Le déluge

— Что ты делаешь? — поинтересовался Руневский, наклоняясь через плечо жены, как был, в одних плавках и резиновых сапогах, в попытках разглядеть, чем та снова была так увлечена в своём ноутбуке. Алина фыркнула — капли с отросшей чёлки Руневского щекотали ей шею. — Пишу твою героическую биографию, — ответила вампирша, — с тех пор, как ты в очередной раз с успехом «погиб», работы у меня, как ты понимаешь, не убавляется. Они снова играли в «любимый» сценарий — необходимый после нескольких десятилетий пребывания в одном образе. Полковник Руневский, после тридцати лет успешной службы грамотно «убитый» неким смертником-одиночником, теперь, по законам нового времени, обязан был скоротать десятилетие на пенсионном пособии вдали от людских глаз, до тех пор, пока не сможет снова занять своё место на службе — в другом городе, с другим именем и с в очередной раз изменённой внешностью. Местом «отдаления» была коллективным решением членов семьи выбрана привычная и исхоженная вдоль и поперёк за сотню лет деревня Варавкино — вернее, тот ее укромный уголок у реки, который занимал отставной генерал Свечников. — А я тебе говорил, уходи в отставку «смолоду», не придётся изображать покойника, — ругал генерал «сына», когда тот был доставлен в деревню, что называется, «с вещами»: Алина, облачённая в уже порядком надоевший ей траурный костюм, выпихнула мужа из машины с чемоданом и с кипой бумаг, первая из которых датировалась аж 2010м годом. — Вы за ним проследите, чтоб всё в порядок привёл, — пробурчала она Свечникову, — мне издательство за «биографию великого служителя родине» хороший гонорар обещало. Сказала — и уехала, приводить в порядок все оставшиеся в городе «семейные дела». Руневский посмотрел на пыльную гору собственных документов, бросил виноватый взгляд на Свечникова, а тот, вздохнув, утянул «сына» чистить картошку — деревенская жизнь порядка требовала не меньше, чем возня с архивом. Так они и зажили, как настоящие селяне: Руневский из строгих костюмов перебрался в резиновые сапоги с панамками и часами просиживал на реке — выуживая к обеду карасиков. Когда, наконец, через пару недель в Варавкино приехала Алина, Руневский с гордостью продемонстрировал ей кривенькое деревянное нечто, опасно шатавшееся под окнами дома. — Смотри, какую я смастерил скамеечку! — воскликнул радостно, как ребенкок, вампир, и Алина, оценив все за и против, решила вместо пары ночей остаться навсегда. — Не дай Господь, ты снова возьмёшься за молоток, — фыркнула она, раскладывая на рабочем столе свою многочисленную технику: ноутбук, колонку, десять штук зарядок и микрофон, — глаз за глаз за тобой, Саша, ей-богу! Руневский лишь улыбнулся, приобнял жену зв плечи и зарылся носом в ее волосы, крашенные в лёгкую седину для маскировки — на ближайшие десять лет им предстояло быть запертыми в этой деревне. Запертыми, но — вместе. И пока Руневский, приспособившийся к сельской жизни, целыми днями пропадал где-то в мелких бытовых трудах, Алина писала: сначала — только о муже, о его службе (ту самую биографию, о которой ее просило слезно издательство). А затем вдруг взялась за что-то совершенно новое — и работала настолько увлечённо, что выпадать из реальности стала не хуже Руневского. И когда тот, не выдержав, вернулся после рыбалки с вопросом о том, чем занята его супруга, Алина наконец гордо показала ему настроченные мелким шрифтом в Ворде почти пятьсот страниц. — Что это? — не понял вампир. — Это мы, — улыбнулась заговорщически Алина, — все 150 лет нашего брака в одной книге. От свадьбы до этих дней. Руневский скептически изогнул бровь. — Родная, но это же никто не напечатает. Сама понимаешь, тайна… — Саша, ты будто в прошлом веке, — Алина откинулась на спинку стула, — истории про «вечных» сейчас так же банальны, как любовные романы. Напечатают, конечно, как сказку. — Хотел бы я сказать, что это сказка о вечной любви, но, боюсь, ты ударишь меня за банальность! — рассмеялся Руневский, обнимая Алину со спины, — а как ты эту «сказку» назвать собираешься? Алина закрыла глаза. — Элла однажды сказала, что наш с тобой брак выглядит как та самая пресловутая фраза госпожи де Помпадур про вечность. — Après nous le déluge? — уточнил Руневский. — Именно. «После нас — хоть потоп». Сам посуди: мы видели трижды крушение мира. Пережили самые страшные войны в истории человечества. Знали стольких людей, скольких уже давно нет в живых. Ты помнишь, как легко смеялась Тэффи? — Конечно помню, чудесная, светлая… — Ты никогда не думал о том, что ее нет на земле уже почти столетие? — неожиданно серьезно спросила Алина, — а Исаев, потерявший свою страну и самого себя у нас на глазах? А Костик с Покровских ворот? А Володя Высоцкий? Сколько их было — и у тебя, и у меня, — друзей, которых помнишь до последней веснушки, но кого больше никогда не увидишь? На глазах у Алины вдруг выступили слезы. Руневский сильнее сжал ее в объятиях. — Жизнь вокруг нас, милый, как один большой потоп. Что за нами, что — впереди. — Тебя это пугает? — Нет, — грустно вздохнула Алина, — но с годами мне думается об этом всё тяжелее. Я вспоминаю эту маленькую напуганную девочку, какой я была в первый год после обращения, и понимаю что её тоже больше нет. Я так много увидела и поняла за все эти годы, что, мне кажется, от понимания жизни меня скоро разорвёт. Руневский погладил ее по голове. — Иногда мне кажется, что смерть даётся людям в утешение, — он поцеловал ее в висок, — чтобы не было больно от постоянных рефлексий. Алина с удивлением посмотрела на мужа. — Ты мучаешься тем же? И, не спрашивая больше, прижалась ещё сильнее щекой к его щеке. Они вдруг снова почувствовали себя смертными — не в добром, живом смысле, а в понимании страха. Боязнь потерять себя в постоянно меняющемся мире, но в неизменных собственных телах, постепенно сводила обоих с ума. От жутких мыслей их вдруг отвлёк непривычный в деревенской черте звук — стук гравия о мягкую резину машинных дисков. И тут же закричало со двора таким знакомым зычным голосом «Деда-а-а!» — словно почти тридцать лет назад. Только голос был сильнее, ниже. Взрослее. Ада — уже не в шортовом комбинезончике, а в форменном кителе, — перемахнула через невысокий заборчик и бросилась в объятия к Свечникову, который так же, как раньше, вызывая у четы вампиров на веранде острое чувство дежавю, откликнулся словами: «Клыкастик мой приехал!». Алина пригляделась и улыбнулась в плечо все ещё обнимавшего ее мужа: с пассажирского сидения медленно, пошатываясь, вылезал Аркадий Петрович Столыпин. Очки с его сноса съехали куда-то на нижнюю губу, и весь его вид живо свидетельствовал о том, что за всю поездку из Петербурга в Варавкино он успел раз сорок пожалеть о том, что ввязался в авантюру под названием «романтическое влечение к госпоже А.А. Руневской» и последующие поездки с вышеупомянутой госпожой в далёкие от столицы края. — Укачали сивку крутые горки? — усмехнулся Руневский при виде утомленного дорогой давнего знакомого. — Не горки, а горка, — со свойственным ему занудством ответил Аркадий, — на въезде в Варавкино — это не горка, а целый отвесный склон. Если бы Ада так не гнала… — Если бы ты не ныл, что собираешься «испустить дух прямо на месте, если мы не поторопимся», я бы и не гнала! — зашипела Ада, слезая со Свечникова и кидаясь обнимать своих родителей. Руневский прикрыл глаза и улыбнулся. У него было всё, о чем он мечтал: семья, дружба с теми, кто был ему приятен, воспоминания и годы в запасе, в которые эти воспоминания можно было бы пополнить. Он потерял слишком многое: не было больше службы, не было полюбившейся квартирки в Лялином переулке. Не было Володи Высоцкого, который, как ни уговаривал его Руневский, не захотел обращаться в вампира. — Подумай, сколько ты ещё напишешь! — молил его, уже худого и серого, Руневский, держа за руку и прижимая ту к своей щеке. — Ничего я больше не напишу, — слабо улыбался Володя, — я пустой. Я всё сказал. Каждому бог даёт столько, сколько он через себя пропустить его смыслов может. Я за него уже всё, что мог, сказал. Больше во мне ничего не осталось. Ни сил, ни смыслов. Бог меня оставил, и я к нему обратно ухожу. Руневский тогда не понимал его и злился, что последний друг оставляет его одного на земле, а теперь вдруг осознание промелькнуло у него перед глазами: Он на земле ещё не все успел сделать. Был заложен смысл — в него, в его семью, — чтобы жить так долго и помнить многое. К чему-то все они шли — все вместе, — со своими страхами, болью, любовью, — и путь этот был не напрасен. Руневский поклялся себе, что смысл этот он из жизни не упустит — и ещё сильнее обнял прижавшихся к нему « его девочек». Пусть будут они — хоть так, хоть сквозь века. Верные друг другу. А после них — хоть потоп. — Между прочим, папа, ты бы побрился, — нагло фыркнула Ада, уворачиваясь от поцелуя в щеку, — ты с этими усами похож на Мюнхгаузена! — Ну и сравнения у вас, Ада Александровна, — рассмеялся Руневский, — нет бы ласковое слово отцу сказать после долгой разлуки! — Так уж и долгой! — съязвила Ада, — две недели не виделись! — Для отца даже сутки — есть целая вечность! — протянул Руневский и, дождавшись скептически поднятой брови как от дочери, так и от жены, довольный, спустился к машине. На Варавкино снова, как и сто лет назад, опускался лиловый, летний вечер. Всё было, как прежде — хоть и люди вокруг менялись, и новости, обсуждаемые за столом, были с каждым годом всё страшнее. Да только, кому бы голоса ни принадлежали, все они говорили ровно и нежно, со смехом, шутки звучали звонко, и замолкало всё, кроме птиц, когда брал кто-то за столом в руки старенькую гитару. Неизменным было главное в вампирской семье — огромная, неподвластная ничему, любовь, соединявшая их столетиями. — У нас кстати новость для вас, — громко заявила Ада, не обращая внимания на покрасневшие кончики ушей Аркадия, — мы съезжаемся! Алина ахнула, а Свечников хлопнул в ладоши. — Ну наконец-то! — воскликнул он, — я думал, вы до моей смерти будете по съемным комнатам и по углам ФСБ шарахаться! Тут покраснели оба участника новоиспеченного «съезда». — А вы откуда знаете, Владимир Михайлович? — Не первые сто лет, знаешь ли, на земле живу! Ты ещё когда ей ногу сшивал, я все понял! — Что это ты такое понял? — фыркнула смущённо Ада. — А то, что пропал доктор — с твоим-то характером. — Вся в мать! — театрально вскинул палец вверх Руневский. — Вся в отца! — грозно возразили ему одновременно Алина со Свечниковым. Аркадий Петрович Столыпин, от смущения не знавший, куда себя деть, принялся бренчать на гитаре. Тёплые аккорды какой-то старой, из шестидесятых, песни, растекались по двору, по берегу реки, по верхушкам окрестных домов. Сколько бы ни кричали, ни ругались между собой кровь пьющие за этим столом, всё равно знали — к новому дню от споров не останется ни следа. Сколько было их, таких споров, за последние двести лет? Не сосчитать. — Как ты закончишь свой «Потоп»? — тихо спросил Руневский, стараясь не прерывать магии лившейся из-пол пальцев Столыпина мелодии. — Так и закончу, — Алина кивнула на стол, на сидевших за ним вампиров и на огромную луну, показавшуюся из-за лесистого берега за их спинами, — в тихой гавани. В каждом потопе должна быть такая. Руневский улыбнулся и прижался щекой к ее виску. Над рекой прокатился последний звенящий аккорд. — Всё, — произнёс, неловко улыбнувшись, Аркадий Столыпин.