уносились они в неизвестные мрачные дали. Но сегодня он наверняка мог бы дать ответ. Ступени, парад сотен кривых линий, серых пятен-орденов, мелькают, отстукивают под ногами нестройный марш. Как гармоника растягиваются, лепясь к темным стенам, их все больше и больше, с каждой новой преодоленной две новых, а за ней еще несколько пар до узкой площадки, над которой разрывается бомба пакета. Вываливается пачка макарон, яблоки в целлофане, разбегающиеся по сторонам со стонущим смешком. Я опять не я. Забыла тело позади. Оно слишком неповоротливое. Стремительно сгребла в разорванную сумку все, что растеряла по пути, привалилась на миг к обшарпанной стене, зажмурилась. Чтобы найти, совершенно внезапно, под головой подушку, а открыв глаза, обнаружить комнату и краткий провал в памяти. Часовой отсчет показался внезапно громким – неверное, слишком долго слушала свои мысли. Надо заземлиться, как это в шутку называет мама. – Все нормально? – то, чему полагается звучать как скучный дежурный вопрос, бабушка окрашивает в самые яркие интонации безосновательного беспокойства. – Не-а, – зевая, протянула я, не преминув отметить, что злополучные продукты так и не разобраны, а ботинки и куртка брошены прямо посреди прихожей. – Там… Как сообщать о смерти, пусть и о чужой? Нет, даже не так: как сообщить о том, что ты видела смерть, глядя на труп? Как донести, что ты все поняла так, чтобы принятие дошло наконец и до того забитого «я», что все же не хотело ничего из пережитого принимать? – Короче… там сбили женщину, – краткость – сестра таланта. А такая резкая краткость уж наверняка и есть талант. Теперь опасения подтверждены. Бабушка схватилась сначала за сердце, потом за сумку, к которой метнулась быстрее, чем я успела заверить, что все, в общем, нормально и вряд ли сюжет достоин дальнейшей жизни, что, конечно же, не так. Сейчас мне будут проводить терапию. – Пойдем, я как раз чайник поставила, – бабушкины попытки сохранить лицо в данный момент мне весьма импонировали, но лучше бы она завалила меня и мой разваливающийся мозг расспросами, потянула бы слова и, может, позвонила бы маме. – С-час, – телефон светил в глаза, серые облачка чата двоились, но в одно из них удалось весьма емко уместить все произошедшее, даже украсить сверху парой-тройкой комментариев. Тело многое упрощало: потоки мыслей, его стараниями, весьма быстро превращались в привычную обычным людям речь: суховатую, периодически использующую неблагозвучные обороты и слова, так уместно называемые паразитами. Только на письме, да и то не во всех особо сложных красках, удавалось передать некоторую суть того, о чем мне думалось. На устной речи таяла образность, рассыпались сложные предложения – если только не говорить с самой собой или Мальчиком, разумеется. Мы оба к этому располагали. Подруга не заставила себя ждать с жужжащим ответом: «НИФИГА СЕБЕ». Разумеется, это только если выражаться цензурно. Оставив ее рассыпаться в уместных, но грубоватых комментариях, я соизволила облачиться в домашнее и торжественно явиться на кухню под аккомпанемент классического произведения «Чайник для газовой плиты номер 1». – Испугалась? – Бабушка положила свой телефон на микроволновку, чтобы точно был на виду. Значит, все-таки успела позвонить маме. И как же это я пропустила? – Ну так, – упавший голос говорил об обратном. – Она уже там лежала. Просто лежала, ничего. Кровь если только, но кровь и кровь. Причитания скрылись за шумным высмаркиванием в цветастый платочек, дышащий на ладан. – Ну ты нормальная так об этом говорить? – я знала, что это взволнует бабушку еще сильнее, но не могла, просто не имела права ответить по-другому. – Это же ужас какой-то! Десять минут бабушкиной паники и рассуждений на тему «почему же так происходит» и «что в головах у людей таких» против большой чашки черного чая без сахара. Кто кого? Мне любопытно, но бабушку все равно я слушала вполуха, вкуса чая не ощущала, рассматривая под лупой картину произошедшего. Во многом мы не сходились, но все же иногда стоит помолчать подле особенно ранимых консерваторов и любителей накладывать табу, если только рядом нет грубых и жестких представителей этих взглядов, благодаря которым не так уж и сложно переманивать более восприимчивых людей на свою сторону, исключительно демократичными методами. – Ба, ну ведь все же нормально сейчас-то. Это жутко, но раз она хотела, то почему… – Пожалела в самый последний момент, вот ведь знай! Столько всего не успеть ради того, чтоб слечь в могилу, ты подумай! – Когда мама приедет? – торопливо и невпопад осведомилась я, найдя ту самую точку опасного соприкосновения наших взглядов, откуда новые конфликты всегда вытекали с удивительной, стремительной жаждой посеять добротный раздор. – Она не знает. Обещала перезвонить, как прояснится. – Ясно. – Соскучилась? Я неопределенно пожала плечами: по правде, маму я ждала, как глоток свежего воздуха, не меньше и не больше. Золотая середина достигалась редко и не сказать, что игра в предугадывая маминого поведения была интересной. Так уж повелось, что хорошие отношения подъедали длительные расставания, пока мама разъезжала по командировкам. Я просто не совсем понимала, что еще от нее ждать. Все и так было замечательно. – Спасибо, – пробормотала я, вороша пучок света кончиками пальцев. По кухне запрыгали, изгибаясь и разрываясь, тени. Весьма беден был этот свет на чудеса, и безусловно красив, как фонарик на краю мостка в милую сердцу даль. – Ты уже к себе? Уроки-то… – Да сделала, завтра же пятница, ну. Ничего не задают. Как же режет по ушам то, что получается исторгнуть в ответ. Терплю, конечно терплю. Вечер крался незаметно, пока особый сорт терпения потихоньку начинал подгнивать. Сна ни в одном глазу, из шкафа ни звука, ни единой надежды на переправу, которую так сложно выпросить у… нее. У стражницы нет имени до сих пор, моих прозвищ она не приемлет, и выходит, что только Первое Нареченье, что не делится знанием вовсе, способно удовлетворить ее: ни одно имя из уст человека она не признает верным. Как не считает она правильным и то, что я рвусь обратно, за горизонт этого измерения, подальше, стремясь вырвать из-за Границы недостаточно материальное тело, становящееся таковым, когда сознание покидало сосуд. Реальный, полноценный переход, при котором ты сам контролируешь все процессы и ряд гипотетически возможных последствий, отклоняющихся от хода реальной истории, возможен лишь целостному существу, коим человек является в редком образце. Воспитать в себе ту целостность может исключительная единица. Я, потому что так сказал Мальчик, знавший о моей природе чуть больше. Бабушка назвала бы это разрушением не только разума, но и тела, так что я не тревожила ее лишний раз теоретической стороной вопроса. Она яснее всех понимала, что Мальчик точно есть где-то там, верила в него, а большего мне и не требовалось. Секреты всегда требовали ревности и были ужасно до нее жадны, досадовали и грозились назло поразить всех. А в особенности тех, кому не полагались, если ты обделишь их вниманием. Кое-что о теории «корректного измерения», выведенной лучшим умом той стороны, Мальчик успел мне поведать, хотя так и не смог ответить на вопрос, к какому миру лучше привязывать слово «корректность». Впрочем, пока мне не следовало сильно волноваться. Телефон трясся в истерике: сообщения валились одно за одним, порой включая в себя по одной заглавной букве, рябившей в глазах погнутыми палочками. – Да все нормально, – раздраженно вздохнула я, в очередной раз жалея, что моя подруга столь впечатлительна, а измерение, в котором нам довелось познакомиться, столь бескомпромиссно-жестоко. – Все нормально. Как ты думаешь, она хотела сюда или нашла еще одно, более устойчивое? Теперь я обращалась к Мальчику, но мысли коробили плоть и облечься звуком многим оказалось не суждено, посему от репетиции этюда «расспрос» пришлось вскоре отказаться и снизойти до пластинки телефона. «Не беспокоить до 6:35» – вот и вся хозяйская милость. «Давай поговорим завтра. Я что-то туго соображаю, ха-ха». Решить проблему коммуникаций так просто, когда существует легко блокируемая связь. В живот ухнул тяжелый кирпич, забивая все крохами тяжелой пыли, приковывающей к неразобранной мятой кровати. Дышать почти опасно, чтобы не разогнать знакомых бабочек истомы, танцующих дымчатый танец перед открытыми глазами. Близко, совсем близко, я чувствую. Скорее, теперь уже только туда! – Постель-то разбери, раз уж завалилась – бабушка любит лишний раз указать на мою любовь к беспорядочному образу жизни, что остается таковым даже тогда, когда в комнате полный порядок, а я всего лишь прилегла вечером на заправленную кровать. – Да зачем, ну… Примитив собственной речи оказался ужасно хорошим отрезвителем, Граница отступила, как ошпаренная, в глазах рассыпались золотисто-зеленые искры затронутой, покореженной материи Завесы. – Вставай, ну-ка, – незлым шлепком воззвала бабушка к совести. Лицо чувствовалось помятым, кожа как будто размазалась воском по покрывалу, и какая-то необязательная часть тела как будто осталась лежать, пока я неохотно брела в ванную и вызволяла серое одеяло и превратившуюся в блин подушку. Скорее, отсюда подальше. – Спокойной ночи, – проводы эти только забивали воздух звуками, вот бы без них, вот бы не понукало тело ответить и сразу бы помогло мне попасть туда, к моему драгоценному другу! Любимый вариант перехода через Границу – стремительный полет сквозь нее, и тогда не нужно вовсе встречаться со стражницей до тех пор, пока она не доберется до тех укромных закутков, где прячем мы с Мальчиком секреты. Я знаю, как проникать за бессознательность и опускаться ровно там, где следует, вот только иногда ищу новое, совершенно новое и живу вторую жизнь в бесконечном поиске. Мальчику это нравится, только тоска пожирает его жестоко, красноречивым намеком оставляя черные подпалины на рубашке прямо над сердцем. Я умею затягивать их, умею ласкать кожу пальцами так, что она рыдает кровью и зарастает, стоит иссохнуть алым ручьям. Иногда проникнуть в мир или множественные миры по ту сторону Границы оказывается невозможно, она закрывается от меня и тогда наступают обычные человеческие сны. Остается пережидать. Если ты заступаешь на Границу, (а такое произойдет, если стражница отыщет тебя и утащит к себе, или если ты застопоришься в полете, растеряешься и упустишь цель), то знай, что выход только один – туда, где обитает твое тело; к Мальчику, в его безымянный, неизведанный простор, осознанно ход открыть может только стражница, да и то едва ли охотно. Она почти что с упоением держит нас на расстоянии. Скорее бы научиться проносить за собой и тело – тогда недалекой твари будет непозволительно утягивать меня по первой же своей прихоти. Я лечу. Чувствую легкость бесплотного, но близкого к истинному материальному, уношусь сквозь спирали мыслей, сквозь эту чертову Границу, даже не замечая. Это так легко! Она мелькает под тобой и тут же затмевает ее великолепие молчаливой свободы, благодарной тебе за звуки. Стоя у барьера, который не можешь ни тронуть, не разглядеть, не скажешь, что все столь легко. Я твердо встала на ноги, встряхнулась. Все та же родная платформа, Мальчик свесил ноги над пустыми рельсами, согнулся и что-то строгает из тонкой древесной пластинки, усыпая колени ароматной белой стружкой. Запах приглушен царствующей здесь пылью, но он все равно кружит голову приятными воспоминаниями, при чем не важно, имеющими ли отношение к древесине. Так пахнет почти вся моя память. – Привет, – я улыбаюсь редкой для той стороны улыбкой, мальчик, ясно чувствую, перехватывает ее, ножичек выпадает и теряется в неглубокой темноте под навесом. – Привет, – он готов смеяться от облегчения, все в нем говорит о том, как же была горяча его надежда на скорое новое свидание: он распрямляет плечи, пусть это и составляет ему большого труда, вскидывает голову и волосы аккуратно обрамляют отсутствующее лицо. – Знаешь про ту женщину? – не стоило рассыпаться в подробностях, когда можно спросить так просто: если он знает, наверняка поймет. – Она умерла безболезненно, – живо подхватил Мальчик. – Ничего не почувствовала, разума в ее теле уже не было. – Она хотела сюда или нашла еще одно, более, гипотетически, устойчивое, как думаешь? – Это – самое устойчивое. Нет другого. Ты сама знаешь. Одни замирают невпопад, когда должны стоять так вечно, другие живут жизнями мертвецов, когда им полагается, пустуя и не будучи мертвым, переживать самих себя без конца перед настоящим концом. Только это живо, как подобает быть живым. Он произнес это на одном дыхании, хотя и не слышно было, чтобы он после переводил дух. – Верно, – легко отозвалась я голосом наконец-то настоящей себя, но умолкла на полумысли-полуслове. Мальчик взял меня за руку, опустил на ладонь маленькую шестеренку, от которой в ней одни только очертания да мягкое название. Она не симметрична настолько, насколько подобает настоящей, рабочей, да и местами видны трещины, неровности, вся она кошмарно непропорциональна, пусть и выполнена с бесполезной аккуратностью – лучше она все равно не сделала. – Мило, но не лучшая твоя работа. А первая. – Ты еще помнишь, – тепло сказал Мальчик и его невидимая улыбка обратилась точно видимым светом. – Смотри, зато вот эта хороша. Он вынул вторую, ту, что только что спрятал. Эта – совершенна. Симметрия здесь остра, каждый зубец обточен, хоть сейчас заменяй ею любую настоящую! – Это безупречно! – с нескромно-шумным восторгом признала я, взвешивая ее в руке. – Не хватает только шлифовки и лака. – Знаю, но до них бы добраться еще. При мне только пустые карманы. Я повернула шестеренку с трепетом пред искусством и любовью Мальчика к старым механизмам, что то и дело находятся рисунками в пыльном платке по углам. Повернула и увидела, как вырезанное косоватыми тонкими буквами, нарушая древесный узор и стойкую, выверенную красоту четких линий, сложилось мое имя. Вернее, имя моего тела, кодовый номер. У души, самой живой и самой искренней части, – или целой, – меня, истинного имени не было. И пусть Мальчик знал ту комбинацию букв, что образовывали обозначающее меня слово, только слово, очень редко называл меня им, осторожно наслаждаясь и наслаждение считая кощунством. Мы не имели права на истинные имена, но знали, что не имели права удовлетворяться их отсутствием. Мальчик старался вывести их формулы, но за неимением уверенности в них, выводил формулу прозвища, данного мне с рождением. И мне это нравилось. – Начало тебя благослови, зачем? Нравилось до трепета. – Как ты поняла, что та женщина не просто самоубийца? Что она была нам сродни? – он любил менять темы, я не возражала. – Меня выкинуло из меня. Время прогнулось, когда я увидела тело, пропустило меня в свою петлю и показало, как все произошло. Ничего нового. Сколько раз уже такое было? – Всего пять, – успокоил Мальчик. – Что ж, понадеемся, что она не доберется, хм, сюда. – Так раз никто еще не добирался, она точно исключением не станет. Все разбивались на Границе. Досадно, что ты так и не можешь туда пройти. Эта хтонь тогда не хотела до последнего мне показывать, что произошло с первым. Но когда узнала, что Мальчик мне рассказал, все же соизволила. Пояснила, что они видели все, к чему мы были привычны. Мы ревновали. – Могла бы хоть раз позволить тебе попасть ко мне. – Она совершенно не уважает меня, но делает вид, что уважает тебя, все весьма прозаично. Но даже для поддержания имиджа она не захочет со мной встречаться, сама знаешь. Ты говорила, что она молчала всегда, когда ты упрашивала. – Я думала, что-то поменяется спустя время. Выходит, глубоко заблуждалась. Самостоятельные переходы работали только в одну сторону, сюда. Переход же обратно для избравших или порожденных этой стороной осуществим был только при помощи тех, кто контролировал Границу, якобы сильнейшим образом страдающую, истончающуюся или наоборот, расширяющуюся слишком болезненно для многослойной ткани мироздания, в которой пролегали кротовые норы ходов. И несмотря на это, из своих начально эгоистичных побуждений, я желала оказаться воплоти на этой земле. Чем лучше было оставаться там, где беспомощно валялось на кровати мое слабое тело без подобающего будущего? Когда есть шанс вернуться, лучше всего уйти. А для некоторых и того лучше торопливо покинуть то, что тяготило, чтобы узреть хоть на закате картину куда более полную. – Говоря об этом… Мальчик уловил сменившееся настроение моей почти осязаемой здесь, для него ауры, встрепенулся, плечи его вновь дрогнули, борясь с сутулостью. Он осторожно, пока я собиралась с силами спросить, забрал шестеренку, бережно завернул в истертую тряпицу и упрятал в безразмерный карман. – Ты еще не придумал, как можно мне полностью перейти сюда? – Тогда тебе пришлось бы отказаться ото всех твоих исследований, – мягко заметил он. – Все равно, – заверила я. – Я готовлю свое тело и готовлю разум. Они могут разделиться и путешествовать отдельно друг от друга, существуя полноценными жизнями. Как же бы я тогда видела тех людей? Уж точно получится слить их воедино однажды, если они в остальном такие податливые. Но сама я не справлюсь. Не смогу окончательно... – Это очень опасный ритуал. И сложный. Кроме того, знаешь же… Бага не очень одобряет эту идею. – Задобрю я твоего Багу, – я хмыкнула, тут же вспомнила, что так пренебрежительно отзываться не стоило. – Вот об этом ты и всегда говоришь, да? – Он мирится с тобой. Сколько-то волнуется. – Не верю я, что он так печется о безопасности, будь то моя личная или общественная. Для него это было бы слишком чудно, не находишь? Для него только ты исключение. Мальчик вдруг рассеянно кивнул, прислушался. Зова стражницы он почувствовать способен не был, но шестое чувство подсказывало ему, что и сегодня наше время строго ограничено. Досадно, что даже Бага, на которого Мальчиком возлагались большие надежды, не был всемогущ, не мог воспрепятствовать настырной моей надзирательнице. Или, что более вероятно, не хотел. Он давал своему подопечному развлечься, не собираясь делать праздник из каждого дня. Мы уже не так часто говорили о том, чего не знали или в чем сомневались. В привычку вошло повторять по многу раз пройденное, обсуждать это с запалом, как будто новость. Это оказывалось даже удобно. – Нам нужно с ним встретиться, – я твердо уверена и уверенность лишь подстегивает едва различимый голос, от которого требуется бежать. – Она уже ищет меня. Последнее время ее контроль усиливается. – Она понимает твое желание и не хочет допускать возможности… в прочем, мы и так знаем. – Сегодня вряд ли получится, да? – Конечно. Я не видел его так давно, что стоило бы устыдиться. Нечто невидимое потянуло меня за волосы, легко, как ветер, но влажный холод дал знать: сегодня что-то случилось и ответственность сдерживать меня лежала на том бессовестно-тупом паразите. – Слушай, – я подалась чуть вперед, размытое лицо не сделалось четче, но Мальчик, он был теперь слишком близко, чтобы что-то упустить. – Пока есть возможность… давай найдем наконец-то Первое Нареченье. Он отшатнулся. Я знала, что он боится, но единственное, что могло отразить весь тот ужас, мне было невидимо. Только движения, рваные, беспорядочные, говорили о том, какую ужасную вещь я сказала. Этот мир не клялся богам, но даже у неба, этого чудного, не умеющего отражать зеркала, были свои опоры. Апостолы без божества, служащие бессознательно, а оттого и беспрекословно верно. Первое Нареченье был одним из них, из десяти или более. Точно мы не догадывались, сколько же всего бродило верных последователей начала, хотя это определение отличалось сущей невежественностью. Но так как все нуждалось в объяснении, невежественность вошла в узаконенный порядок. Выше всех стоял Пастырь Сингуляторики. Первое Нареченье следовало за ним, не имея права даровать имя ни Пастырю, ни самому себе. И это при том, что и сам Пастырь не был во власти раздавать кому или чему-либо названия. После стояли еще несколько Безымянных под номерами, скорее охрана, нежели всамделишние апостолы. А за ними бесчисленное, неизвестное количество уже именованных, которых нам с Мальчиком только предстояло найти. Он знал, как нарекались те или иные, но в лицо не знал почти никого, а если и знал, то они отобрали у него ту жестокую память. Бага не причислял себя к тем, кто заправлял мировой кухней, но в нас уже долгое время жила вера в то, что он был как минимум отдаленно знаком с Первым Нареченьем, ведь только он даровал истинное имя. Пусть Бага и не мог указать к нему путь, но это оказывалось поправимо. Я знала многим больше, чем полагалось, оставалось только научиться действовать. Хотя бы просто начать. Имена, по традиции, обладали силой. Стражнице нужно было имя, чтобы я смогла обрести контроль над ней и, соответственно, заклятого союзника. И имя то знать должны лишь мы с ней, чтобы предупредить всевозможные досадные недопонимания. – Надейся, что у нее еще нет имени, – вздохнул Мальчик, отвернулся и сел, притягивая к себе колени. Я обошла его полукругом, уселась по правую руку, – так всегда казалось надежнее, дальше от цепких лап треклятого голоса. – Я знаю, что у нее нет имени. Мальчик молчал. Потом спрыгнул меж рельс и побрел, не позвав меня за собой. Заглянул в темный зев тоннеля, кивнул самому себе, что-то выстукивая ногой, наконец обернулся ко мне, протягивая призывно руку, чего совершенно не требовалось, ведь я уже стояла подле, всматриваясь в пустую темноту под сводом. – Что ж, давай наконец-то начнем что-то делать.