Июль

Если Генрих когда-то и верил в существование высших сил, то появление в его судьбе Иоганна Вайса находилось примерно за гранью объяснимых вмешательств. Иоганн постоянно был предельно холодным, как снег, покоящийся в альпийских низинах, и далеким, как не вполне милосердные архангелы с рождественских картинок. Впрочем, Генриху все равно нравилось просто глядеть на него, точно так же, как некогда на образцовых акварельных мальчиков работы неизвестных деятелей художественного ремесла. Иоганн управлял автомобильными механизмами очевидно лучше, чем Генрих владел своей выдержкой, поэтому в тех случаях, когда Иоганн вел машину и опускал ладонь на ручной тормоз, Генрих, сидящий на переднем сиденьи, отворачивался к окошку и состязался мрачностью лица с клонящимися над шоссе тучами. Вайс всем улыбался сладко, будто заготовленный на именины пирог, и врал непринужденно, точно фрагменты из еженедельных газет. Эмоции Генриха, стандартно вызываемые его присутствием, варьировались от нежных порывов до отчаянного желания вбить того в стену, лишь бы увидеть на полностью изученном лице хотя бы неподдельное удивление или нечто подобное этому. Генрих чувствовал себя малолетним ребенком, снова ничего не смыслящим в происходящем вокруг, лишенным возможности пожаловаться в расчете на успокоение, а возле его кровати, словно в детстве, лежало по виду игрушечное оружие с настоящими патронами. Мысль испытать судьбу становилась чересчур неотвязной. — Иоганн, — лениво протягивает имя, пока пальцы пытаются настичь ускользающую руку Вайса, еще секунду назад находившуюся рядом. — Скажи мне, Иоганн, как тебя звали в детстве? — Не помню. Упрямый, черт. Хотя затруднительно явно определить, кто из них двоих может оказаться упрямее. — Ты вообще был ребенком, а? Иоганн одаривает его обыденной улыбкой человека, который уверен, что никогда не проиграет. Он не узнал ничего. Как называли маленького Александра или ту самую улицу, на которой он жил в своей заснеженной советской России. Что он любил по-настоящему, или кого любил. Генрих вырывает пустой лист из записной книжки, символизирующий очередной день после прощания. Страниц в ней почти не остается, только рваное основание между двумя прочными частями.