Ребенок (воздушный шарик) Родитель (хмурая рожица) Взрослый (сигарета с дымом)
— Кстати, Серафима, — вклинился Мирон, воодушевленный, видимо, моими художествами, — вы подали отличную идею. Молодые люди, — он повернулся к аудитории, — законспектируйте себе обязательное то, что на доске, но изобразите рядом первое, что приходит вам в голову. А вы, Анисимова, продолжайте. — Мирон Янович, не перебивайте меня больше, — я вежливо наглела, чем спровоцировала у Федорова жест ключика: он провел сложенными пальцами по закрытым губам и положил воображаемый ключик в кармашек пиджака. — Спасибо. Преподаватель кивнул, и я продолжила свое цирковое выступление, хотя для однокурсников оно было не только забавной потешкой, но и информативной ложкой для их самопознания. Надеюсь, что в их мозговых ячейках отложились основные аспекты. У меня уж точно засела эта теория баланса в задворках памяти потому, что Федоров провел мне еще одну лекцию дома, во время готовки ужина. Урок мне в прошлое: если хочешь филонить дальше и прогуливать пары, то никогда в жизни не соглашайся на переезд к преподавателю.Эксперимент 0.5.
31 марта 2022 г. в 09:15
В стенах университета он, как и прежде, оставался благоразумным, сдержанным и требовательным преподавателем, Мироном Яновичем. В домашней же обстановке официальное обращение и весь напускной образ расплылись очень скоро. Дома у Федорова было несколько ипостасей:
«Мирон, блять!» (раздраженно, привкус гневного упрека)
«Дедушка, перестаньте...» (с полуулыбкой ироничного флирта)
И довольно миловидная личина, ужасно нравившаяся мне, но вызывающая небывалое раздражение у Мирона:
«Яночка, таки будет ужин?» (чересчур сладенькое еврейское заискивание)
Первая ипостась обрела свое название в течение второй недели моей оккупации его квартиры. Я ошибочно приняла ту хрущевку за его местожительство. Советские хоромы принадлежали его товарищу, Мирону — дореволюционные.
Лепнина на потолке, изразцовый камин, арочные окна, царская люстра. Везде блеск, чистота, белизна и чуждость. Мне было страшно не только ходить по просторным комнатам, но и смотреть на их убранство. Оно поражало меня своей надменностью и непокорностью, будто это был салон Анны Шерер, а я в нем — неумелый и громогласный Безухов, незнающий заведенного порядка и этикета.
Квартира доверялась мне постепенно, как и мы друг другу. Наше общение резко перенастроилось. Все слетело до заводских настроек, и привычный уклад нужно было возвращать, что выходило крайне сумасбродно. В один вечер мы могли задушевно беседовать о своем прошлом, а в другой — скупо молчать и стеснять друг друга.
Все переменилось в вечер пятницы, когда я проснулась ночью от странного грохота. Похлопав ладонью по пустующему холодному месту, я изрядно напряглась. Первая мысль, проскользнувшая в голове, отчетливо мне твердила, что моего ненаглядного украли и сдали в сексуальное рабство, а квартиру продали цыганскому табору — и все это произошло за пару часов моего крепкого сна. Вторая, более разумная и лишенная всякой фантазии, предложила встать и проверить догадки первой.
Пока я, скрипя половицами и затекшими конечностями, шла на свет, он горел в его кабинете, я не обнаружила ничего, что посетило мое сонное сознание. Зайдя в комнату бесшумно, мне открылся замечательный этюд в блеклых оттенках:
Открытая книжка на диване, перевернутая кружка на подлокотнике, кофейная лужа на полу, тлеющая сигарета в пепельнице. Не нужно обращаться к Шерлоку и его дедукции, чтобы понять, что здесь произошло. Следы преступления имелись, но где же сам виновник торжества?
Ответ не заставил себя долго ждать. Федоров резко оказался у меня за спиной и схватил меня за плечо так неожиданно, что я подпрыгнула от страха и непроизвольно вскрикнула:
— Мирон, блять! — испуганно, раздраженно, с явным упреком.
— Ты чего не спишь? — усмехнулся он, довольный моей реакцией.
В руке он держал мокрую тряпку, на домашней футболке сияло кофейное пятно, в глазах — долгожданное облегчение. Я забрала титул первооткрывательницы мата в нашей совместной жизни.
— С тобой уснешь, — буркнула я, плюхнувшись на мягкий диван, отчего книжка подпрыгнула. — Не думала, что ты ночью читаешь.
— Редко, — он на коленях устранял кофейную лужу, — сегодня мой внутренний ребенок воспротивился сну и...
— «Все о Муми Троллях»? — усмешка с примесью недоумения посетила мое лицо, исполосованное вмятинами от подушки, когда мои руки добрались до книжки.
— Так вот, — продолжил он, — я ответственный взрослый и живу в гармонии со своим ребенком. — он клюнул меня в коленку и поднялся с пола, держа тряпку. — Поэтому да, все о Муми Троллях.
— А желание покурить тоже ребенка? — улыбнулась я, ощущая, как ложка теплого меда медленно расползается в моем сердце.
— Относительно, — он ушел в ванну, откуда приглушенно лился его хриплый голос:
— ...сигареты и алкоголь с самого детства были табуированы. Я компенсирую пробелы, но стараюсь рационально этим распоряжаться. Одно дело — контроль внутреннего родителя, запрещающего все, другое — неорганизованный ребенок, желающий любви и внимания, а где-то посередине — взрослый, задача которого сбалансировать все...
— Мирон Янович, — он сел рядом, и я уткнулась носом в его плечо, — пары закончились еще днем...
— Главное — не удариться в крайности и соблюдать необходимый баланс, — не прекращал он свою лекцию, казавшуюся мне на тот момент бессмысленным набором слов.
Его убаюкивающий голос, теплота рук, запах стирального порошка, отголоски его ледяного парфюма, безапелляционная уверенность, зарождающееся родство — все это заволокло его речь темной драпировкой. Проблеск в тумане нашелся скоро:
— ...мне очень хотелось тебя разбудить, — ошпарил Мирон мой слух.
— Необязательно было переворачивать кружку, — я несильно куснула его за плечо и выпрямилась, получив его влюбленный взгляд. — Нужно было просто разбудить.
— Ну-у...я же не знал, какую реакцию получу, если попробую тебя разбудить, — его холодная рука блуждала по моей голой ноге, вызывая беглые мурашки. — Мы же играли приличных людей, уважающих чужие границы.
— Мне уже надоело их уважать, я хочу посягнуть на них так, чтобы тебя максимально смутить,— сумерки развязали мне язык и руки: Мироновская футболка очутилась на полу, под ногами.
— Ты меня смутила еще на той лекции, — прошептал он, усаживая меня на свои острые колени. — Поставить меня выше Ларсона...мне кажется, что на это способна только ты.
Мирон аккуратно собрал мои волосы в кулак и чуть их оттянул, открыв для себя мою шею.
— Не кусайся, — предостерегла его, — иначе кто-то на парах будет сидеть с багровой шеей...
Так вышло, что в субботу на мне была водолазка, прикрывшая ночные проделки Мирона, а на нем белая рубашка, кое-как справлявшаяся с непосильной задачей —скрыть багровые укусы подальше от любознательных глаз. Я предлагала ему замазать их тональником, но он отказался, сказав, что он взрослый человек и в этом ничего такого нет. Мне кажется, что он хотел показать таким образом влюбчивым студентам, что его сердце уже плавает в чужой банке формалина.
Отметины заметили все в группе, даже самые невнимательные и слабовидящие. И голосом народа предстояло стать именно мне. Если Ленин вещал с броневика, то я с шаткого стула, предпочтя орудовать не революционным настроением, а детскими шутками.
— Мирон Янович, вы купили новый пылесос? — сказала я, удерживая смех в ребрах.
— Нет, Анисимова, с чего вы взяли? — Федоров насупился. В ресницах его запутались неуловимые, озорные смешинки.
— Или вы вчера подверглись нападению диких пчел? — продолжала я под тихие смешки одногруппников.
— Это была стая бешеных опоссумов, если вы про мою шею, — отвернулся он к доске, чтобы записать новую тему и скомкать свою навязчивую улыбку в полное безразличие.
— Впредь будьте осторожны, а то перекусят вам сонную артерию, и мы лишимся такого замечательного преподавателя, как вы, — я поправила водолазку на горле, замечая, как рука Мирона вздрогнула.
— Анисимова, раз вы сегодня такая разговорчивая, то, может быть, расскажете тему за меня? — от него исходили наигранно-раздраженные ноты, для пущего эффекта надо бы еще запустить в меня мел и огреть указкой.
Однокурсники поутихли, пряча веселые взоры в тетрадки.
— Смотря какая тема, Мирон Янович, — он отошел от доски, и я увидела название лекции. — Теория баланса?...
— Согласно трансакционному анализу Эрика Берна, в каждом из нас живут три эго-состояния, три субличности — ребенок, родитель и взрослый. Они часто сменяют друг друга в зависимости от ситуации и иногда могут проявляться одновременно. — бегло пробежался Мирон, вороша воспоминания вчерашнего разговора. — Так что? Продемонстрируете свою смелость?
— А почему бы и нет? Только за такую смелость полагается вознаграждение. — я подошла к доске и принялась от темы проводить стрелочки. — Учтите это на предстоящем зачете.
— Учту, если проведете пару без моей помощи, — Мирон сел за стол и с предвкушением откинулся на спинку кресла.
Я отвела глаза от его шеи, напоминавшей мне о ночных разговорах. На периферии памяти всплывали мутные отрывки из его лекции, предназначенной только мне и стенам кабинета. Неужели он специально провернул все или это просто-напросто благоприятное стечение обстоятельств?
— Так, — закусив губу, я заглянула в открытый конспект Федорова, лежавший на столе. — как три субличности умещаются в нашем теле? — риторический вопрос полетел самолетиком в аудиторию.
Мирон заметил, как его тетрадь отчаянно пытается мне способствовать в структуре лекции, и предпринял попытку ее отобрать, на что я недовольно отвела его руку, умудрившись ущипнуть его. Тихие смешки снова заполнили кабинет.
— Разумеется, всем личностям трудно ужиться вместе, но это не повод выбирать лидирующую. Почему их именно три? — я посмотрела на Мирона, он вопросительно приподнял бровь. — Потому что Бог любит троицу, логично?
Федоров пожал плечами, улыбаясь. Чувствую, что дома мне объяснят, причем со всеми подробностями и примерами.
— Угу, ну это не особо интересно... — я пролистала в тетради какое-то вступление, написанное неровным почерком. — Начнем с ребенка, закончим за упокой, — я взяла Мироновский конспект и направилась давать названия моим стрелочкам.
На доске вырисовывалась следующая картина с абстрактными рисуночками: