Le déluge

Элла, подперев рукой щеку, с умилением смотрела на то, как ее названная племянница самозабвенно грызёт привезённый через многочасовые пересадки из Позитано в Москву огромный гематоген в форме Пизанской башни. У Пиколины («Малышка» по-итальянски — так Элла стала называть девочку) к двум годам наконец-то прорезались все коренные клыки, и родственница — не по факту, но по крови, — случайно услышав сей чудесный факт от Руневского по телефону, не могла оставить племянницу без подарка. — Ну какое же чудо! — абсолютно искренне проговорила вампирша, едва не хлопнув в ладоши, когда Ада оторвалась от лакомства и улыбнулась ей во весь клыкастый рот, — ни дать, ни взять крохотная копия Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии»! — Господь милосердный, ну и сравнение, — фыркнул наблюдавший эту сцену Руневский, только вышедший из своего кабинета после сложного совещания по видеосвязи и сладко, как кот, потягивавшийся, — еще бы вспомнила «Бэби Джейн», платьишко, между прочим, на Аде очень похожее на то, белое, что носила в нём Бет Девис! И вообще, я думал, Cara mia, ты зареклась упоминать актеров всуе? Элла недобро сощурилась и выдала витиеватое высказывание на итальянском, которое Алина, от неожиданности отвлекаясь от новостной ленты в своём ноутбуке, определила как четкое вербальное направление в межъягодичную область. Руневский громко присвистнул и ответил тоже по-итальянски — как показалось Алине, не слишком цензурно. — Прекратите ругаться при ребёнке! — на всякий случай пристыдила она обоих. — А кто ругается? — невинно захлопал глазками Руневский, — исключительно братская нежность! — Я одного не могу понять, — Алина захлопнула ноутбук и с вызовом посмотрела на обоих вампиров, — ладно я, родилась и выросла в среде, где друг друга к чертям собачьим послать — как доброго утра пожелать с улыбкой, дело привычное. Но вы оба ведь из дворянских родов, жили долго при Владимире Михайловиче, который даже свинью делать книксен может научить, почему вы постоянно пытаетесь оскорбить честь друг друга? Руневский и Элла вдруг посерьезнели. — Честь? Никогда! — воскликнула вампирша, — мы можем втыкать друг в друга словесные шпильки, потому что долгое время это было модно при дворе, и мы вошли во вкус, но полноценные оскорбления? Что ты! — Послать в задницу — это шпилька такая? — Алина изогнула бровь. — Времена меняются, шпильки утолщаются, — развёл руками Руневский. Элла хихикнула. — Сандро однажды чуть не погиб, защищая мою честь, а ты говоришь — оскорбление! Алина с удивлением посмотрела на мужа. — Ты не рассказывал! Руневский неловко улыбнулся. — Элла немного преувеличивает, но суть верна, да. Инцидент имел место быть. Тогда был 1904й год, кажется… …Руневский только лишь занёс руку, чтобы постучать в парадную дверь особняка на Мойке, как та отворилась, и на морозную набережную выскочила, едва не сбив вампира с ног, буря в огромной енотовой накидке. — Я жду тебя вечность, Сандро! — прогремела буря голосом Эллы, отодвигая Руневского в сторону и капризно выставляя вперёд руку, чтобы провинившийся вампир помог ей забраться на подножку дожидавшегося экипажа, — уже думала ехать одна, а это представляешь, какой скандал? Фрейлина ее величества, и одна на балу! — Я опоздал всего на четверть часа, — устало улыбнулся Руневский, поглаживая пальцы в белых бальных перчатках, — да и потом, Элла, кто бы говорил об опозданиях? В последний раз я ждал тебя на собрании Комитета два часа, а ты даже не извинилась! — Мне простительно! — все так же громко сказала Элла, — я женщина, и я — итальянка! — Ты заноза в пятке, а не женщина! — усмехнулся Руневский, уворачиваясь от тычка под бок. Карета была узкой, тесной, и к тому моменту, как пара добралась до Зимнего Дворца, оба вампира, как ни старались превратить свою заварушку в шутку, вышли на парадную лестницу в потрепанном виде — не слишком критичном, чтобы нельзя было появиться такими перед Государем, но достаточном, чтобы у прочих прибывающих на бал гостей на лицах появились многозначительные улыбки. — Ну вот, — Элла театрально закатила глаза и взяла Руневского под локоть, — теперь все опять начнут судачить о том, что мы чудесная пара, и нам срочно нужно повенчаться! — О Боже мой, какая трагедия, — вторил ей Руневский, ехидно прищурившись, — они говорят об этом с переменным успехом последние лет 35, думаю, им уже надоело. — А я не думаю! — Элла, уже сбросившая шубу на руки слугам, теперь оправляла своё придворное платье карминового цвета с золотым шитьем. Кокошник в ее волосах — огненно-рыжих, не тускнеющих с годами, — помимо золота блестел успевшими упасть на него крупными снежинкам, — мы с тобой определённо самые красивые люди света, Сандро, и оба безнадежные холостяки, двор будет всегда мечтать о нашем браке. Кровное родство у нас почему-то не считается препятствием, всегда считала это большой глупостью! — Скромность всегда была твоим главным достоинством, — усмехнулся Руневский, исподтишка ущипнув подругу за предплечье, — между прочим, если бы мы поженились, проблем стало бы гораздо меньше! Ты бы, например, перестала якшаться со своей Московской богемой, а я перестал бы краснеть за тебя перед Свечниковым всякий раз, когда вынужден оправдывать твоё отсутствие в столице. Элла вырвалась и поджала губы. — Фи, какое мерзкое слово — «якшаться». Они талантливы, и мне с ними не скучно! Я так устала от бесконечных придворных и чиновников с их расписаниями вплоть до минут, что хоть волком вой! — Cara mia, ты фрейлина, так изволь соответствовать! — без злости пожурил Руневский Эллу, — я слышал, тебя видели в Москве в обществе Лужского*! Ночью, на Дмитровке! — И что? — молодая вампирша смотрела на Руневского с дерзостью, какую в придворной даме сложно было представить, — мы всю ночь пили вино и разговаривали! Представляешь? Он читал Рабле**! — Боже, неужели при дворе так мало людей, читавших Рабле, что ради этого ты убежала в Москву на месяц? — Читали-то, может, многие, — фыркнула Элла, — да вот кто бы ещё понял! — А актеришка из Художественного театра, значит, и читал, и обсудить готов? — съязвил Руневский, но тут же смягчился, — моя драгоценная, умоляю, будь благоразумна! Элла посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц и закусила губу. Руневский напрягся. — Ты увлеклась им? — Ещё чего! — фыркнула женщина, откинув назад отороченную речным жемчугом фату. Но Руневский слишком хорошо знал этот взгляд. — Батюшки, — выдохнул он, понижая голос: по лестнице рядом с ними шла чета главных придворных сплетников, — у вас интрижка! — Я бы так это не назвала, — на удивление спокойно ответила Элла, будто расслабившись от того, что Руневский обо всем догадался сам, и ей не нужно было вдаваться в неловкие объяснения, — скорее, роман в письмах. В основном довольно фривольного содержания. У Руневского отвисла челюсть. — И как долго это продолжается? — С тех пор, как мы расстались в Москве. Сандро, умоляю, не смотри на меня так! Лужский мне просто хороший друг! Ну, с определёнными бенефитами. Он даже не знает, что я вампир! — Ничего себе бенефиты, — выдохнул чуть ли не со стоном Руневский, представляя, как Василий Лужский — коротконогий, плюгавый шут с огромным носом и глазами, как у поросёнка, — представляет себе его Эллу, которая теперь так изящно входила в зал в своём алом уборе и улыбалась другим фрейлинам неподалёку, — совершенно голой, и что сама Элла (о, Боже) с вожделением представляла голым его. Вампир устало прикрыл глаза: у Эллы, при ее магической красоте, статности, безупречной репутацией в Дружине и фрейлинском шифре Марии Фёдоровны, всегда была странная тяга к мужчинам не только уродливым, но и никчемным. — Прекрати на меня так осуждающе косить! — не выдержала Элла, процедив слова сквозь обворожительную улыбку: они вошли в зал, и ругаться было бы вне этикета, — Ты не имеешь права меня осуждать! — Я не осуждаю, — шепнул Руневский, учтиво кланяясь знакомым из дружины, — Я беспокоюсь за тебя. Ты увлечена человеком из богемы и шлешь ему письма, которые могут потом использоваться против тебя. Пойми, Cara mia, ты для той Московской жизни — такое же чудесное явление, как и они для тебя. Они не понимают, что такая респектабельная дама забыла в их богемном болоте и смотрят на тебя, как на опасность. Несомненно, прекрасную и влекущую, но опасность! А ты теряешь голову! — Вот тут ты не прав, — Элла, казалось, теперь была спокойнее своего «брата», — я абсолютно трезво оцениваю происходящее. Романа у меня с Лужским, как бы он ни был мне симпатичен, не выйдет. Во-первых, я не забываю своё место, что бы ты там ни думал, а, во-вторых, он же шизофреник! Как и каждый гениальный актер! Что у нас с ним может быть? Руневский поморщился, но вынужден был согласиться: уж что-что, а актер Лужский был феноменальный. Он сам видел его несколько раз в московский постановках, когда сопровождал в Белокаменную ее высочество великую княжну Ксению Александровну — самую заядлую театралку при дворе. В тот раз, когда произошло роковое знакомство Эллы и Лужского, Руневский вынужден был остаться в Петербурге по неотложным делам Дружины, и с великой княжной в Москву отправилась группа императорских фрейлин. — Но как бы то ни было, как бы я головой не понимала всю тщетность происходящего, черт возьми, как я скучаю по нему, — прошептала Элла, сжимая локоть своего спутника крепче, — я отправила ему длинное чудесное письмо с две недели назад. А он прислал в ответ две строчки! Представляешь, какое свинство? Написал, что занят в новом спектакле, я понимаю, он набирает известность, но так холодно это было написано! И это после всех тех писем, что мы друг другу писали? На десяти листах! После всех тех телефонных разговоров! — Ах, были, значит, ещё и телефонные разговоры… — беззвучно простонал Руневский, но Элла не услышала его, и продолжала свою тираду (полушёпотом, естественно, и с абсолютно бесстрастной, протокольной улыбкой на губах): — Ты прости, что вываливаю на тебя все свои душевные терзания, но, дорогой, ты первый начал этот разговор, к тому же, ты мой единственный друг, а я так дьявольски устала держать это в себе! Понимаешь, всё начиналось прекрасно: он сам инициировал наше общение, довольно дерзко (сам знаешь, какой храбрости стоит первым заговорить с императорской фрейлиной!), ни на что не намекая и не посягая, а ты же знаешь, как я устала от мужчин, которые только и хотят затащить меня то в койку, то сразу под венец? Мы нежно дружили, он писал мне, интересовался моей жизнью, поддержал меня в тяжёлое время… Когда он единственный из всех спросил вдруг, почему я кажусь грустной (а тогда, как ты помнишь, я рассорилась с одной из подруг, госпожой Зотолокиной), во мне что-то перевернулось. Я взглянула на него не как на смешного маленького человека, а как на мужчину. Он был внимателен, нежен. Однажды даже сказал, очень трепетно, что испытывает ко мне чувства… Я пропала. Я решила, что могу больше не сдерживать себя. Я писала ему огромные письма, первая набирала телефонный номер, а он будто стал охладевать ко мне. Я потому-то и придумала эти интимные полуигры, чтобы всколыхнуть вновь его чувства… Вот чувства вернулись на две недели, а потом их снова будто обрубили. Две строчки, Сандро, и то о том, что он не сможет приехать в Петербург на эти дни, как я просила. У него сегодня спектакль. И всё — больше ни слова. Пустой лист. И молчащий телефон. Руневский взглянул на подругу, внезапно раскрасневшуюся, а от того ещё более притягательную в ослепительном свете бального зала, и понял, что не может более думать о ней с осуждением. — В России столько блистательных мужчин, жаждущих взять тебя в жены и обеспечить тебе преспокойную жизнь, а ты выбрала того, из-за кого плачешь в подушку. — Может, в этом всё и дело, — Элла посмотрела не него со смутной улыбкой, — Я всегда держу себя в руках, как только могу. Может, мне этого и не хватает — терзаний, слез? Ведь, когда ты плачешь, и тебе больно, когда ты привязываешься к кому-то с нездоровой страстью, то ты так или иначе чувствуешь себя живым. У Руневского защемило сердце. Очаровательная женщина, державшая его теперь за локоть и так умело кокетничавшая с вельможами всевозможной знатности, с лёгкостью смеявшаяся томным грудным смехом, какой сладострастные поэты воспевали в своих непристойных стихах, была до ужаса, до невозможности одинока. — Драгоценная, я… — хотел было сказать наконец что-то приободряющее Руневский, но Элла, до того безукоризненно игравшая светскую вежливость, вдруг изменилась в лице: побледнела, приоткрыла в немом испуге свой пухлый алый тот, и Руневский, проследив за ее в момент потухшим взглядом, сам чуть не вскрикнул. В зал, ведя под руку не кого-нибудь, а великую княжну Ксению Александровну, вошёл Василий Лужский. — Ты же говорила, он в Москве, на спектакле? — недоуменно проговорил Руневский, но его уже не слушали: Элла, позабыв обо всем, стремительно шла к виновнику их затянувшейся дискуссии, изящно лавируя меж тянувшихся к ней с приветствием ладоней. Руневский ринулся за ней. К тому моменту, как он нагнал пылкую подругу, та, сделав книксен, уже о чем-то успела поговорить с юной великой княжной и, очевидно, по праву фрейлинского старшинства, передала сестру императора, пришедшую на бал без записного кавалера, кому-то из генералов, а сама увела актёра чуть в сторону. Остановившись в нескольких метрах от пары, Руневский слышал лишь отрывки разговора, но и те напоминали какой-то абсолютно чуждый миру высшего света фарс: — … Какими судьбами вы…? — …По приглашению княжны… — Но вы же говорили…. — Я не мог такого сказать… Какой холодный приём… — …Нет, постойте!.. — …Ах вы… — … Простите… — …А что…?.. — … Что за сцена?!…. Слёзы?.. Руневский с болью наблюдал за тем, как на лице Эллы недоумение сменяется покорностью, а следом — болезненным отчаянием, и пытался убедить себя не вмешиваться в происходящее, но когда прозвучали последние слова это сцены — громко, злобно, неподобающе для высокого приёма, — он понял, что уже не контролирует свой гнев. — Если вам противно видеть мои слёзы, я могу тотчас уйти! — Ну так уходите же, госпожа Гоцци, раз собираетесь вести себя подобным образом и оскорблять мою душу своими позорными рыданиями! По залу прокатился почти театральный гомон — как после самого настоящего трагического диалога. Лужский, очевидно, довольный произведённым эффектом, ещё раз с вызовом взглянул в начинавшее краснеть от набегавших слез лицо Эллы, уже собирался эффектно покинуть «сцену», как вдруг уткнулся в выставленную вперёд в предупредительном жесте руку разъяренного Руневского. — Как вы смеете, Лужский? — проговорил он надменным тоном, выходя вперёд и заслоняя собой абсолютно потерянную Эллу, — Вы не в театре, а на высочайшем приёме. Немедленно принесите извинения! — А то что? — почти бесстрашно проговорил маленький мужчина, смотря на Руневского с таким вызовом, что вампир был близок к тому, чтобы испытать к нему нечто вроде уважения. Но этот «храбрец» оскорбил Эллу, а обиду «сестры» Руневский оценивал как пощечину себе самому. — Вы отказываетесь? — проговорил он медленно, стягивая с руки бальную перчатку, — в таком случае, я требую сатисфакции. За оскорбление дамы и за чудовищную дерзость. Извольте выйти во двор, сударь, если в вас есть хоть капля благородства. — Сандро, не надо! — очнулась Элла, глотая слёзы и цепляясь за локоть Руневского, — государь прибудет через полчаса, тебя посадят в Крепость за убийство! — Это ещё неизвестно, кого посадят! — прошипел Лужский, — я согласен! В саду, немедленно! И раз уж выбор оружия остаётся за мной… — он окинул взглядом бальную залу в поисках намёка хоть на что-то, имеющее отношение к дуэльному кодексу, но даже вельможи на государственном приёме были без парадных сабель. — Будем прогрессивными людьми, — наконец произнёс Лужский, подглядывая искоса на соперника, — я предлагаю вам боксерский поединок! — Вы? Мне? — опешил Руневский, не вполне понимая, как мужчине, на голову ниже его самого, могла прийти в голову такая сумасшедная мысль, — Вы уверены? — Как и в том, что сейчас вы пытаетесь нанести мне оскорбление! Руневский оглядел зал, прикинул в уме что-то, пронимая, что оружия за такое короткое время достать все равно не получится, и неуверенно кивнул. — Бокс так бокс. В таком случае, за вами — первый удар. Тут же появились двое унтеофицеров, согласившихся стать секундантами. Дуэль, привлекшая в сад дворца почти всех гостей, в том числе и великую княжну, пригласившую Лужского на приём — очевидно, из-за своего огромного юного сердца, — напоминала комическую миниатюру в духе комедии Дель Арте: двое взрослых мужчин во фраках, один — с алой лентой отличия через плечо, — осторожно, обходя вазоны и мраморные изваяния, пытались ударить друг друга так, чтобы при этом не поскользнуться и не сломать себе шею на скользких садовых дорожках. — Какая драма, Донателла Джироламовна! — восторженно шептала юная княжна фрейлине в ухо, — за вашу весть сражаются такие замечательные мужчины! Ей богу, я думала, такое бывает лишь в романах! По белому, истерзанному потоками неудержимых слез лицу Эллы было ясно, что она бы предпочла сгореть со стыда, чем наблюдать разворачивавшуюся в саду сцену. «Вы называете меня блистательной дамой» — читалось в ее глазах, — «но бой за мою честь выглядит как дешёвая балаганная шутка». — За что вы так с ней?! — кричал Руневский, уворачиваясь от ударов снизу, и хватая наконец потерявшего бдительность противника за воротник, — она влюблена в вас! Одна думала, что вы отвечаете взаимностью! — Я влюблён! — яростно ответил Лужский, но стушевался, — но понарошку! Я не знаю… Я и люблю ее и не люблю! Я актер, я не постоянен в своих пристрастиях! — Так зачем вы терзаете ее?! — Это я-то терзаю?! Лужский вдруг взглянул Руневскому в глаза, и тому стало не по себе: в бездонном сером взгляде одновременно бились в конвульсиях тысячи чувств, будто перед ним был не один человек, а целая армия. Разумеется, Лужский не мог понять своих чувств к Элле. Он не знал, за что хвататься в себе. Руневский ослабил хватку. Он не мог так откровенно навредить человеку, настолько запутавшемуся в себе. У него-то не было вампирской жизни, чтобы во всем разобраться, а отнимать крохи человеческого существования было бы кощунственно. Послышался грохот, и по рядам зрителей прокатился испуганный шёпот: дуэлянты, очевидно, не рассчитав удара, сцепились кулаками и, не удержав равновесия, упали с высокого постамента прямо на борт замерзшего фонтана. — Вы сломали мне руку! — задребезжал обиженный голос Лужского. — И поделом вам, — ответил ему Руневский, вставая и отряхиваясь от снега, — считайте, что сатисфакция удовлетворена. Проведите себя в порядок. Государь будет с минуты на минуту! Вы же не хотите загубить свою карьеру таким позорным образом? Но сам Руневский в бальную залу не пошёл. С трудом сняв фрак (падение все-таки не прошло бесследно), когда все гости наконец ушли, и зазвучал полонез, открывающий бал, вампир опустился на ступени, ведущие в сад и, улыбнувшись, прижал к себе трясущуюся в рыданиях Эллу. — Какой позор! — причитала она, закрыв лицо руками, — я потеряла всё!.. — Что ты потеряла? — устало прошептал Руневский, поправляя на голове вампирши придворный кокошник. Та не ответила. — Ну ну, не плачь так сильно, — проговорил он, думая, что Элла грустит о попранной репутации, и ободрительно улыбаясь, уверяя и себя, и ее, что потеря была небольшой, и уже через пару недель все всё забудут, простив госпоже Гоцци эту сцену за ее известный всем горячий итальянский нрав. — Не буду, — прошептала в ответ Элла, плача еще сильнее — не о репутации, а о том, что потеряла единственного человека, который заставлял, пускай и через слёзы, чувствовать ее себя живой. Через минуту они уже были другими: собранными, выпрямившимися, с вежливыми улыбками на подрагивающих от мороза губах, — и, держась под руку, вновь вошли в блистательную бальную залу. — А что потом было с этим Лужским? — спросила Алина, дослушав рассказ до конца, — он больше не объявлялся? — Ну почему же, — улыбнулась Элла, — мы виделись ещё несколько раз, и даже продолжили переписку. Однажды даже провели ночь вместе, но это оказалось не так интересно, как мне представлялось из писем. Так себе мужчинка. Даром, что гений. — Как ты могла так? — недоумевала молодая вампирша, игнорируя странные знаки, которые показывал ей от двери Руневский, — он же тебя чуть не опозорил! — Да, ты права, — Элла пожала плечами, — но позволяя ему проникнуть в мое сердце, я убеждала себя, что ещё помню, как это — испытывать чувства. Когда ты живешь один без надежды найти хоть кого-то, кто хотя бы сможет поддержать с тобой интеллектуальную беседу, даже такие крохи душевного волнения начинаешь воспринимать как подарок судьбы. Разговор мог бы с лёгкостью перетечь в очень неловкое русло, и Руневский уже готов был исправлять ситуацию всеми возможными способами, но Ада, сидевшая все это время в обнимку со своим огромным гематогеном, вдруг прикусила щеку и истошно заголосила, высунув клыки. Все трое ринулись к девочке, забыв обо всем — и все трое, переполошившиеся, выдохнувшие через секунду от того, что крик был не от боли, а от испуга, вдруг почувствовали себя так, как необходимо хоть иногда чувствовать себя даже кровь пьющим — живыми .