Воспоминания и картинки

Тело Кадзухи испещрено белыми нитями

Утро на Алькоре начинается затемно с промозглого соленого тумана и ленивых криков голодных чаек, разносимых по ветру с брызгами морских волн. Утро для Кадзухи начинается и того раньше, ведь иназумские одежды славятся не только своей красотой и практичностью, но и бесконечными поясами, ремешками и завязками. Кадзуха без тени смущения сбрасывает простую мондштатскую рубашку прямо в общей матросской каюте, не задумываясь о том, что кто-то может его увидеть. Он проделывал это уже сотни раз, и с каждым утром становится все легче и легче отбросить стеснение и остатки благородных манер, с детства вытесненных в его сознании… – Инь Син, антисептик найдется? Чжунь Цзо, заставший его в ранние предрассветные часы в недрах корабельной кладовой выглядит недовольным. Признаться честно, ронин тоже несколько недоволен сложившейся ситуацией, так что он прекрасно понимает старпома. Еще ему несколько стыдно, и очень, очень неловко. Лицо Инь Син на его глазах быстро переходит от беспокойства к непониманию, пока ее взгляд наконец не останавливаются на медленно бледнеющем самурае. – Его руку поздно обрабатывать антисептиком, я уже это говорила, – устало цедит врач, а ее выражение сменяется на то же недовольство и раздражение, что и у остальных участников сцены. Кадзуха ее прекрасно понимает. Происшествия ранним утром мало способствуют хорошему расположению духа. Ему было бы сейчас немного смешно, не вызывай у него ситуация досаду. Чжунь Цзо качает головой, морщась: – Не руку. Пацан напоролся босой ногой на гвоздь в кладовке. Выдержка Инь Син достойна восхищения, потому что вместо удивления и вопросов она медленно выгибает одну бровь, буравя самурая взглядом. Казуха чувствует, как горят его уши. – Чжунь Цзо-сан напугал меня, хлопнув дверью, я попятился назад и… – Ясно, – прерывает его врач и уходит в медицинскую каюту, откуда спустя минуту начинает доноситься звон перебираемых склянок. Старпом косится на него, скрестив руки на груди, вздыхает. – Слушай, самурай-сан, – наконец произносит он, растягивая уважительный суффикс не без нотки издевки, – что ты там вообще делал? Кадзуха отводит глаза. – Я предпочитаю одеваться в уединении, дабы сохранить как свои честь и достоинство, так и окружающих, избавив их от столь вульгарного зрелища, – мямлит он, чувствуя себя как-то слишком глупо под чужим взглядом. – Пацан, завязывай. На корабле мы работаем вместе, живем вместе, едим вместе и спим вместе. Ты часть команды. Нечего прятаться от нас, будто чужой. Красный высокий чулок скользит мимо трех белесых полос на его щиколотке, пока не доходит, наконец, до такого же шрама на его бедре. Кадзуха тепло усмехается… Его друг смотрит ему прямо в глаза со всей серьезностью, на которую он только способен. – Я прыгну, я не шучу. Не недооценивай меня, Каэдехара-доно. Они стоят на краю невысокого обрыва, уходящего кромкой в море в одном исподнем и спорят вот уже с четверть часа. У Кадзухи кончается терпение, и уважительный суффикс в сочетании с клановым именем для него – последняя капля. – Если ты хочешь для себя глупой и бесславной смерти, ты мог бы просто поплавать в ущелье Мусодзин, а не нырять с отвесных скал, – чеканит Кадзуха, вздергивая подбородок. Иногда ему становится интересно, почему судьба свела его с этим дураком. Прохладный воздух пробирает его до костей, и он предпочел бы сейчас одеться и двинуться дальше, а не отговаривать самого близкого для себя человека от идиотской блажи, пришедшей в его голову. Его друг решительно смотрит на него, но, не выдержав взгляда Кадзухи, сгибается пополам спустя минуту, заходясь звонким заливистым хохотом. – Да брось, – говорит он, отдышавшись, – я всего лишь хочу нырнуть освежиться в жаркий день, а ты разводишь драму, будто бы я собрался прощаться с жизнью. Кадзуха устало потирает переносицу, вздыхая: – Нырять в незнакомом месте – это и есть самоубийство. Здесь недостаточно глубоко. Его спутник хмурится, нервно покусывая колосок пшеницы, зажатый у него в зубах. – Тебе это ветер сказал? – наконец спрашивает он. – Или ты теперь и океан слышишь, и он говорит тебе о моей скорой смерти? Признайся, что ты просто струсил, благородный сын Каэдехара. Кадзуха раздраженно цыкает. Это уже можно было бы засчитать за личное оскорбление, если бы ронин был уверен, что его друг всерьез. Что же, он позволит себе поддаться на провокацию, если иного выхода уберечь его друга нет. – Ничего не поделаешь, если ты не доверяешь моим словам… Кадзуха разбегается и прыгает. Шум волн говорит ему, что дно действительно слишком близко, что даже с его невысоким ростом нырок не кончится успехом, но если свернуться бомбочкой, то может… Прохладная вода на долю секунды приносит ему свежесть и облегчение, после чего его щиколотка, а в следующий момент и бедро разрывает острой болью от камней, которыми усыпано дно. Когда он выныривает, он слышит, как дорогой ему сердцу идиот в панике кричит его имя, свесившись с края скалистого уступа. Позже, ночью, в свете походного костра его друг рассыпается в извинениях, прижимая его близко-близко к своему сердцу. Кадзуха позволяет себе усмехнуться, плотнее вжимаясь в чужую грудь. Дзюбан запахивается на его груди, скрывая толстую длинную плотную полосу от старого глубокого пореза… Ему одиннадцать и отец впервые в жизни вручил ему настоящее, остро заточенное лезвие, вместо бамбукового боккена. В тот день он проиграл отцу… Левый рукав расшитого кленами кимоно скрывает уродливые параллельные линии, плотные и узловатые словно веревки, идущие вдоль его запястья до локтя… Кадзухе четырнадцать. Клан Каэдехара уже несколько лет как погряз в долгах. Слуги все чаще и чаще уходят из поместья с недовольством косясь на юного наследника. Главу клана теперь редко видят в доме, поэтому раздражение сложившимся положением, шевелящееся в служебной пристройке, часто выливается прямиком Казуху. Они думают, что он не слышит их шепота, ползущего по стенам дома ядовитыми змеями. Его старая няня поздравляет его с наступающим событием, притворно улыбаясь. Она знает, что от него не скрыть горечи в ее голосе, но старается держаться. Казуха не может ее винить. Спустя три дня ему устроят о-миаи с младшей дочерью клана Кудзё. (“Это укрепит наше положение, Кадзуха. Комиссия Тенре сейчас влиятельна как никогда.”) Кадзуха решает, что лучше будет не просыпаться завтрашним утром и вовсе. О-миаи в итоге срывается, в последнюю минуту отмененный самим кланом Кудзё. Отец критически осматривает лежащего на больничной койке сына и раздраженно говорит ему, что настоящий самурай должен уметь доводить дело до конца. Больше они не разговаривают никогда. Обрезанные хакама закрывают почти незаметную белесую полосу на его колене, надежно спрятанную под красным чулком… Над ним нависает одиннадцатилетний Аято и хохочет, пока Аяка испуганно вздыхает, замерев за его спиной. В сад поместья Камисато пробралась каким-то образом кошка десятью минутами ранее, и юная принцесса непременно хотела ее погладить. Как истинный самурай, Кадзуха вызвался отловить ее, побежал через кусты и, в итоге, поскользнулся в декоративном пруду, разбив себе колено о камень. – Ты сейчас похож на дождевую лягушку, – продолжает смеяться Аято. Хочется возразить ему чем-то умным, но одежда Кадзухи насквозь промокла в грязи, его тугой пучок рассыпался, выпуская на волю непослушную красную прядь волос из-под благородного белого, кошка успела оцарапать его за щеку, а кровь из разбитой коленки все продолжает течь, не останавливаясь, поэтому пятилетний Каэдехара, изо всех сил стараясь не расплакаться, обнимает свои ноги. Аято нагибается над ним и легко достает из пруда за шиворот, ставит на ноги, критически осматривает, отряхивая его кимоно от грязи. – Пойдем, Фурута все исправит, – наконец решает юный лорд Камисато и тащит его за руку куда-то в сторону поместья. Аяка идет гуськом за своим старшим братом, робко поглядывая на него. Она изо всех сил старается не улыбаться, поэтому ее лицо забавно морщится, так что Кадзухе тоже становится смешно. – Сам ты лягушка, – наконец решает он, хватая Аяку за руку. Они идут нестройной цепочкой по деревянным мосткам мимо взрослых, участвующих в чайной церемонии, высоченный и тощий как шпала Аято с лучезарной улыбкой, способной затмить само солнце, серьезный и надутый Кадзухза, пачкающий водой и тиной из пруда веранду и маленькая, старающаяся успевать за широко шагающим братом Аяка, продолжающая корчить смешные лица, чтобы развеселить его. Лорд Каэдехара бледнеет при виде этого зрелища, а его глаза впиваются Кадзухе в душу. Кажется, что если бы они могли метать огонь, мальчик сейчас сгорел бы на месте дотла. – Прошу, простите столь неподобающее поведение моего сына… Аято сжимает его руку сильнее, смотрит на него и с совершенно серьезным лицом выдает: – Ква! Они переходят на бег. Кадзуха легко и радостно смеется, забыв об отцовском разочаровании. Котэ привычно обвивается вокруг его правой руки, скрытой под белыми бинтами.. На глазах Кадзухи самый дорогой для него человек… Впрочем нет, об этом лучше пока не думать. Свежие шрамы на ладони, скрытые под бинтами, отзываются тупой ноющей болью, отдавая ему куда-то в сердце.