Le déluge

Элла разместила их в просторном доме с огромной террасой, с которой открывался чудесный вид на бухту и прибрежный променад. Алина жадно вдыхала морской воздух: здесь, в крошечном тихом городке, вне туристического сезона, она вдруг снова почувствовала себя дома  — в том самом времени, когда они с Руневским, едва поженившись, путешествовали по Европе, а после возвращались в родное поместье спокойно шли рука об руку делиться впечатлениями о поездке со Свечниковым. Это было время бесконечной легкости и спокойствия, ощущения, что такая жизнь может длиться вечно. Но вечность кончилась в семнадцатом году, и вот уже больше ста лет ни Алина, ни Руневский не могли назвать ни одно из мест своего обитания домом. Башня на Пяти Углах, впрочем, ещё могла хоть как-то претендовать на это гордое звание. На веранде виллы с говорящим названием «L'odore del sangue» был накрыт поздний ужин: что-то легкое и на скорую руку, с изящно сервированными бокалами охлаждённой крови. Руневский прикрыл глаза от наслаждения: наконец-то можно не прятаться вне дома, маскируя кровь под вино. Можно спокойно говорить о жажде, зная, что собеседник не потребует объяснений. — Располагайтесь и чувствуйте себя как дома, — бодро сказала Элла, поднимая над головой бокал с густой тёмной жидкостью. Руневский и Алина под столом взялись за руки. Хозяйка виллы и не представляла даже, насколько верно они последовали ее словам. Дом — это ощущение спокойствие. Дом — место, где время останавливается на самых счастливых минутах. Весь оставшийся месяц вампирская чета купалась в этом ощущении, как в волнах Тирренского моря. Руневский в первый же день купил Алине шляпу — большую, широкополую, но не привычно чёрную, а упоительно-синюю, как февральское небо над итальянскими холмами. Алина даже не возражала: в конце концов, в то время, когда она помнила ощущение дома, она часто носила яркие цвета. Лишь в последние несколько десятилетий она отдавала предпочтение чёрному — то ли скудный ассортимент советских магазинов прочно въелся в ее вкус, то ли атмосфера города на Неве диктовала свои условия. На пляже Лаурито кроме них двоих никого не было — туристы обычно приезжали в город только к апрелю, а местные жители и вовсе избегали подходить к морю раньше лета — боялись подхватить простуду. Руневский смотрел, как Алина, осмелев, скакала по камням у самой кромки воды, придерживая шляпу обеими руками, и невольно потянулся за телефоном. Сделал пару кадров, пересмотрел и улыбнулся: время пройдёт, Алина забудет обо всем плохом, связанным со своей публичностью, и снова захочет показать себя миру. И, разумеется, будет ругать мужа за то, что тот не продумал всё наперёд. — Не свались, а то суши тебя потом ещё, — мягко пожурил жену Руневский и едва успел подхватить ту, когда белый кроссовок заскользил по предательски мокрому камню, и Алина опасно зашаталась на своём импровизированном возвышении. Обедать вампирская чета села в маленьком ресторанчике, нависавшем пирсом над холодными волнами. В нем тоже, казалось, было что-то от прошлой жизни: кроме Руневского с Алиной трапезу принимали ещё несколько пар и одна большая семья с шумным маленьким ребёнком. В ресторанчике было тесно, и сидящие спина к спине посетители то и дело задевали друг друга локтями, но при этом — без обиняков, без попыток влезть в чужую жизнь. Все были вместе, и при этом — каждый в своём мире. Равенство и уважение. Два проявления человечности, которые Алина не видела уже многие десятилетия. Они взяли по бокалу шабли и спокойно, не таясь, добавили в него по капле крови. А после, захватив с собой ещё целую бутылку, долго брели по береговой линии к скалам — там совсем было тихо, не так ветрено, как в городе, и никто не мешал усесться прямо на песок и вглядываться в накрытый розовым туманом морской горизонт, едва соприкасаясь плечами. — Что такое произошло между тобой и Эллой, что вы перестали видеться? Ведь вы были семьёй. — вдруг спросила Алина, и Руневский, до того расслабленно откинувшийся на песок, вздрогнул. Пара капель шабли упали на темное пальто. — Помнишь, в декабре 1910-го с рельсов сошёл поезд, шедший в Царское село? Алина нахмурилась, вспоминая, и неуверенно кивнула. — Придворные ехали готовить очередной посольский бал. Тогда погибли фрейлины Готтель и Мятлова. Элла, как ты понимаешь, была единственной, кто спасся из вагона. Ей бы было бежать и звать на помощь, но черт ее дернул пройтись по купе и найти в одном из них еле живую дочку Мятловой. Девочке тогда лет десять было, кажется… Алина прикусила губу. — Элла ее обратила, да? — Верно, — продолжил Руневский, — как я тебе рассказывал, по нашим законам нельзя обращать детей ни при каких обстоятельствах. Жажда крови заставляет их ещё формирующиеся тельца пожирать себя изнутри, и бедняжки умирают через год или два самой мучительной смертью. Если ребёнок родился вампиром, с ним ничего не случится. Но если он был обращён, его доли нельзя позавидовать. — Но Элла же не знала! — вспыхнула Алина. В ней внезапно проснулась женская солидарность: неизвестно, как поступила бы она, увидев перед собой погибающее беззащитное существо. — Не знала, — согласился Руневский, — но она отказалась признавать свою вину, когда раскрылось, что дочка Мятловой не погибла в катастрофе с матерью, а преспокойно продолжала существовать в Петербурге и, как водится в первое время с новообращёнными детьми, пила кровь всех кого ни попадя: слуг, гостей, даже крыс из подвала особняка. А так как Элла на слушании суда отказалась признать свои действия преступными, это автоматически сделало виноватым ответственного за неё перед Дружиной вампира, соотвественно, того, кто ее обратил. Алина слушала, едва поспевая за ходом мыслей своего мужа. — Свечников пострадал из-за этого? Ты это хочешь сказать? — Не успел, — выдохнул Руневский, — Элла тогда пришла к нам с этой новообращённой малюткой, умоляла спрятать их, а я, дурак, всё не мог простить ей того, что Свечникова из-за мимолетного приступа благодетели Эллы неделю продержали в камере. — И ты выгнал ее? — Алина заглянула мужу в глаза. Руневский тяжело вздохнул, ёжась от налетевшего холодного бриза. — Да, я не пустил ее на порог, — с горечью произнёс он, — с того злополучного вечера и до самого сорок пятого года мы больше не виделись. Свечников едва не отправил меня на казнь за такую жестокость. Полагаю, что только твоё внезапное появление в нашей жизни спасло нас с Владимиром Михайловичем от окончательного разрыва. — А девочка? Та, которую обратила Элла? Руневский зажмурился, не в силах больше продолжать разговор. — Вряд ли она прожила долго. Вдруг он почувствовал, как нежные руки обнимают его за шею, заставляя наклониться и уткнуться носом в высоко поднятый воротник женского пальто. — Вам обоим было очень больно, — понимающе прошептала Алина, — и то, что вы смогли простить друг друга, стоит гораздо больше, чем ты думаешь. Руневский дернулся, как от удара, и сжал жену в объятиях в ответ. Тёплые губы коснулись его покрасневших на морском ветру скул, и Руневский повернул голову, ловя поцелуй и отвечая на него со всей нежностью, на которую был способен. Алина в который раз спасала его — от смерти и от уныния. В прошлой жизни он наверняка сделал что-то хорошее, раз в этой, почти вечной, боги послали ему такую жену. Когда на Позитано опустился вечер, и соленый бриз с Тирренского моря начал продувать сквозь легкие пальто, чета Руневских засобиралась обратно на виллу. Город, сонно поблескивавший белизной своих стен в течение дня, теперь оживал, укутываясь в электрические гирлянды и сотни горящих ночными лампами окон. Уже почти зайдя в дом, Алина засмотрелась на несложный, но изящный садик у самых ворот и вдруг заметила крошечную скульптуру, притаившуюся под рододендроном. — Я сейчас приду, — предупредила она Руневского и осторожно, чтобы не помять цветы, подошла к заинтересовавшему ее белёсому каменному пятну. И сразу почувствовала, как сердце сжалось в груди от боли. Скульптура оказалась надгробием. Крошечный мраморный ангел со склоненной головой венчал своими крыльями небольшую плиту с плохо разбираемым именем и выбитыми по-русски словами: «Будешь цвесть под райским древом, Розан аленький! — Так и кончилась с припевом Моя маленькая»