Хтонь

      — Джон.       С недавних пор во мне проснулась сама мать Тереза. Мне не нравится, что Джон слишком худой; что Джон ходит как опугало; что Джон, мать его, просто режет себя. Я не совсем скоро это заметила, не знаю, почему: либо слепая, либо… нет, мне было плевать. Доу меня неистово раздражал, поэтому и мне было похуй, что он там делал, лишь бы не касался меня. Однако, как показывает жизнь, происходит иногда такая хуйня, что сам от себя охреневаешь. Например, резко возродившийся во мне забота. Я давно ни о ком не заботилась, — а заботилась ли вообще?       Джон для меня стал что-то вроде того человека, которого надо беречь как зеницу ока (и любить).       Он оборачивается и улыбается мне. Хах, да он всегда улыбается!..       — Я хотела у тебя спросить… ну, за твои шрамы, — о боже, зачем я это начала? — С тобой… всё хорошо — ну, то есть! — тебя ничего не беспокоит?       …значит ли это, что беспокоиться не о чем? Он же… улыбается! Всегда и везде!       Доу резко подползает ко мне и валит на кровать. Что-то с треском валится с кровати, и я просто-напросто надеюсь, что это не мой телефон.       — Ты сама забота, — едва не мурлычет он и касается губами моей щеки. — Не знал, что ты можешь быть ещё милее, чем есть! Или когда пугаешься!..       — Я серьёзно! — пытаюсь оттолкнуть его я, но он принимается обвивать меня своими патлами. — Я это… ну, чёрт, просто волнуюсь! Это выглядит удручающе, знаешь ли.       Я ещё раз прохожусь взглядом по его рукам. Это даже не удручающе — устрашающе!       Но Джона, кажется, всё устраивает. Он не смущается этой темы и не грустит.       — Хах! Тебе не о чём беспокоиться, обаяшка, — убеждает меня Доу и проводит рукой по давним порезам. — Мне просто нравятся шрамы.       Я в недоумении смотрю то на его восторженные глаза, то на неприятные мне лично розовые и бордовые полосы. «Нравятся шрамы»? Что это за фетиш такой? Разве это не больно?..       — Ты мазохист, что ли? — вскидывая бровь, вслух офигеваю я.       В сей раз он улыбается как-то даже страшнее, чем когда-либо.       — Может быть, — просто отвечает Джон и вновь смотрит на свои руки.       Он растопыривает пальцы, и я вспоминаю про ещё одну вещь.       — А это? — я хватаю его за длинный чёрный ноготок. — Тоже нравится?       — С этим я родился.       Я вновь непонимающе смотрю на него.       — Ты чё, шутить? С такими когтями? — я начинаю трусить его руку.       А Джон по-прежнему не выдаёт себя, но, как и прежде, лыбится. Он шутит? Или нет? Такое ощущение, что нет, однако это выглядит абсурдно.       — М-да, — протягиваю, почёсывая затылок. — У тебя странное чувство юмора.       Я поднимаю руки к потолку.       — Мои руки куда попроще будут. Ни шрамов, ни ногтей чудных.       — Мне нравятся, — фыркает мне в шею Доу.       Я хмыкаю.       — А можно что-то оригинальнее?       Зачем, спрашивается, спросила…       — Я бы их съел.       — Когда я говорила «оригинальнее», я не подразумевала, что «куда дебильнее».       Вдруг он берёт мой руку и подносит к губам. Миг — и кусает!       — Дурной, что ли?! — взвизгиваю я.       А Доу смеётся!       Романтика, блядь.