Сумма частей

Человек дергался и визжал из последних сил. Исходил пронзительным, хриплым криком — с розовой пеной на губах, в расползающейся, поблескивающей луже. Он визжал, и визжал, и визжал. Потом человек замолк. Ну то есть как человек… оставшиеся от человека детали. — Быстро кончился, — сказал Диаманте с досадой. Он хотел продолжения шоу. — Слабак, — определил Требол. — Доффи слабаки не нужны… — И предатели, — перебил Корасон и пошевелил остаток человека носком ботинка. — Омерзительно. — Это все потому, что ты его так отделал, — обвинил его Диаманте. — Все шоу коту под хвост! — Я не терплю крыс, — ответствовал Корасон, сверкнув черными линзами очков. — Каждый, кто предаст Доффи, ответит лично мне. — Ты еще с веерами тут попрыгай, — сказал Диаманте — впрочем, без особого яда. Корасон был наглухо ебанутый фанатик, но тут это социально одобрялось. — Слышь… я, конечно, все понимаю, но половина арбуза? Тебе не мешает? К щеке у Корасона действительно приклеилась половина огромного арбуза. Росинант уже даже удивляться устал. — Так я расправляюсь с предателями, — драматически провозгласил Доффи тем временем и зачем-то хлопнул Росинанта по плечу. Тот дернулся. Неужели Доффи догадывался? Нет, нет. Точно нет. Доффи ему, блядь, верил. …Да что ж это было как кинжал в жопу каждый раз. Росинант был воин света и справедливости. Он делал правое дело. Его брат был мудак, и место ему было в кутузке. Или в психушке, потому что Доффи был, блядь, монстр, ебаный монстр, и с легкой улыбочкой на губах творил такие вещи, что Росинант потом заснуть не мог, на что уж привычный. Доффи… Доффи красиво пил благородное бухло; красиво вещал на семейных собраниях; продумывал красивые стратегии и красиво их излагал. Доффи слушал красивую музыку и постоянно старался хоть чем-нибудь да украсить их драный мусоросжигательный завод. Целое аристократическое гнездо свил среди облупленных стен. Доффи так любил красоту. И сам был такой красивый, когда смотрел иногда на Росинанта без своей кинжальной ухмылки. Обнимал его за плечи, на грани сентиментальности. Прижимал к себе так, что было понятно: это Доффи хочется прижаться. Доффи было одиноко. Тяжело было Доффи среди людей, которые его не стоили, среди стен, которые унижали его эстетическое чувство; среди грязного воздуха нижнего мира, которым ему, божественному, приходилось дышать вот уж который год. Так тяжело было Доффи, что не брезговал даже неуклюжим, немым, вечно грязным и подкопченным братом-полудебилом, который и в кандзи-то не умел. И прижимался к нему, будто ловя крохи тепла. А Росинант обнимал его в ответ, за талию. Ему было не жалко нужно сохранить доверие цели. Он как в детстве, прижимался к большому и сильному старшему брату, и ему было хорошо и тепло отрабатывал задание. Ну и что, что сам же на него напросился? Он сбежал от Доффи и вернулся к Доффи, что ни минуту думал о Доффи, и, наверное, это было слегка нездорово нес добро и справедливость. Ну и что, что для этого он пиздил мелких детей? Так было надо. Лучше пиздюли, чем Доффи. Вот и Сенгоку-сан так говорил. — Вот так я поступлю с любым, кто меня предаст. Даже с моим дражайшим, бесценным, единственным в мире братом, — тем временем провозгласил Доффи, встав в позу, да с таким апломбом, что Росинант чуть не подавился. Все-таки Доффи самое место было на театральных подмостках. Или за университетской кафедрой: читать лекции он тоже ой как любил. А Доффи покосился на него, ухмыльнулся и подмигнул. Мол, оценил шутку? Чтобы ты — и предал меня? Ведь мы-то знаем, что этого быть не может, никогда, ни за что и ни в коем случае. Чтобы я — и так с тобой? Моим личным собственным братом? Чтобы я тебя превратил вот в такую мясную нарезку? "Да ты уже, блядь", — хотел было написать ему Росинант и не стал. Много чести. Доффи, Доффи, сраный пидарас. Сияющий и зубастый. С детства был такой и ничуть не изменился. Только нацепил непреходящую улыбку и загнал гнев глубоко под эту улыбчивую маску. А внутри был все такой же… Неистовый — как буря, как солнце. И хочешь не смотреть — а смотришь, пока не ослепнешь. Доффи был чудовище, каких мало. А какой он был охуенный — таких в мире не было вообще, не было и не будет. А Росинант был его младший брат, чей священный долг был уважать старшего и во всем его слушаться дозорный под кодовым номером 01746, и Донкихотом он перестал быть давным-давно. У него теперь был новый долг и новое имя — из пяти цифр. Доффи любил посадить его рядом и читать газету. Или книжку читать, или донесение. Доффи читал много всякой хуйни, а Росинанту вот полагалось сидеть рядышком — где-то по полчаса чуть не каждый вечер. Если он поднимался, вслед тут же доносилось: — Куда? И он пожимал плечами и садился обратно, а Доффи будто успокаивался и вновь принимался за газету свою ебучую. И сигаретный дым ему не мешал, и периодический кашель. А Росинант курил свою сигарету как последнюю и наизусть монотонно повторял текст воинской присяги, а то… ну… как-то тяжко было. Хотелось смотреть на Доффи и чувствовать полноту жизни от того, что его старший брат снова рядом, и это было вообще не конструктивно в его ситуации, но… Сквозь шумовую завесу привычного текста присяги — такого привычного, что читался уже на автоматизме, в обход мозга, — Росинант поднимал глаза и видел Доффи. На лице у него не было кинжальной улыбки. Он был сосредоточенным и человечным. У него был папин подбородок, мамины брови. Он тихо-мирно потягивал бренди, и на его туфлях, руках, лице не было пятен человеческой крови. Он был будничный, уютный и самый любимый на свете обманчиво выглядел так, будто не представлял никакой опасности. Но это была только кажущаяся видимость — уж Росинант-то знал. Тут Доффи обычно чувствовал, что Росинант пялится, поднимал глаза и улыбался. Не той своей кинжальной, а домашней и тихой. И вот она-то была как самый наиострейший кинжал в сердце в жопу. И говорил: — Ты чего? Тут Росинант неопределенно пожимал плечами. На что Доффи говорил: — Есть хочешь? Четырнадцать лет прошло, а он так и не отучился чуть что пихать в Росинанта еду — в утешенье, про запас и просто так. Росинант кивал, старательно делая непроницаемое лицо. Тут Доффи принимался ржать. — Расчувствовался, — верно угадывал он. Росинант мотал головой. — Ностальгия одолела. — Росинант показывал ему максимально вежливый фак, потому что, с одной стороны, субординация, а, с другой стороны, он все же мог себе позволить больше других. — Ну я же вижу. И вот пошел бы он, прозорливый такой. Росинант 01746 ему был не брат. Нечего тут было о нем заботиться. Оберегать его, как полагалось большому и сильному старшему брату. Исполнять священный, нерушимый, благословенный братский долг. …Нечего тут было человеком притворяться. Но Доффи и не притворялся ни капли. А, Росинант? Он ведь правда такой и был. Ах, какая ирония, какая восхитительная ирония. Единственный, кого Доффи действительно искренне любил — кому верил настолько, чтобы наедине с ним быть до такой степени настоящим, — был человек, который лгал ему с первой секунды первой встречи. Ну не пидарас ли? В смысле, Росинанту миссию надо было вершить, а он тут морально терзался и вообще. И все из-за Доффи! Пидор и негодяй! Тут Доффи обычно ржал, брал его за загривок и вел на кухню. Усаживал Росинанта за стол, сам усаживался на спинку стула, говорил: — Организуйте. И пока на кухне хлопотали, принимался травить байки из тех безросинантных четырнадцати лет. Его, кажется, не смущало, что Росинант в диалоге участвовал по минимуму. Ему просто нравилось слушать звуки своего голоса. А Росинант каждый раз слушал, разинув рот, и оттуда на стол тихо падали куски онигири. Доффи отлично травил байки. И лишь в постели, закрыв глаза, он вспоминал, что этот же ошеломительный, сияющий человек завтра проснется, умоется, залижет волосы кверху и пойдет убивать. Без особого разбору и с особой жестокостью, что ради дела, что по приколу. Но на кухне Доффи все травил байки и, увлекшись, то и дело проводил пятерней по густому чубу, и в конце концов тот приобретал очертания взрыва на макаронной фабрике, и в такие моменты Росинант так невыносимо любил его …гм. В общем, так невыносимо было ему, что кусок в горло не лез. А Доффи улыбался и пиздил из-под носа последний онигири, и как-то умудрялся ржать и жевать одновременно, и был весь лохматый и с распущенным галстуком, и оставлял на скатерти пыльные отпечатки ботинок, и… Росинант был один человек с одним сердцем. Он не мог разорваться надвое. Он присягу принес, и все такое. Он вообще только за одним вернулся: остановить человека, который убил его отца, разрушил его семью, разрушил Росинанта изнутри. Но Доффи говорил: — Спать пошли. И обнимал Росинанта за плечи. И с ним было тепло. И какой же он все-таки был… …Пидарас.