Семь дней до Рождества

      Жизнь Моно после проведённых дней в заточении Бледного города была весьма… обыденной. Она не приобретала каких-либо неожиданных поворотов, не подкидывала сюрпризы доброго или плохого характера, тянулась, как безвкусная фруктовая тянучка, и порой вихрями навевала мысли, что пролетающие дни ничем не отличались друг от друга.       Так много лет прошло, времени пронеслось бесчисленное количество, а изменений совершенно не наблюдалось, словно смотришь каждый день один и тот же фильм без перерыва и знаешь наизусть каждый кадр, каждое словечко, произнесённое персонажами, и каждую сцену до единой декорации. Ненароком Моно было известно о таком забавном феномене как “день сурка” – якобы следующий день от а до я повторяет предыдущий, как будто кто-то перемотал время на сутки назад.       Как будто временная петля, которая с каждым разом всё туже стягивалась на шее…       Виски вдруг запульсировали ноющим спазмом. Головная боль вновь решила потревожить и поиграть на и так напряжённых нервах, и Моно незамедлительно достал из кармана тёплой толстовки (всё-таки в библиотеке всегда присутствовала проблема с отоплением) небольшую белую баночку с обезболивающим. На сухую проглотив горькую пилюлю, так как воды с собой, как назло, не было, и поморщившись от омерзения, Моно пусто уставился в постаревшие страницы книги.       Вокруг так тихо и спокойно… Рядом читающие люди в задумчивости молчали, лишь изредка покашливали и с негромким шелестом перелистывали страницы. Единственное место в городе, которое не мерцало этими бесящими гирляндами и не мозолило глаза дурацкими игрушками, от которых становилось ещё более тошно. Никто никого громко не поздравлял с Рождеством, не звал к себе на кружку горячего шоколада или в кафе поесть свежих коричных булочек – всё живое находилось в приятном безмолвии, соблюдая закон гармонии и сохраняя полное спокойствие, пока все остальные под падающими снежными мотыльками находились в дрянной суете.       Моно не любил, когда вокруг него что-то быстро хаотично движется – ощущается, словно сама вся жизнь со скоростью поезда в метро проносится мимо прямо перед глазами. Это ведь неправильно и очень сильно пугает. Все куда-то торопятся, стремятся как можно быстрее чего-то достичь, уловить каждый момент времени, чтобы он остался в памяти до самого конца, но никто даже и не задумывается, как много они на самом деле теряют, когда на всех порах бегут к чему-то сомнительно счастливому – к фантому прекрасного и незабываемого, – к тому, что видно размыто, как мираж среди пустыни.       Моно не понимал, как можно так “быстро” жить. Хотя сам, сколько бы не пытался притормаживать на своём пути, дабы полюбоваться осенним грибным дождём, проводить багровеющий закат и понаблюдать за звёздами на ночном небе, когда он возвращается поздно домой, счастья найти так и не смог. Его совершенно ничего не радовало, даже когда предпринимал попытки призрачного самовнушения, что всё хорошо, жизнь прекрасна, вон снегирь сидит на ветке рябинника и с аппетитом поедает алые сладкие ягоды на морозе.       Как это глупо и абсурдно…       Единственное утешение Моно нашёл в библиотеке, в которой он чувствовал полное аккомпанирование со временем и не терзал себя, что жизнь от него утекает, как песок в песочных часах. Если в преддверии Рождества многие люди приходили сюда для отдыха от шума и цветного гамма, который пестрил чуть ли ни в каждом закоулке, то Моно буквально от этого всего прятался. Даже сидел поодаль от других посетителей за одиноким столом, дабы никто с ним не посмел затеять разговор и, не дай бог, поздравить с Рождеством.       Как бы Моно не хотел найти себе настоящих друзей, чтобы жизнь веселее проходила и более светлее, острое недоверие чуть ли ни ко всему живому, которое намертво приросло к душе сорняком после события в Башне, делало его каким-то не дееспособным в плане разговоров. Ему было очень сложно хоть кому-нибудь довериться, боялся вновь держаться за чью-то руку, живя с больным воспоминанием, когда родная рука отпустила его и оставила в одиночестве, и каждый раз при желании пообщаться с кем-нибудь из людей, которые находились какое-то время одни, грубо отдёргивал себя.       Даже не смей. Ты хочешь, чтобы тебе снова сделали больно?       Порой Моно пугался собственного состояния. Не чувствовал радости и счастья, беспокоился о быстроте жизни и боялся заводить отношения – хоть дружеские, хоть романтические. Словно это какая-то болезнь, от которого болит не тело, а душа – притом она ноет каждый день без конца, как неутихающая мигрень, и от неё Моно весь исстрадался, умирал в чертоге тоски и от… Желания?..       Желания найти ту, что бросила его в Бездну. Найти с целью спросить: почему, зачем, за что? Почему-то Моно был уверен, что именно тогда, если он её найдёт и выудит все долгожданные ответы на терзающие разум вопросы, его душа успокоится. Шрамы уже, конечно, не затянутся.

Но может быть на них, в конце концов, вырастут цветы?..

***

      Вечер. Запах малинового чая. Вновь ветер метели гудит за окном.       В пустой тёмной комнате, где ярко горел один лишь монитор телевизора, стояло в воздухе щёлканье стика и кнопок на приставке, управляя тем самым боевыми героями в игре. Выиграв ещё в одном раунде, Моно тянется к кружке с чаем и немного отпивает чуть подстывшего напитка, с блаженством ощущая терпко сладкий вкус малины, так слепо напоминающий о жарких летних днях.       Жаль только, что Моно даже не находит в себе силы слабо улыбнуться, а только с равнодушием делает глоток и ставит кружку рядом с собой на пол.       Хотя бы остаётся незримое чувство, что на улице сейчас ни в коем случае не зима и Рождества не будет через четыре дня. Грустно это или наоборот прекрасно – Моно не мог склониться к определённому ответу. С одной стороны ему не нравилось, что он так с трусливо поджатым хвостом пытается скрыться от вполне безобидного праздника, внушая себе об отсутствии происходящих событий и ментально перемещаясь совершено на другие даты и времена года. А с другой… Моно как-то всё равно: ему просто хочется на пару минут забыться, не думать об этом глупом празднике, пламенно завидуя тем, кто его трепетно ждёт и надеется на чудо.       Завидует не их наивности – завидует тому, что они в этот момент живые и счастливые. Завидует их способности банально радоваться, а не как у него – хандрить без конца и фыркать даже при малейшем упоминании о Рождестве. Завидует, что у них есть те, кто поделится теплом и любовью в рождественскую ночь, кто подарит от себя что-то очень ценное, дабы увидеть все эмоции на лице любимого человека, и кто выскажет все греющие душу слова и искренние пожелания.       И эта зависть настолько пожирает изнутри, что смотреть на чужое счастье было до чёртиков больно до скрипа зубом. А изнутри, из недр опустошённого внутреннего мира, слышится плаксивый вопль того маленького мальчика, словно кричит он из той самой Бездны, сидя на стуле в пустой комнате, как какой-то беспризорник.

Я ведь тоже так хочу… Разве я этого не заслужил?..

      Глаза зажгло слезами, в груди тягостно защемило, а горло стянуло отчаянным криком, который словно свернулся вязким режущим комом. Моно зажмурился и до саднящей боли в дёснах, чувствуя, как приступ истерики и холод одиночества вновь намереваются его задушить. Горячие слёзы всё же очертили мокрые дорожки на щеках, и Моно дрожащей рукой поднёс кружку с малиновым чаем к губам, сделав мучительный глоток.       Только теперь напиток отозвался приторно-сладким мёртвым вкусом, словно в рот попала гнилая малина.       Сдавленный всхлип прошёлся дрожью по телу, и Моно вцепился руками волосы, упираясь локтями в свои колени и роняя блестящие в свете экрана телевизора слёзы на ковёр.

Прошу, пускай Рождество принесёт хоть каплю счастья… Пожалуйста…

…Пожалуйста…