Лепестки крови

Лепестки бывших белыми роз – окропленные кровью, словно судьба, лишь издеваясь, дабы соскучилась по зрелищам, аппетит до которых, впрочем, никогда не пропадал, разбрызгала на них смерть, а потом, сама, какой бы не была всесильной, потеряла контроль над пламенем, как будто взбунтовавшимся ребёнком, раззадоренным хаосом, ибо никакое созидание не уравновесит самовольно развёрнутой косой трагедии. Тлело безумие, как приглашенный посмотреть из первых рядов гость, в итоге также столкнутый с опаленного партера на сцену, чтобы принять участие в кульминации, вовсе не оказавшейся разыгранной в театре драмой. Обуглилась горечь, с которой бессмертие разочаровалось в своей ложности перед тем, как покориться упивающемуся своей властью новому оплоту вечности – огню. Обрушился алтарь, предав священность брака, как будто взаправду посылая его заключаться на небесах. А судьба, ужаснувшись тому, что натворила, смогла укротить одного ребёнка, чтобы дать шанс обрести друг друга вновь двум другим. Сознание, упорно отказываясь покидать невесту, сколь бы она об этом не молила, вырезало метафоры в памяти, тоже переметнувшись на сторону врага. Поддавшись обхватившей ей за туловище руке, казалось, вырисовывающей молитвы на ее коже, только бы девушка не оставила своего названного отца, оно вернулось к ней, сопровождаемое звоном взлетающих на воздух от температуры окон, хотя Алина сразу же осудила подобный выбор свиты. Жар, плавящий ошалелое отчаяние, которое, клеймя ожогами, совсем не опасалось сгореть самому, как думала вампир-не анархистка, мог исторгнуться из Ада. Словно пол вот-вот обратится в пепел, фундамент дома раскрошится под давлением старухи, несогласной уйти, пока не утащит за собой всякого, в ком не была ещё уничтожена жажда жизни. Алины была уверена – смерть стремилась растоптать именно её, потому что сердце взорвалось сразу, как она увидела умирающего, так и не состоявшегося мужа. Насколько ей хватило сил, утёкших куда-то в землю, будто стремясь поддержать ту в борьбе с кусающимся пожаром, девушка повернула голову в сторону, откуда слышался шорох ног о паркет. Погибель, с которой она столкнулась, пустила бы холодок по позвоночнику и у тех, кто уже захлёбывался в пекле, потому что не разводы крови виднелись на перепачканной одежде и в миг осунувшемся лице – из открытых ран вроде бы монстра сочились человеческие, светлые надежды, которые другой человек, утонувший в своем чудовищном сумасшествии, пытался погасить. - Саша…, - вышел хриплый шепот: голосовые связки, отравленные угарным газом и ядовитым кошмаром, не позволили бы выдать что-то большее. - Молчите, Алина, не пускайте лишнюю кровь, - девушка готова была поклясться, что хоть она не видела господина Свечникова, бросившегося за своими детьми в саму Преисподнюю, голос, надломившийся так же, как надломилась мечта вложить руку новоиспеченной дочери в руку уже познавшего с ним много раз беду сына, принадлежал этому вампиру. Не в силах отделаться от страха того, что она, возможно, восстановится одна, обрекая каждого из них на покрытое инеем морозного выдоха одиночество, Алина, ранее желавшая провалиться без сознания в величественно тихое небытие, теперь хваталась за его крупицы, чтоб не отводить глаз от жениха, будто в попытке удержать в нём жизнь одним взглядом. Танцевавшая, наверное, вальс, обволакивающий ласковой свежестью воспоминаний, на грани падения в замершую в предвкушении пира тьму перманентного испуга, девушка, когда тело Саши содрогнулось, прокляла, не выбирая выражений, тот страшный сон, который мучил ее возлюбленного даже в отсутствие иррациональной реальности. Но Алине было тошно от того, что вальс – парный танец, потому что у края распростершей объятия пропасти её мягко кружил тот, кто не должен был приближаться к обрыву. Кому больше всего желала твердой почвы под ногами. А в итоге всё оказалось так зыбко, что чувствуешь, словно и не было ничего кроме тянущей вниз пустоты. И остается только замереть в сжавшемся до одной точки ожидании, воспарите вы или разобьётесь. Когда Владимир Михайлович всё-таки выволок неслучившихся по страшной воле супругов, воздух не принялся нести облегчение покрытой ожогами коже – ударил в нос смердящим запахом крови вперемешку с сожжёнными надменными принципами, аристократичностью, переливающейся драгоценными камнями, лишенными блеска серебра, и потерянным энтузиазмом. На дорожке, ведущей к месту бракосочетания, в рядах стульчиков, чью педантичную аккуратность нарушили, около затихшего оркестра, хотя Алине слышался похоронный марш, лежали навечно обездвиженные люди, пришедшие чествовать супругов и наказанные за то, что жили праздником. Все они были частью испорченного торжества. Кто-то из них был мечтателем, открыто окрыленным скреплением историй двух людей. Кто-то – скептиком, чьи убеждения непременно бы пристыженно утихли, увидь он отчуждающую даже миллиметр расстояния близость душ, несмотря на существовавшие от рождения километры. Все они имели право быть кем-то, но Алина смотрела в прошитое трещинами стекло вместо глаз, остывающую, дымящуюся плоть и убитые стремления полюбоваться образованием новой супружеской пары, выпить искрящееся радостью шампанское или выкурить сигарету. Донесся своих детей до автомобиля, господин Свечников сразу же освободил невесту от тяжелившей голову, потому что была пропитана чужой, своей, отвратительной кровью фаты. Владимир Михайлович знал: Саша бы непременно попросил сначала спасать Алину, поэтому, разорвав той на животе платье, обратившееся из женственного облачения в измазанные бурыми пятнами тряпки, он, достав из экипажа украденный в лаборатории большевиков нож, принялся с помощью него вынимать пули из её тела. Из прокушенной руки, прислоненной ко рту девушки, струилась единственная кровь, пролитая в этот день добровольно. Тайно уповая на милость Бога, в которого, им, вампирам, было не принято верить, Свечников, не теряя необходимого хладнокровия, избавил сына от фрака и рубашки, утративших, как и всё сегодня, лоск, превратившихся в лохмотья, чтобы проделать то же самое, что и с Алиной. Уже из окна уезжающего автомобиля девушка не позволяла себе отвернуться от обваливающихся под гнётом неугомонного в своей ярости огня стен места, которое она всего несколько месяцев назад начала называть своим домом. Она наблюдала за тем, как горела трава сада, через который она когда-то пыталась сбежать, а ещё через время, словно наладив отношения с аллеей, отдыхающей под целовавшими лучами солнца, обыденно прогуливалась здесь, ощущая мурашками по коже шаги рядом идущего Руневского. Видела, как, будто не найдя в себе сил больше противостоять огню, рухнул потолок в коридоре, где с предложения руки и сердца начался путь к этому мигу. Слышала, как натужно стонало о своём несчастье дерево, прося о скорейшей расправе, в той части особняка, где в спальне Саши она, устроив голову у него на коленях, размеренно дышала, подстраиваясь под такт любовно гладящих ее волосы руки, пока не была усыплена вкрадчивым чтением книги Льва Николаевича. Алина прощалась. Оплакивая брошенные в поместье фразы, произнесенные искренне слова любви, проведённые вместе дни и ночи, она прощалась до тех пор, пока не почувствовала в прикосновении к своей ладони просьбу отпустив, идти дальше.