То настоящее

Мальчика я вновь нашла на крохотной безымянной станции. Он сильно вырос с первой нашей встречи, перестав походить на бесформенную кляксу в своей извечной огромной вытертой куртке. Только лица у него по-прежнему не было. Он всегда встречал меня здесь, среди исполосованной черными швами платформы из толстой, как будто человеческой кожи. Поезда никогда не приходили, и тонкие хаотично разбросанные лестницы, уводившие под кожаный потолок, трещали зло, когда на них ступали, обращаясь в труху, когда им надоедало жаловаться. Мне никогда не было смешно от их страданий, а вот Мальчик хохотал, стоило искореженной лесенке превратиться в колючую пыль. Для него это было единственным развлечением в долгие дни одиночества. Даже сейчас я не знала, много ли водится тут разумных сущностей. Когда мы выбирались в черно-белый мир на поверхности, нас всегда кто-то преследовал, а Мальчик не позволял оборачиваться до тех пор, пока нечто не проваливалось в бездонную пропасть, которую мы всегда преодолевали незаметно для самих себя. Тогда уже сложно было сказать, что шло по пятам. Лишь единожды, когда температура поднялась под сорок, я краем глаза увидела отражение той агонии страха и боли, что испытывало существо, падающее в разверстую в черной земле белизну. Силуэтом оно походило на крокодила, только морда больше, как у кашалота. Двигалось оно на каких-то тонких отростках, отдаленно похожих на лапы, беспомощно раскинутые, когда огромное длинное тело падало в бездну. Мальчик вздыхал и брал меня за руку. «Теперь мы можем идти гулять», – из раза в раз заявлял он. И я просыпалась. Но сегодня я не хотела уходить как можно дольше. Мальчику это понравилось, и он повел меня смотреть на принесенные ночным ветром клочки облаков: в подземку они не спускались, – не переносили сухости, – а обрывки их пушистой белой шерстки, потерявшейся в очередном урагане, держались недолго. Они сгрудились под изгибом обветшалой лесенки, стонущей о своей нелегкой ноше. Ватные бочка перекатывались по пыльному полу, вздыхая, когда Мальчик поднимал их на руки и тискал, придавая знакомые формы: вот зайчик, вот нелепая звездочка, а вот и тощий общипанный барашек. Руками, привыкшими к занозам и мозолям, он творил подобия жизни, а я перенимала их и баюкала, пока они не повиновались приказу природы бежать прочь от нас, прокаженных порочным разумом. Мы говорили. Прямо и без вуали смягчения, без намека на слабину и наитие, достойными жизни определяя лишь факты и иногда мечты, далекие от приземленного, к которому призывало семя человеческого естества. – Когда-нибудь ты останешься со мной, – твердил Мальчик себе под нос, выжимая серые пухлые комья. – Обещаю, – заверяла я не громче. По правде, его уже не следовало называть Мальчиком, скорее Парнем: я росла и он за мной, а может и наоборот. Он не был тем крохой, которого я нашла двенадцать лет назад здесь же, возящегося с кучкой пыли: Мальчик тогда оглядывался воровато, накидывал на голову драный капюшон, через который торчали стоящие колом от грязи волосы – уж не чета тому воплощению юношеской опрятности, коей был сейчас и всегда после того знаменательного дня первого свидания, будто своим чудодейственным появлением я стерла огромную подсыхающую кляксу на месте витиеватой росписи. Дряхлый палимпсест воспоминаний ныл под тяжестью свалившихся на него непростых дум, заволокших отравительным дымом ранее начертанные строки. Он выл о том, сколько искалечило и растерло по пространству существующее с этой лишь целью время. Оно ­­– мыльный пузырь нашей жизни, который в непредсказуемый миг лопнет и ознаменует конец всему, что строилось без логики, без определенного принципа, следуя за одной только надуманной тенденцией эволюции: вверх и к бесконечности, вот только той необъятной небесной бездны никогда не существовало. Мальчик исповедовал сингуляторику – веру этой стороны, заключающуюся в служении единому началу всего и вся, исполнению единственно верных указов, избегающих рутинных циклов и ведущих к полному освобождению разума. Эта религия не жаловала церквей и идолов, но все же пастырь, чей образ венчал обозримую суть, существовал и бродил по разбросанным неряшливо землям меж пропастей, манящих воссоединиться с прародителем своим всякого искушенного. И как бы не отрицали безрезультатность прислуживания незримой иллюзии, порожденной из мысли, все же отрезки настоящего сменяли друг друга резво, лживо замирая, стоило задержать на них взгляд. «Проснись», – сиплое и скрипучее прямиком из застенок, из шкафа. – Нет, – обиженно прохрипел Мальчик, вскакивая. Я тряхнула головой, но перекаты дробленого эхо продолжали носиться в пустоте дремавшего сознания, настигая новыми пенными волнами, стремительно убегающими с добычей в разверстую океаническую пасть. Так вызволял меня мой эгоистичный рыцарь, спасая от очередного дракона, нога коего доселе не ступала даже на ограниченное полотнище, где остывали следы всякого значимого. Здесь никогда не было по-настоящему опасно. – Прости, – только и могла я ответить, прежде чем утопающим, Мальчик вцепился в меня, отравленный ужасом близящегося одиночества. – Стой! – Вопил он, полоща руками по воздуху, где мгновенье назад я ощутима была. Почти чувствуя, как перекосилось невидимое лицо, с сожалением протянула ему раскрытую ладонь, сквозь которую стремительно утекала безмозглая, но от чего-то трусливая вата. – Ты обещала! «Прости…» – говорить с каждым разом оказывалось все сложнее, как если бы пластилиновые шарики грубо загоняли в глотку. От намерений не осталось ни следа: развеялись по грязному мареву, где уже потерялся наш с Мальчиком маленький уютный мир. Сине-фиолетовое небо отнюдь не помогло мне вырваться вон из пьянящей грезы. Изумрудная полоса на горизонте пускала щупальца холода по бесконечному беззвездному полотну. Луна давно перекатилась на другую его половину и желтела тонким серпом месяца в туманной вуали над кривыми зубами кирпичных домов, щетинившихся антеннами. Притоптанный кем-то снег распустившимися шапками лежал на стройных рядах пятиэтажек, выстроенных настолько геометрически-правильно, что попросту становилось тошно смотреть на эту многолетнюю упорядоченность, видавшую больше, чем моя бабушка. Зачем было стоить у горизонтов громадные лабиринты человейников, если в них некому теряться, кроме самих людей? Кому нужны оказались эти домики-коробки, зачем кто-то бросал и бросает до сих пор на ночь среди рельефного ковра тракторы и краны? Почему все, что человек осознанно создавал сам, получалось бездушнее и серее, чем то что творилось само собой у всех над головами, хороня под собой день? Для чего создавалась вся бестолковая мрачная выверенность? Даже хаос в сравнении с ней не пугал. И паутины лестниц, скрежещущих, дробящих зажатые меж тонких сухих ступеней руки в кровавую кашу не пугали так, как уродливые верные стражи десятилетий, роняющие стены, но преданно выполняющие давний долг перед человеком, грозясь однажды похоронить его под собой. Меня раздражал этот мир каждым сезоном, но все же существовать в нем удавалось вполне комфортно. Оазис комнаты посреди каменной пустыни, разбавленной задыхающейся природой спасал от колюще-режущего отвращения к замусоренному городу, гордо называющемуся столицей. Столица. Мерзость, грязь, отсталость – вот и все, что в ней было. Красота встречалась редко, но расхваленная, она приедалась до скрипа в зубах. Потому сны становились полигонами для испытания новых видов выражения гнева. Когда-то я научилась в них ориентироваться, подстраивать под свои прихоти. И только Мальчик со своей подземкой и редко мелькающими черно-серыми полями, как будто нарисованными углем по мятой бумаге, не повиновались. Этот сон жил своей жизнью даже когда я просыпалась. Даже когда пропадала для него на месяцы. В этом было его очарование, в этом было его страшное проклятие. Я никогда не знала, чего ожидать, и каждую ночь шагала в глухую неизвестность, клацающую зубами или стонущую одиноким ветром в горах, выстроенных из нагромождения булыжников и мусора. И в этом же было мое единственное спасение. Истину не прятали за фальшивым лоском. – Вставай, – приказал голос из шкафа, не строго, скорее напутственно, призывно. Все как всегда. Покачиваясь в некоем подобии транса, последовав за зовом, я поднялась и села, свешивая ноги над тонкой гладью прибитого тьмой тумана, стелившегося по квартире. Тихое озеро всматривалось подслеповатыми глазами в мое тусклое лицо, растерявшее, как и все вокруг, цвет, только в радужке метались искорки света, украденного у зарожденного далеко внизу мерцания, то тут, то там вспыхивающего болотными огоньками. С кровати падать оказалось выше, чем я привыкла считать, но мягкая подушка призрачных вод приняла в свои объятия мое тело, приглушила испуганный вскрик, выпила его, заволновалась все так же неслышно и снова застыла. Поднимаясь, я отогнала цепляющегося к беспорядочно разбросанным волосам паразита, безобидного, но вредного до жути: попробуй пройти мимо его метровых пальцев, которые не отличить от завитков тумана – осерчает и начнет царапать ноги вечно холодными когтями, не оставляя после себя даже изрисованной красными полосами кожи, только мороз, пробирающий до костей. Чудо это было неразумным, природа вложила в него лишь чувство отчаянного одиночества, в котором он метался по молочной пыли, вожделея сбежать куда подальше из своей отсыревшей обители. Но бежать он не мог, только искать себе перевозчика и то, до тех лишь пор, пока сам не истает, возвращаясь к истоку своей жизни зародышем новой, столь же наивной. – Иди, – подстегнул все тот же голос, поднимаясь к потолку завитками лавандового дыма. – Вылезай, – приказала я, разгоняя глубоким вдохом по венам горький спертый воздух. Мой страж курила трубку, походящую скорее на отделанный ненужными железяками рог, набивая его не табаком, а крошкой вонючего мыла, которое бабушка тщательно распихивала в каждом шкафу. Как же получалось, что оно исправно дымило? Взрывая белую кожу, чернели ее глаза, походящие больше на две круглые угольные шахты, уходящие в глубь непропорциональной наспех слепленной головы, водруженной на слишком тонкую шею, то и дело дрожащую, когда из маленькой щелочки рта вырывались вздохи и короткие фразы. – Отдавай сейчас же, – превозмогая тошноту, приказала я, взмахивая маленькой рукой, слишком крохотной для того, чтобы ухватиться за черные худощавые пальцы без ладоней. – Прекрати. Я знала, что она заберет ее, как только очередной сон утянет меня в свои неизведанные недра, и все же лучше пока отобрать эту чертову трубку. Нехотя, она уронила передо мной сноп искр, пыхнула последний раз и бросила в ноги то, что с таким большим усердием удерживала в никчемных руках. Поистине великой силой обладал только ее голос: кособокое тело было неповоротливо, ноги столь же тонки и слабы, так что стоять ей приходилось распределяя немалый вес на все четыре конечности, а в те моменты, когда из ниоткуда появлялась тяжелая трубка, опиралась на стены или сидела. Впрочем, и проворства ей было не занимать. – Теперь, – содрогнувшись, отдышливо начала жительница шкафов. – Пойдешь? – Да. Я медленно начала расти, подхватила трубку и заткнула за резинку пижамных штанов, как только стала доставать стражнице до подбородка, полностью вернувшись к первозданному виду. – Так ты тоже больше не делай, – попросила я, изнемогая от желания увидеть хотя бы насмешку на малоподвижных губах, проблеск редкого минерала в тоннелях глаз. – Расти неприятно. Да еще и этот, – брезгливо припоминания касания стужи к голой коже, добавила я, как будто это действительно могло повлиять на ход вещей. – Лапы распускает. Для стражницы даже такие речи были сродни страшному унижению: сама она едва произносила больше одной сухой команды. Промолчав, она начала забираться обратно, только голова осталась торчать, внимательно наблюдая за тем, как я покидаю спальню. Зияющая пасть коридора, выстланная размножившимися зеркалами, предстала тропой, на которой к одной лишь мне приставили конвой из совершенных двойников. Топча босыми ногами тончайшее стекло в ничтожное тающее росой крошево, я пробежала несколько шагов, свернула и уткнулась в распахнутую дверь кухни. На столе выжидала наполненная темной жижей жестяная чашка, застучавшая о зубы, когда я опрокинула в себя несладкий, очень крепкий черный чай. К губам прилипли маленькие, терпкие листочки, в изобилии кружившие в холодном водовороте. «Ну и дрянь», – в который раз подытожила я, потирая переносицу, отставив пустую чашку. Квартира преобразилась, когда я снова вступила в темный зев коридора. Не было больше ни зеркал, ни мягкого тумана, ни стражницы ­­­– все спряталось за тонкой складкой материи, в крохотном пространстве между двумя слоями ткани, по которой вышито было полотно этого настоящего. До восхода солнца оставалось несколько часов.