Le déluge

— Барин, барин! Просыпайтесь! Руневский, вырванный из глубокого сна, подскочил на кровати и инстинктивно потянулся к лежавшему в тумбочке револьверу, но, завидев замершего в проходе Ионыча, выпрямился и сел на подушках. — Что стряслось, Ионыч? Ночь на дворе! Разбудишь Алину Сергеевну! Глаза постепенно привыкали к темноте, и когда Руневский окончательно прогнал от себя остатки сна, то обнаружил, что молодой графини в постели не было. — А где…? Руневский не договорил — Ионыч, испуганно округлив глаза, шагнул к изголовью кровати. — Сегодня же Иванов день, барин! Алина Сергеевна мимо меня с четверть часа назад прошла, будто зачарованная. В деревню отправилась, в одной рубашонке. Беда, барин, беда! Руневский хлопнул себя ладонью по лбу. Как он мог забыть про Иванов день?! Каждый год в одну ночь начала июля граница между миром людей и миром нежити истоньшалась. Издревле в это время крестьяне видели русалок, кикимор, под корягами цвели папоротники, а лесные бесята путали девок, являясь к ним приведениями их будущих мужей. Нежить всех мастей покидала потустороннее измерение и выходила к людям, чтобы всласть пошалить. Для людей в этот день ничего не менялось: они видели чудеса и преспокойно ложились спать, пережидая, пока грань между мирами к утру снова станет достаточно прочной. Но для «кровь пьющих» эта единственная ночь в году была опасна — потому что была естественна. Вампирская сущность, жившая наравне с человеческой, брала в них верх, и благочестивые члены общества за считанные минуты превращались в хищников, влекомых зовом крови. Бороться с этим было сложно, Руневский знал по себе: прежде, чем научиться контролировать «зов крови», он в горячке убил не один десяток крепостных, а однажды сцепился насмерть со Свечниковым, пытавшимся унять разбушевавшегося «сына». За почти 100 лет Руневский выработал тактику — ложиться спать в Иванов день ещё засветло, приняв лошадиную дозу снотворного и запив ее тёплой кровью (верное средство для крепкого сна). Он знал, что многие другие вампиры вынуждены были в этот день просить слуг стягивать их на кровати ремнями и запирать двери на железные замки, и считал, не без греховной горделивости, что научился справляться с помутнением Иванова дня с наисильнейшей осознанностью. «Догордился» — корил себя Руневский, наспех одеваясь и выскакивая плечо к плечу с Ионычем из заднего хода поместья. Он предусмотрел абсолютно всё за последние сто лет. Кроме одного — что будет женат, и что жена его столкнётся с «зовом крови» впервые, никем не предупрежденная и никем не сдерживаемая. — Как думаешь, мы успеем хоть кого-то спасти? — причитал Руневский, продираясь сквозь кусты дикой ежевики, с завистью наблюдая за тем, как ни капли не запыхавшийся от бега Ионыч размашистыми жестами прорубает им путь только что найденной на поляне острой палкой. — Не паникуйте, ваше сиятельство, — деланно-весело крикнул тот, — ей чтоб до деревни добраться, нужно речку переплыть. А она студёная, да быстрая, Алина Сергеевна хоть и молодая, но сил на такое у неё как пить дать не хватит! Руневский было успокоился, но через секунду снова схватился за голову. — Так ведь там на реке девки венки с гаданиями на суженого пускают! Удары палкой по кустам стали чаще и жестче. У кинувшихся в погоню за молодой графиней мужчины и вампира оставалось очень мало времени. «Сейчас придём, а там вся поляна в крови» — терзал себя невыносимыми догадками Руневский, чувствовавший, как и в нем самом пытается выбиться наружу страшная животная сущность, — «Опять взятки, опять суды, опять бесконечные похороны, на которых придётся делать вид, что не имеешь к зверским убийствам никакого отношения…» Руневский почувствовал, что задыхается: от накатившей паники кровь стучала в висках, густела, бурлила, стискивая гортань, и вампир уже хотел было крикнуть Ионычу, чтобы остановился и дал ему секунду передышки, как вдруг тот без оклика обернулся и, сощурившисью, отвесил барину оплеуху — да такой силы, что Руневский осел на землю. Боль прошла через секунду, а вместе с ней — жуткий стук крови в висках и легких. — Легче, ваше сиятельство? — спросил Ионыч, подавая ему руку, — Вы если что, мне говорите, я удержу. Жуткая ночь. Помню, как его сиятельство молодой граф Гудович, когда мы у них в прошлом году с вами гостили, бесятствовал, так его ихний управляющий в погребе запер. И к стене приковал. С вами-то небось полегче будет, Александр Константинович! — Прости меня, — потирая щеку, проговорил Руневский, — и спасибо. Давно не бодрствовал на Ивана Купалу, забыл, какой это сильный морок. Ионыч понимающе ухмыльнулся и, похлопав хозяина по плечу, потянул его дальше, в погоню за той, для кого этот «сильный морок» мог обернуться фатальной катастрофой. Когда они вышли к берегу реки, Руннвский прислушался — было тихо. — Странно, — прошептал он, — ни криков, ни стонов. Даже звуков льющейся крови нет. Не могла же она так быстро?.. Но тут же затряс головой, отгоняя неверные мысли. Воздух на низком берегу не пах смертью. В нем, напротив, жизни было слишком много: над размеренно плескавшимися у самой кромки воды лентами водорослей гудели ночные мошки, шуршала осока, наклоняясь к журчащим волнам. В деревьях по обе стороны реки тонко свистел ветер, и Руневскому на секунду показалось, что ночь, перейдя в свою вторую половину, превращает воздух в песню. Прислушался и понял — не показалось. Откуда-то из камышей вместе с мелкими всполохами света, будто костёр жгли, действительно, доносилось пение нескольких голосов. Дав Ионычу знак быть наготове, Руневский, стараясь не шуметь, подошёл ближе. Картина, открывшаяся ему, напомнила вампиру полотна Поля Шаббаса, нимфы в ручьях, изображённые на которых, пленили в своё время не только его, но и весь Париж во время Всемирной Выставки: стоя по колено в воде, смеясь и перебрасываясь полупениями, девицы от мала до велика спускали на воду венки с закреплёнными ветками ели свечами по центру. Таинственный смех мешался с шелестом листьев, свечи трепещущими светлячками убегали вдаль по быстрой реке, и Руневский, очарованный открывшейся сценой, не сразу понял, что в окружении девиц, выделяясь из всех ростом, стояла, увенчанная огромным венком из ветвей с белыми цветами, Алина. В глазах ее не было ни огня, ни звериной жестокости. Она будто снова стала человеком. «Это невозможно» — ахнул Руневский, инстинктивно подаваясь ближе. Под ногами предательски хрустнула ветка, и девушки, разом обернувшись на шум, прервали свою песню. — Матерь божья, — ахнула краснощекая девушка, стоявшая к Руневскому ближе всех, — Явился… Алина, как в зеркале нагадали, явился, как ты видела! Он!.. Другая девушка, помладше, с испугом поклонилась и потянула бойкую подругу за рукав. — Дура! Ты что мелешь? Это же граф Руневский… — Ох простите, барин! Алина, едва видная за своей лесной «короной», смотрела на открывшуюся сцену с нескрываемым удовольствием. «Не сказала им, что графиня» — догадался Руневский, — «А они и не узнали, в деревню ведь не выходила с самой свадьбы». Руневский с силой сжал кулаки. Сдерживать себя, когда в такой близости находились тёплые молодые тела, от которых пахло свежей кровью, было катастрофически сложно. Девушки между тем, неловко кланяясь и хихикая, выпихивали «счастливицу» вперёд. — А мы, барин, на суженого гадали! — вновь заговорила краснощёкая, — и вот Алинке раз и явился, в зеркальце, оно у нас одно на всех, вот мы и углядели! — Алинка, значит? — хмыкнул, не прерывая внезапного спектакля, сбитый с толку Руневский, — ну-ка, девушки, оставьте меня с Алинкой наедине, поговорить хочу! — Барин, как можно? — покраснела одна из девушек постарше, — девку одну с вами оставить, уж простите за дерзость, грешно как-то… — Да побойся Бога! — зашипели на неё, — это ж Александр Константинович, он и мухи не обидит! — Верно, — поспешил заверить их Руневский, улыбаясь самой невинной из своих улыбок, — идите, девушки. Не переживайте за свою подругу. Перешептываясь и хихикая, толпа полуголых девиц («хоть бы постеснялись» — мелькнуло в голове у вампира), будто видение, растворилась в близлежащей роще. Огоньки свечей на пущенных в воду венках уносились вдаль так же скоро, как девичий заливистый смех. Едва все стихло, Руневский с тяжёлым вздохом бросился к жене. — Милая моя, как же ты меня напугала! — простонал он, прижимая Алину к себе в объятии, — я думал, ты кого-то убила! Алина взглянула на него полными какого-то скрытого отчаяния глазами. — Я хотела, — спокойно сказала она, потупив взгляд, — я не знаю, что это было. Я себя не контролировала. Шла, будто меня тянуло, будто я месяц не ела и не пила, на человеческий запах… Вышла к реке, а там девки. И я бы, Саша, я бы, ей богу, убила их, но… — Что случилось? — затаив дыхание, спросил Руневский. Алина в его руках мелко дрожала. — Одна из них подошла, что-то проговорила… А я в том состоянии даже язык человеческий перестала понимать, представляешь? — Представляю. Все вампиры в эту ночь перестают быть людьми. Так и что дальше? — Она надела мне на голову венок, и я вдруг очнулась. Алина смотрела на Руневского во все глаза, стараясь найти у него хоть какой-то ответ, но вампир выглядел, казалось, ещё более растерянным. Руневский осторожно провёл пальцами по белым бутонам и вдруг с удивлением почувствовал, как долго сдерживаемся в душе хищническая натура отступает. — Дело в этих цветах, — догадался Руневский, — они сдерживают «зов крови»! — Так я не сошла с ума? — неверяще прошептала Алина, — у того, что со мной сегодня происходит, есть разумное объяснение?! — Разумное ли? — усмехнулся невесело Руневский. Начать рассказ он не сумел — послышался шум, и на берег реки, спотыкаясь, вышел наблюдавший за всем из-за камышей Ионыч. — Это боярышник, ваше сиятельство, — с видом знатока указал он на венок в волосах Алины, — от упырей (простите великодушно) древнейшее средство. Он жажду крови притупляет и силы отнимает. Только, ваше сиятельство, вы бы сняли это поскорее, а то надышитесь до смерти. Опасный этот цветок. Губит он таких как вы. Алина вздрогнула и прижалась к мужу теснее. — Если снять венок, я могу тебе навредить, — сказала она едва слышно. У Руневского защемило сердце. Его маленькая, хрупкая молодая графиня снова пыталась его защитить, даже ценой собственной жизни. — Всё в порядке, — он улыбнулся и мягко поцеловал ее в середину каждой ладони, — мы и не такое проходили вместе. В конце концов, это только одна ночь в году. Кто-то живет с жёнами-фуриями всю жизнь и не жалуется! — Дурак! — нервно засмеялась Алина, чувствуя, как поцелуи, перешедшие на щёки, не дают пролиться накопившимся в уголках глаз слезам. И Руневский не прекращал поцелуи — ни тогда, когда снял с головы жены злополучный венок, ни когда она со страшным рыком и красными от крови глазами накинулась на него, отбрасывая пытавшегося помочь Ионыча на несколько метров. Храбро и самоотверженно открыв глаза, от, постанывая от боли, целовал пытавшуюся вгрызться в него клыкастую пасть, оглаживал сжавшиеся звериной судорогой плечи и думал — без каких-либо оговорок — думал о том, что любит это существо, какие бы страшные силы его не терзали. Через несколько минут буря успокоилась — ночь переплелась с утром, и грань миров, заставлявшая вампиров терять рассудок, вновь стала осязаемой. В дом Руннвский нёс жену на руках — перепачканную в земле, в разорванной ночной рубашке, и думал, что должен бы испытать к ней, такой слабой и немощной, что-то иное кроме всепоглощающего восхищения, но не мог. Чувство будто стало ещё сильнее. Руневский поймал себя на очень точной и четкой мысли: после всего пережитого он готов был видеть в Алине предмет восхищения, что бы ей ни овладевало — добро ли, зло ли. Он готов был спасти ее ото всего, даже если придётся однажды заплатить за это собственной жизнью. Алина в его руках, будто почувствовав, что думают о ней, пошевелилась и трогательно уткнулась носом мужу в плечо, пряча глаза от восходившего над поместьем солнца. Руневский улыбнулся. Мир снова давал им шанс прийти вместе в новый день.