Le déluge

Коридоры МУРа были выкрашены в отвратительный плеснево-желтый цвет. Алина, укутанная в наспех надетую накидку из чернобурки, перестала считать коридоры, по которым ее на встречу с неким старшим лейтенантом Шараповым вёл неулыбчивый молодой офицер. Все происходящее напоминало лихорадочный бред: Руневского обвиняли в убийстве. И кого? Его единственного друга военных лет! Елизавету Георгиевну Гофман нашла соседка: та лежала на полу в луже крови, со вскрытыми венами и перерезанном горлом. Эта же соседка мельком на лестничной клетке слышала, как товарищ Гофман, открывая кому-то дверь, воскликнула «Руневский! Сколько можно ждать!», и немедленно сообщила об услышанном приехавшей на место опергруппе. И вот теперь Алина, взвинченная и испуганная, шла на допрос («встреч в МУРе других не бывает» — подумала она), чтобы понять наконец: как так могло получиться, что ее мужа, майора в отставке, участника войны и Нюрнбергского трибунала, почтенного профессора, под руки вытащили чуть ли не с заседания кафедры. — А, товарищ Руневская? — стальным голосом пророкотало изнутри кабинета, — входите, поговорим. Алина во все глаза уставилась на сидевшего за допросным столом молодого мужчину. Тот был дивно хорош собой: точеное лицо, тёмные пышные волосы, уложенные на бок, молодцеватые усы и пронзительнейшего цвета голубые глаза. Но поразило вампиршу другое. То же лицо и те же самые глаза она в последний раз видела в Петербурге в 1910 году, когда в их с Каразиным конспиративном квартире находили приют многие беглецы от жандармов, и один из них был мальчишкой-офицером с радикальными мыслями и с красивой дворянской фамилией Шарапов-Двинский. Был он, как поняла Алина, не совсем законнорожденным отпрыском кого-то из Двинского графского рода. По меркам, отведённым человеку на земле, красивый юноша должен был давно превратиться в седого старца. Но он сидел перед Алиной так же, как сидел в гостиной конспиративной квартиры ровно тридцать шесть лет назад. Те же волосы и тот же изящный профиль. И глаза те же, но в то же время — другие. Холодные. Злые глаза. — Двинский! — воскликнула Алина, едва не выронив из рук сумочку, — Вы! Но как? Молодой человек (человек ли?) смотрел на посетительницу с неменьшим потрясением. — Так вот значит кто, оказывается, именуется по документам «возвращенкой Руневской». Здравствуйте, Алиночка. Только я теперь для вас не Двинский. Я теперь лейтенант Шарапов. Холодные глаза прищуривались, внимательно изучая молодую женщину в чернобурке. Жестом лейтенант пригласил Алину присесть. — Мне говорили, вы погибли тогда при взрыве, — он откинулся на спинку стула, — соврали? — Отчасти, — проговорила все ещё потрясённая Алина, — а что с вами стало, Двинский… Шарапов? Тот закурил папиросу. — Тоже отчасти погиб, как видите. Мы же можем именовать так наше щекотливое физиологическое положение? — он криво усмехнулся, — пошёл на фронт добровольцем ещё в 1914-м, на беду свою встретил графа Руневского с летучим отрядом и хожу теперь по этой бренной земле чертовым живым мертвецом. Алина округлила глаза. — Мой муж вас обратил?! — Ваш муж решил, что может управлять судьбами других людей и решать, кому жить, а кому умирать. Тонкие пальчики, судорожно теребившие край меховой накидки, вдруг сжались в кулачки. — Саша поэтому здесь сейчас, да? Из-за того, что обратил вас, и вы наконец дорвались до «справедливости»? — Здесь он потому что совершил убийство, — повысил голос Шарапов, — и я это докажу! — Почему он?! — рассверипела Алина, — где доказательства?! — Я их найду, уж поверьте, — красивые губы разъехались с страшной ухмылке, — у жертвы перерезано горло и запястья. Соотвественно, убийца хотел пустить ей кровь. А кому нужно пускать кровь, если не голодному вампиру? — Они дружили, — выпалила Алина, — они прошли вместе Нюрнберг и собирали вместе кафедру военной академии! — Елизавета Гофман была человеком, — Шарапов наклонился над столом, возвышаясь над сидевшей Алиной, — человек не может дружить с вампиром. Они — еда для таких, как мы. Никто бы не удержался. Тем более, сейчас голод. Даже кровь по карточкам, мне ли не знать. Алина поднялась следом. Теперь уже она нависала над Шараповым, обнажая свои клыки. — Из-за таких неблагодарных тварей, как ты, нас и начали истреблять, — зашипела она, — если для тебя люди — это просто пища, то ты чертов урод, который не заслуживает быть вампиром! Шарапов вдруг подался вперёд и стиснул ладонь на горле молодой женщины. — Я не просил делать меня вампиром! — зашипел он, — я был готов погибнуть за отечество, а вместо этого жил и смотрел, как умирают все, кто мне дорог! А летучие отряды во главе с твоим драгоценным Руневским не обращали на это никакого внимания. Словно так и должно быть! — Была война, Двинский, — прохрипела Алина, пытаясь выбраться, — Вы офицер, вы должны понимать это! — Шарапов я, Шарапов! — заревел лейтенант, отпуская наконец Алину и тяжело валясь на своё место, — Двинский умер там, при Саракамыше. — Нет, он не умер, — прохрипела Алина, пытаясь отдышаться, — ты сам его убил. Шарапов хотел было сказать что-то, но дверь в допросную вдруг отворилась. — Выпускай Руневского, — прогремел басом немолодой мужчина при капитанских погонах, — у нас чистосердечное. Сосед признался. Зарезал за золотую табакерку. Баба-дура ей при всем доме на победу хвасталась. Шарапов скрипнул зубами, посмотрев на сидевшую напротив девушку, а через несколько минут в кабинет ввели задержанного. Руневский выглядел жутко: спутанные волосы, казалось, пошли мелкой проседью. Подбородок был покрыт щетиной, а одежда измята так, будто он даже не в камере провёл несколько ночей, а на полу где-то в сыром подвале. — Меня переводят, я правильно понимаю? — спросил он, даже не взглянув в алинину сторону, — в Бутырку, да? Громко всхлипнув, Алина бросилась к Руневскому на шею. — Вы свободны, — гаркнул человек в форме капитана, — вот, жена за вами пришла. Руневский неверяще провёл руками по укутанной чернобуркой спине. — Распишитесь в протоколе, — с ненавистью сказал Шарапов. Руневский, отстранив Алину, подошёл к лейтенанту, дождался, пока за капитаном закроется дверь, и вдруг, грустно улыбнувшись, взял Шарапова за руку. — Прости меня, — искренне сказал вампир, — если сможешь, прости. Я знаю, ты меня не из-за Лизоньки Гофман здесь трое суток мариновал. Ты хотел, чтобы я измучился. Как ты тогда измучился, выйдя с армией из Саракамыша. Тебя нельзя было делать вампиром. Но я действовал по законам военного времени. Обращал всех, кто был дворянской крови и при смерти. Шарапов дернулся, как от удара током. В его холодных глазах вдруг засияли сотнями осколков воспоминания прошлого. — Я видел, как русские стреляют в русских, — зашипел он, — видел, как семья моя вся погибла. Как женщина моя любимая погибла, понимаете? В камере чекистской месяц просидел, потом опять на фронте… Я не хотел видеть этого всего, понимаете? Я должен был умереть там, где вы меня нашли. На большее мне силы были не даны! — Не в моей власти было оставить тебя умирать, Двинский, — прошептал Руневский, и Алина впервые за весь диалог заметила, что Шарапов не поправляет свою фамилию, — прости меня, старого солдата. По крупицам в очерствевшем сердце молодого вампира появлялись, наконец, отблески того, что помнила в нем Алина. Шарапов-Двинский, казалось, впервые за всю свою жизнь понял, что значит прощение. …Чета Руневских едва успела выйти из здания МУР, как Руневский, волоча ноги, без сил рухнул на лавочку в тени сирени. Алина обеспокоено взяла его лицо в ладони. — Что такое? Тебе плохо? Руневский посмотрел на неё со странной полу улыбкой. — Нет, милая. Мне хорошо. Он откинул голову назад, и Алина вдруг увидела, как по тонким морщинкам вокруг его глаз бежит одинокая, крошечная слезинка. — Я был дьявольски виноват перед этим мальчиком, — сказал наконец Руневский, приходя в себя, — видел ведь, что нельзя его обращать, слаб был слишком. И чуть старше тебя, моя милая, всего-то на пару лет. А я обратил. И не взял ответственность научить его жить с этой новой силой. Пошёл дальше со своим отрядом… — Была война, ты действовал по законам армии! — И забыл про законы морали, — горько усмехнулся Руневский, — знаешь, меня когда везли сюда, я уже знал, кого встречу. По запаху угадал. И все ждал, встретимся мы с ним лицом к лицу, или нет. Подумал, может быть, ему легче станет, если он приказ о моем расстреле собственноручно подпишет. Я бы не умер, он это тоже понимал, но все бы враз вздохнули с облегчением. Он бы от того, что отомстил, я бы — от того, что собственную совесть вновь чистой сделал. Грех искупил. Но раз я здесь, а он там, не желает мне смерти — что это? Алина положила голову мужу на плечо. — Новая жизнь? — Возможно, — вздохнул Руневский, — или, наоборот, жизнь старая, что в нас обоих проснулась. Вернулись, так скажем, к истокам. Но в другой эре. Они шли домой, тяжело переставляя ноги после долгой ночи и смотрели, как над кремлевскими звёздами медленно зарождается рассвет. Алина, зевая, куталась в чернобурку и все теснее прижималась к мужу, а тот всё говорил и говорил — про то, что в море бедности, крови и насилия все-таки зарождается теперь новая эра, в расцвете которой люди смогут простить друг друга, смогут наконец ощутить себя друзьями, товарищами и братьями. Эра милосердия.