Үнсіздігім

      Как же иногда сложно жить.       Эта мысль посетила его только сейчас. Совершенно случайно. Он бы никогда не подумал об этом, не стал бы размышлять на такие сложные и умные темы. Брайн всегда был к этому попросту не готов. И не нуждался в том, чтобы обсуждать это с кем-то, даже с самим собой. Дали жизнь: живи.       При таких откровенных разговорах Брайн почёсывал лохматый затылок, неловко улыбаясь, что-то мямлил, отшучиваясь. А теперь, вот, такие страшные и неожиданные мысли прилетели в голову, заполонили её непроглядным туманом. И такое поведение однозначно было зна́ком, что жизнь его точно свернула уже куда-то не туда.       Что будет дальше? Он отлично помнил, когда счастье переполняло его с головой: когда он гулял прошлым летом с Ботаном, оставался вечерами на пыльных облезлых исписанных скамейках, улыбался, помнил то, когда это лето было совершенно беззаботным и счастливым. Глупые взрослые мысли никогда не закрадывались в его голову, Брайн всегда знал, что завтра он с Ботаном снова придёт на их любимое место, снова посмеётся с его глупых шуток и насладится ласкающими лучами солнца, весело жмурясь. Он осознавал, как круто было тогда, осознавал, что ничего не ценил. Забывал и не умел ценить. Не ценил тот простой факт, что всё было хорошо. Будет ли ещё такое лето? Навряд ли.       Что будет потом? Он ведь ничего не знает. Он меняется, однако правда не хочет. Хочет остаться в той точке, в которой был раньше, потому что именно там ему было так уютно и так тепло. И стоит сделать сейчас только один неосторожный шаг, необдуманное движение, как он рискует потерять всё.       Внутри всё ещё жива мысль, что всё будет хорошо. Она совсем больна, дурна, уныла. Но, кажется, томно и устало дышит.       Он просто сидит по полу. Холодном каком-то, сыром и замызганном, они в школе везде такие. Просто сидит, не как в тех тухлых драмах по телевизору, где главный герой – неимоверный страдалец. Бред. Ничего не чувствует. Внутри всё просто прожгли страшным ледянящим душу пожаром. Там остались только руины, ни к чему не пригодные, бездарные. В одно мгновение убили в нём всё, что так тщательно охранялось.       Просто сидит. Ему так удобно.       Почему «любить» – это сложно? Разве должно быть сложно?       Ведь это такое простое чувство. Любовь. О нём знает каждый даже самый маленький ребёнок. Это горячее и нежное чувство, непохожее на все остальные. Оно связывает людей крепко-накрепко, не отпуская, заставляя проживать спектр абсолютно разнообразных эмоций, заставляя жить и умирать одновременно. Заставляя даже в самую трудную минуту чувствовать столь необходимую поддержку. Порождающее невообразимые и чудесные вещи. Прожить без неё невозможно на этом свете, но какая же она одновременно мерзкая.       Ботаник любил её. Ту Оливию Стар с параллели. Любил. Это такое, в самом деле, сильное слово. Всего пять букв, а если задуматься, то столько глубокого смысла содержит в себе. Он не был влюблён, он не испытывал симпатию, а именно любил, чёрт возьми, чистосердечно, искренне, до дрожи, до слёз и до визгов.        Наверное, для такого простого паренька как Ботан чувство это было слишком чуждо и непонятно, неразгадано, и он только сейчас пытался распробовать его, откусить сладкий плод, с головой окунуться, потому что ещё совершенно не понимал его граней и тонкостей. Нарастающий горящий пыл у него в груди и сверкающие глаза просто нельзя было не замечать, нельзя было не ощущать его небеспочвенную панику и попытки научится дышать заново, когда речь заходила о любви. Ведь Ботан и сам не хотел скрывать свои вспыхнувшие чувства. Не умел пудрить мозги и не хотел. Но они были такие сладкие, страшные, внезапные, пронзающие душу, медленно подкрались к нему и затопили сердце, что Ботан в ночи только встревоженно шептал в трубку Брайну: «Не говори никому, не говори!..»       Красивыми яркими узорами пылало его нежное девственное сердце, когда она, Оливия, смотрела на него ненароком, когда лёгким широким шагом проходила мимо на переменах, а Ботан неловко улыбался ей вслед, растерянно шепча тихое: «Здравствуй», ведь в его голову-то больше ничего и не приходило. На переменах следил за ней, тайком поглядывал расписание Стар, дабы узнать, в каком кабинете она сейчас сидит, а затем заходил на минуточку в столовую ради того, чтобы только поймать на себе её озорной взгляд. Зависимость, чёрт.       Даже пытался позвать её погулять как-то после школы, однако потом лютый страх одолел сознание, и Ботан откинул такую идею, смахнув всё на то, что в пыльном шкафу ещё лежат его недописанные олимпиады. Провожал её уплывающий силуэт восхищёнными глазами, снова твердя себе под нос, какая она всё-таки хорошенькая. Кажется, даже не замечая её неопрятности, неаккуратности и временами опущенных скверных словечек. Много чего не замечал, но таял от её хрипловатого грубого голоса.       Караулил её у остановок, пропускал автобусы даром, чтобы якобы совершенно случайно встретиться там и поехать по домам в одном автобусе, чтобы попробовать вновь робко заговорить с Оливией, чтобы снова убедиться в том, что её хитрая ухмылка восхитительнее всех на свете!.. Чёрт возьми, чего он только не делал, чтобы привлечь её внимание.       А позже рассказывал Брайну о том, какая та Стар с параллели прекрасная девчонка. Какие у неё превосходные тёмные глаза, совершенно не злые, какое у неё необычное лицо, непохожее на остальные лица накрашенных да перепудренных под одну трафаретку девчонок, какие удивительные брови и кудрявые лохматые волосы, тяжелыми прядями свисающие на спине. И даже самый тонкий взгляд, неряшливое движение её костлявой кисти, слегка вздёрнутая бровь в адрес Ботана возбуждали в нём невиданную радость и надежду. И он каждое ей сказанное слово помнит наизусть. Нездорово.       И был ведь какой-то переломный момент в жизни Брайна, который он не подметил вовремя, а зря, ведь этот момент дал массивную трещену.       А возможно, он и сам в этом виноват, а сейчас корчит из себя врага народа. А возможно, стоит оправдаться фразой «Сердцу не прикажешь».       Брайн всегда отрицал, что любил Оливию. Её лицо, губы, нос – вся она, мелькающая порой в школьной толпе, никак не привлекала его взгляд, и Мапс искренне умел радоваться за Ботана, подбадривающе хлопать по плечу, смахивая слёзы от звонкого смеха. Сумел убедить его в том, что кроме Ютуба и контента ему больше в жизни-то для счастья ничего не нужно. Умел убеждать и себя в этом глупом абсурде, умел нырять туда с головой и отрекаться от жизни, понимать, что стоящая камера перед ним – знак того, что пора улыбаться и усердно работать. Хотел, чтобы Ботан смог наладить с Оливией контакт, чтобы тот смог без дрожи в голосе болтать с ней на переменках, когда проходил мимо чужого кабинета, чтобы смог не плакать, виня во всём себя и свою чёртову слабость.        Врал ему и врал, и Брайн не замечал мутнеющий взгляд своих совсем потерянных глаз, не ловил свои чувства, не искал подвоха. Верил, что такое бывает иногда, что это переутомление и дурная игра его пьянеющего сознания, что нужно на что-то отвлечься. И оно ведь проходит. Проходит?       Искренне поддерживал его, наталкивал с хохотом, когда Ботан краснел рядом с Оливией, но сам порой засматривался на девчонку с параллели, когда та важно откидывала кудрявые волосы за спину, общаясь о какой-то ерунде с Ботаном. Иногда-иногда. Отмахивал мысли о том, что она вообще может вызвать хоть какие-то слабые чувства. Хихикал в кулак, когда Ботан в очередной раз подчёркивал её недостатки как достоинства, когда обнимался с её тёплыми фотографиями по ночам.        И злился. Злился, когда она подмигивала Брайну, а затем по-детски высовывала язык. Ботан оборачивался, прищурившись, напрягаясь, но, наверное, умел убеждать себя и успокаивать в таких ситуациях. Злился и радовался, когда эта мерзопакостная девчонка Оливия писала Брайну с просьбой скинуть домашку по алгебре. «Оливка», как однажды начал называть её Ботаник. Но, наверное, Мапс всё же не осознавал, как сердце стучало всё чаще, когда Ботан навязчиво подбегал к ней поговорить, встретив в школьном фойе на выходе. Улыбался Ботану лукаво, когда тот влюблённо шептал о ней самые прекрасные вещи на свете. Жаль, что он её ещё не знает.       Полюбил её, сам не заметил, как смог полюбить. Поднять взгляд на неё, проронить блеск в весёлых глазах, и она, как назло, ловила уже его простой взгляд, по-особенному на мгновение улыбалась, сверкнув зубами, махала рукой в знак приветствия.       Но ведь он никогда не хотел любить.       В школе Брайн хмурил брови, когда Ботан с такими искренними и чистыми глазами смущался под её тяжёлым взглядом. Мапс видел Стар уже почти каждый божий день, стараясь так или иначе пошутить в её присутствии, чтобы та услышала или обернулась на него, посчитав дураком. Сам не осознавал, как в такие туманные моменты вычёркивал Ботана из разговора, зная его тёплые мучительные чувства, зная то, как он дорожил Оливией и желал хотя бы подружиться с ней. Брайн в такие моменты будто плевать на это хотел. Делал так, как велело его озлобленное, его жаждущее любви сердце.       Но дома словно из памяти стирались все чувства. Словно их и не было. Приходило осознание, что он просто эгоист, и Оливия Стар для него – непримечательная пустышка. Он не ощущал к ней больше ничего, остывал, вновь успокаивая Ботана дружескими смс-ками. Психовал порой. А завтра всё по-новой.        И Ботан умел любить. Сладкие рассказы повествовал Брайну, заставляя того искренне верить в то, что Оливия – девушка мечты. И это простительно. Это – его первая любовь. Он не понимает, как вести себя. Не понимает, чёрт возьми, и Мапс осознавал, что Ботан закусывает губы в немой обиде на Брайна за такие гадкие поступки, но Мапс совершенно ничего не может с собой поделать. Хочет поддержать его, Ботана, дать понять, что всё хорошо, но не умеет сейчас, когда руки крепко связали, не позволяя даже шевельнуться, когда губы немели, а это мерзкое чувство заставляло задохнуться. Когда из трубки телефона раздавался тихий молочный голос, даже, кажется, не подозревающий о симпатии его друга. Или игнорирующий её. Даже не подозревающий, какими гадостями режет сейчас ему сердце, как остро и метко это делает.       Шорох у двери пролетел незаметно, и набухшая деревянная щеколда треснула, на что дверь ответила протяжным ноющим скрипом. Тихий, шоркающий шаг. Ещё шаг.       Ботан дёргает головой, качая пустым взглядом. Он случайно заметил Брайна, подумал несколько секунд, видимо, чего-то и правда опасаясь, а затем подбежал маленькими шажочками. — Я нашёл тебя, — произносит он бесцветно.       В ответ лишь расцветает молчание. — Ты просто не представляешь, Брайн! Она сегодня снова так ласково улыбнулась мне, когда я спускался на второй этаж по коридору!.. Посмотрела на меня, рукой повела по гладким перилам, — весело повествовал Ботан, улыбаясь всё шире и шире и, видимо, ожидая положительной реакции. Поддержки, какую раньше всегда получал от Брайна.       Ведь он доверял ему всё. От громкого хохота до горячих горьких слёз. Знал, что именно он отзовётся в любую секунду. И ведь Брайн всегда добродушно улыбался его рассказам об Оливии, всегда задорно смеялся с влюблённых глупостей, старался выслушать всё от и до и… Помочь. Искренне.       Но внутри кипела только вязкая, голодная, горчичная на вкус злоба. Собиралась в комок, скользящий по дрожащему телу, обжигала пламенем нутро, и в глазах вдруг мутнело, что-то внутри снова играло злую шутку, заставляло усмириться и напасть, загрызть одновременно.       Ботан неловко потоптался на месте, робко сжал в руках свой раскрытый чистенький дневник. Эта вещь всегда была у него в полном порядке. Прилежная. Хорошая. Такая, какая должна быть у настоящего достойного ученика. И тяжелый взгляд Мапса размеренным тоном скользнул туда.       Ботан на секунду усомнился в чём-то, и его лицо совсем легонечко дрогнуло, слегка сменив окраску. Он как-то озабоченно глянул на Брайна, расположившегося на полу, попытался что-то выговорить ещё, но губы словно не слушались.        Красной пастой под светом тусклой лампочки проглядывались жирно выведеные оценки: алгебра – пять, русский язык – пять, физика – пять. Он стискивал этот дневник в руках всё крепче, а выглаженные страницы поблёскивали, колыхались.       И Брайн всё-всё знает. Он не глупый мальчишка. Не глупая псина, чёрт побери.       Ярость действительно берёт верх.       Брайн резким движением опирается на ледяной пол и прыжком вскакивает, что Ботан не успевает и опомниться, как он грозными тяжелыми шагами надвигается на него, чувствуя свою нарастающую тревожность и непонимание. Зубы скрипели, и дыхание как-то странно потяжелело. Он замечает, как губы Ботана задрожали, но сжимает кулаки от ярости, что костяшки белеют, сжимает сильнее, что ногти безжалостно впиваются в кожу. Становится ещё больнее. Больнее.       Перед глазами стоит Оливия. Такая, какая она есть. Полная мразь. Кудрявая, черноволосая, с густыми бровями, с тёмными бесстыдными глазами, смотрит ему впритык, шевелит бледными чёткими губами, морщит нос с запоминающейся грубой горбинкой. Стоит во взгляде, ухмыляется, словно дразнит, заставляя сердце пропускать очередной щёлкающий выстрел. Светится от какого-то особого ликования. Горела спичкой, жаркой, и Мапс чувствовал её тонкий запах прошарпаных сигарет. Такая, какой изумительной он её запомнил.       Ботан еле стоял на ногах, чувствуя, что прямо сейчас от накатившего страха сойдёт с ума.       Дыхание как оборвало́сь, не давая больше думать, и он резким грубым движением дёрнул Ботана к стене, а тот гулко отозвался, взвизгнул, оробевшими ладонями пытаясь укрыть лицо. В глазах от ярости стреляло яркими горячими звёздочками, всё сжималось в отжатую тряпочку, и он ощутил царапнувшую почти в самой голове мысль, что готов схватить ботаника за горло, дёрнуть об стену ещё раз, пока он не взвизгнет ещё раз, громче, пока грёбаная Оливия не растворится. Прокусывая губу до крови, Брайн смотрел в его глаза, молча, раздумывая, не понимая, что творит. А тот смотрел в ответ, так, словно к его виску уже подставили дуло пистолета и пообещали убить. Глаза сщурились, и оттуда покатилась первая слеза, сопровождаемая его болезненным хрипом.       Из глаз снова льются сверкнувшие слёзы. Одна за другой, проползают по щекам, а потерянность в его глазах разливающимися пятнами позлёт, заполняет душу. Простая потерянность и приоткрытые искривлённые губы растягивались и стягивались на его лице. Оно на миг становится совсем немое, а слёзы бегут, как будто они из воска, как будто он и не живой, не умеет дышать. — Что с тобой?.. — еле шевеля губами спросил он шёпотом.       Так по-детски просто и больно, как иглой подцепил его кожу, пытаясь образумить. Пытаясь понять.       Он держит его за запястье, крепко держит, не отпуская, и его голос бьёт по ушным перепонкам, поражая током. Но Брайн не отпускает их, держит кулак сжатым, наблюдая за тем, как грудь Ботана в страхе неестественно быстро опускается и поднимается. Если Брайн сейчас даже слегка ослабит хватку, то он драпанёт отсюда быстрее ветра. Сбежит с подкосившимися коленками, упадёт где-нибудь в пыльном в коридоре и закроет лицо. Трус. Сволочь. И больше никогда в своей жизни к нему не подойдёт.       Снова что-то кислое шаркнуло по горлу, щекочящей болью прошлось по каждому позвонку. Ничего не хочется говорить, и язык почти не поворачивается, приклеившись к нёбу. Хочется уснуть и никогда больше в этой жизни не проснуться. — Ты знаешь, что Оливию отчислили? — шепчет Брайн.       Его брови дрогнули. Прикольно, когда Ботан пугается, то они шевелятся.       В глазах только стоит образ Оливии. Неподвижный. Бестолковый. Её отчисляют. Он сам ещё ни разу не произнёс этого вслух, но теперь, когда услышенное довелось не только осознать, но и сказать, то оно отозвалось ещё большими муками, словно стало сочнее, освежилось. Она сама заявила об этом с такой гордостью, с такими яркими эмоциями, словно её завтра выпускают из какой-то колонии строго режима, словно это отчисление было целью всей её гнилой жизни… Разве ей не жаль? Разве ей настолько наплевать? Или, всё-таки, жаль Брайну?.. — Как это? Как это, отчислили?.. «Как», чёрт возьми, ты спрашиваешь «как»?! — Отчислили, — полушёпотом повторяет Брайн, пусто и безжизненно выдыхая, а его руки плавно и печально скатываются с плеч Ботана, уже не хватая его и не разрывая одежду. Ладони небрежно спускаются, оставляя словно какой-то заряд на кончиках тонких пальцев.       И он понимает, как пусто сейчас внутри Ботана, что тот испытывает, пытаясь сдержать крики и слёзы, видит, как он смотрит в одну точку, пытаясь осознать. Не задумывается об остальном, и только эти паршивые мысли играют в голове. Насколько удружённым лицо Ботан он ещё, наверное, никогда не видел.       Ненавидел Оливию. Каждой частичкой своего сознания. Злился на неё так сильно за то, что она вообще такая появилась в его проклятой никчёмной жизни. За то, что она такая, какая есть. Ненавидел, ненавидел, ненавидел Оливию, чтоб она провалилась! Готов был биться кулаками об стену, как ненормальный, но потом плавно успокаивался, хлопая глазами.       Ненормальный. Любовь делает из него ненормального.       Всё словно в один миг потухло.