Le déluge

Дружба людей и вампиров всегда находилась за гранью понимания и тех, и других, и была доступна лишь избранным. Руневский с удовольствием причислял себя к этой узкой категории, но когда его лучший друг, Володя Высоцкий, вдруг огрел его шлангом от пылесоса по голове, вампир подумал на секунду, что в теории о невозможности любви между «едой» и «едящим» есть своё разумное зерно. — А ну спрячь свои кусалки, — с хитрым смехом сказал Володя в ответ на недовольное шипение, — и не бухти, у тебя шишки все равно не будет. А у меня будет — от Алины, за то, что курил тут с тобой, и за ковром дорогостоящим, как ты сам сказал, из Персии контрабандой в 1847 году вывезенным, не уследил! Так что хватит мусорить, и давай — пылесось! Руневский, считавший, что уж в своем-то углу спокойно может подымить, стоя на потолке, не утруждая себя нормами приличия, скорчил злую гримасу. — Вот сожру я тебя, Володька, — булькнул он, спрыгивая на пол, — будешь знать. — Не сожрешь, — усмехнулся Высоцкий, пихая в руки товарища новенький югославский пылесос в форме Сатурна, — ты после такого с мосэстрадой за всю свою вампирскую жизнь не расплатишься. Дружить с Высоцким было радостно и задорно: Руневский, боявшийся, что откровение о его вампирской сущности отпугнет «трепетного поэта», был приятно поражен. Володя не шугался от него, боясь быть съеденным, но и не приставал с расспросами. Тем более, не требовал обратить его, как некогда требовал красивый мальчик с седыми висками, поставивший тем самым крест на их прекрасной дружбе. Долгое время после раскрытия «тайны» Руневский боялся повторения знакомого сюжета. В голове роились сотни грустных вариаций будущего: вот Высоцкий брезгливо морщится, замечая в его холодильнике банки с кровью, и уходит навсегда. Вот он случайно рассказывает об «особенности» своего друга кому-то лишнему, и Руневский с болью в сердце оказывается вынужден убить глупого барда. Или, самое страшное — приползает к нему, как когда-то Фандорин, в помешательстве, умоляя превратить его в вампира. Но Высоцкий не был брезглив, не был глупым и, уж тем более, не был Фандориным — и постепенно все опасения Руневского стирались, оставляя в душе лишь тихую радость. У него наконец-то был друг, о котором он мечтал всю жизнь. Главным минусом было лишь то, что друг этот когда-то перестанет существовать на земле. — У тебя пожрать что-нибудь есть? — крикнул из кухни Володя, хлопая холодильником, — кроме крови. Кстати, а где ты берёшь ее в таких количествах? — Друг приносит, — смутился Руневский, подбегая к товарищу и выхватывая у него из рук бумажный пакет, как из-под кефира, — из больницы. — Так вот куда идут все доставления со всесоюзного Дня донора, — хохотнул поэт и картинно поморщился, — даже пробовать не хочу! — Давай я тебе колбасы порежу? — предложил Руневский. — И что ты мне, пустую колбасу жрать прикажешь? — улыбнулся Володя, — я пойду в булочную, батон хоть куплю. А ты пока ковёр пропылесось! — Ты мне что, мамка? — Я тебе друг и потенциальная жертва твоей жены, — прокричало уже из-за двери, — она этот пылесос из Словении сколько тащила? Прояви солидарность! И Руневский проявил: честно прикрутил к пылесосу насадку, перетащил тяжёлый, как стадо слонов, агрегат на середину комнаты, включил в розетку и, вслушиваясь в монотонное жужжание югославского моторчика, напрочь забыл об истинном предназначении немыслимой машины. В голове замелькали какие-то поэтические образы, свет, отражающийся от трюмо в соседней комнате, показался донельзя метафоричным, и Руневский, сев по-турецки на ковёр, достал из кармана неизбывную пачку сигарет. Чтобы не повторять прежних ошибок и не получить за них снова шлангом по голове, Руневский снял с пылесоса насадку и скинул пепел с кончика сигареты прямо в чёрную пустоту резинового хобота. — Талантливо, — прозвучало насмешливо из коридора. Володя, в хулиганской плоской кепке и с батоном хлеба, засунутом почему-то под ремень штанов, смотрел на открывшуюся ему картину как на номер цирковых акробатов. — И даже не приставай ко мне больше со своей пепельницей, — фыркнул Руневский. Володя высвободился из пальто, кинул хлеб в кухню, а сам сел рядом с вампиром, выуживая из открытой пачки сигарет свою долю. Закончил — и посмотрел на Руневского со странным вызовом в хитрых карих глазах. — Как думаешь, с метра если пепел бросить, пылесос его затянет? Руневский изогнул бровь. — Предлагаешь провести технические испытания? — Категорически на них настаиваю! Метр перерос в два, два — в полкомнаты, и меньше, чем через час, Руневский поймал себя на мысли, что снова сидит на потолке, только Высоцкий больше не грозит ему шлангом, а со знанием дела подкидывает вверх уже зажженную сигарету — проверял, долетит ли она до вампира, или же пылесос успеет затянуть ее быстрее. В прекрасный момент, когда исследование дальности тяги югославского «Сатурна» переросло в соревнование по плевкам, входная дверь заскрипела, и на пороге появилась Алина — в модном джинсовом комбинезоне терракотового цвета и тяжёлой репортерской сумкой на плече. Открывшаяся взгляду вампирши картина заставила сумку со страшным грохотом ухнуться на паркет. — Вы что тут устроили? — прошипела она, — вам что, по пять лет?! Руневский с Высоцким переглянулись, как нашкодившие школьники. — Ещё и пылесос весь пеплом забили! — продолжала возмущаться Алина, пройдя в гостиную и спотыкаясь о многострадальный «Сатурн», — ещё и заплевали всё, гады! И, очевидно, исчерпав запас цензурных слов увещевания, Алина грозно замахнулась на домашних хулиганов не перестававшим жужжать шлангом. Высоцкий ойкнул, попятился и машинально протянул руки сидящему на потолке товарищу. — Спасай! — шикнул он, и вампир подтянул его к себе, прижимая к потолку. — Что за цирк? — не унималась Алина, — слезайте быстро! Сейчас будете всё отдраивать! Мы этот ковёр столько десятилетий берегли не для того, чтобы вы на нём… Грозный тон голоса Алины, очевидно, делал перспективу ночной уборки с пристрастием настолько красочной, что Руневский, вжав в голову в плечи, прижал скоючевшегося в его руках товарища к себе, как хоккейный щит. — Мультфильм про Малыша и Карлсона смотрел? — спросил вампир. Володя кивнул, не вполне поняв причинно-следственную связь, но задумался о ней слишком поздно: Руневский, перехватив его поперёк груди, гаркнул глупое «Мы — курить!» и стремительно вылетел бегом по потолку прямо в открытое окно. Яркими пятнами пронеслись перед глазами Высоцкого фонари Лялиного переулка, свет засыпающих окон соседних домов, грязно-розовое ночное летнее небо. Свежий воздух бил в грудь, неожиданность вкупе с каким-то детским восторгом щекотали сердце, и когда поэт, наконец, смог собрать мысли в кучу, то понял, что прижался к Руневскому, ползущему по стене на крышу, как к скакуну в галопе. — Ты сдурел? — почему-то очень тихо проговорил Володя, цепляясь за водолазку друга. — Тихо ты, тут близко. Они вылезли на крышу башни, тяжело дыша и нервно посмеиваясь. — Поверь, это не так страшно, как шанс получить по лбу от Алины, —улыбнулся судорожно Руневский, похлопав себя по карманам. Многострадальная пачка сигарет наконец была найдена. Володя вытащил одну подрагивающими пальцами. — Если ты решишь меня ещё раз так прокатить, то ты хоть предупреждай заранее, а то я чуть, пардон, не обосрался. — Извини, — улыбнулся Руневский, — предупреждаю заранее: через полчаса поедем обратно тем же «рейсом». — Дурак ты. — Какой уж есть! Старый дурак-упырь! Высоцкий пихнул его по-товарищески в плечо. — А мне других упырей и не надо! Они сидели, тихо посмеиваясь, выпуская в светлую ночь струи едкого дыма, спустив ноги со старой, поросшей мхом и тонкими березками крыши. Внизу, на неровных улочках, доделывали свои дневные дела утомленные летним солнцем москвичи. — Песню что ли написать, — выдохнул со смехом Володя, — про иноходца, скачущего без седла. Седло же на тебя не налезет, верно? Руневский скривил губы в тёплой усмешке. — Только попробуй, гад.