Июль

На излете августа дачный поселок под Москвой понемногу пустеет, становясь бесшумным и покинутым. Голоса вытесняются гулом последних электричек, доносящимся со станции, закат разворачивается над деревянными крышами, подсматривает через заслоны тускнеющих листьев. Александр Белов подолгу сидит на крыльце, в задумчивости дергает пуговицу под воротником, выкуривает едкие самокрутки, привычно отравляющие легкие. Бессмысленно смотрит то ли в открытое пространство, то ли в прошлое, потом прикрывает глаза, ныряет в воспоминания, где среди прочего остался и Генрих Шварцкопф. Не то что бы Белов его надолго забывал. Их июль в столице Латвии иногда блестел проливными дождями, как в новых монохромных фильмах. Они тогда с Генрихом обходили лужи на мостовой, а тот, заговорившись, не заметил одну, промочив ноги. С досады дальше он шел уже только по ним, и это было фантасмагоричное зрелище — Генрих Шварцкопф, шагающий прямо по глубоким лужам в дорогих ботинках на тонкой подошве. — Сдурел? Простудишься, — хмуро повторял Иоганн, пытаясь удержать Генриха за рукав и оттащить в сторону. — Ну и простужусь, — если Шварцкопф выходил из берегов, вернуть его обратно сразу не получалось. — Ты тогда хоть отправь мне открытку с пожеланиями выздоровления. При прощании прислонялся к ограде дома, не давал Иоганну пройти. Весело смотрел, задерживал вопросами. В другой мир берут то, что нельзя потрогать — то, что простили, уступили, отдали. Он даже в другую жизнь не взял ничего из вещей, принадлежащих его другу — не до этого было. А полностью забыть его все равно не мог, если бы и хотелось. В усталой памяти Александра лицо Генриха размывалось, как под гладью воды, но хорошо помнились руки в ссадинах, обхватывающие его во время поездок на Цюндаппе, и как эти руки хлопали его по колену, когда Генрих склонялся вместе с ним над чертежами, напевая старую песню на польском. Помнились все штучки Шварцкопфа вроде дарения Вайсу нового флакона парфюма лишь затем, чтоб сразу приложить губы где-то в область ключицы и долго разбирать шлейф аромата. Александр снимает с запястья часы и кладет в карман, думая взять бумагу и попробовать карандашом оставить на ней оттиск ушедшего, но заранее понимает, что ничего не получится. На участок из отцветших кустов выбирается чей-то ободранный полудикий кот, не подпускающий никого близко к себе, останавливается у калитки и смотрит на Белова мутным взглядом. Александр не знает, у кого из них в глазах больше тоски.