Le déluge

Раздался пронзительный визг, и огромная гора каких-то тазиков, формочек, чертежей и детских игрушек — словом, всего того, что обычно кладут на антресоль навечно, — посыпалась на голову не успевшей отбежать в сторону Алины. Это был двадцать седьмой раз, когда она могла умереть в собственной квартире самой нелепой смертью. Не будь Алина вампиром, то, скорее всего, не пережила бы и первых двух. После войны чета Руневских обосновалась в Москве: Ленинградское жилище всё равно не подлежало восстановлению, а Александра Константиновича ещё с начала 1945го очень настойчиво зазывали преподавать в Ворошиловскую академию*. Алина поначалу насторожилась: Руневскому тихое место профессора могло показаться слишком незначительным. Но она ошиблась. Ее муж, за свои почти сто пятьдесят лет жизни, очевидно, слишком утомился, чтобы спокойно пережить очередную кровопролитную войну. Что-то в нем переменилось, и вечно рвавшийся на самые опасные задания Александр Руневский к превеликому удивлению Алины охотно откликнулся на московское предложение. С небывалой скоростью он из формы майора НКВД переоделся в строгий (несомненно, очень ему идущий) костюм, надел очки и превратился в тишайшего, рассудительнейшего почти-человека, который никогда бы больше не хотел вспоминать ни шум снарядов, ни стук солдатских сапог по брусчатке Красной площади. Поселилась чета Руневских в комнате на Покровских воротах, выделенной им по правительственной линии. Ничего выдающегося — коммунальная квартира, на весь этаж восемь жильцов с учётом новоприбывших, — но Алина и Александр и такому были рады. Как-никак свой угол. Не поместье под Петербургом, конечно, но и не землянка, и не окоп. «Проживем, прорвёмся» — утешал Руневский жену, осматривая тесную, но очень светлую комнату с эркером и маленьким полуобвалившимся балкончиком. И они проживали, и прорывались — благо, дом был тихий, спокойный, соседи все сплошь интеллигентные люди. Разве что молодой внук одной из жилиц слишком поздно возвращался по ночам, да муж-пролетарий соседки Руневских через стенку любил под вечер затянуть «На поле танки грохотали». Так и жили: Руневский ходил на свою незамысловатую службу, а Алина — в университет, на журналистский факультет. «Я уже была летчиком, была манекеном в доме мод, а теперь хочу научиться про это всё писать!» — безаппеляционно объявила она однажды вечером мужу, и тот не стал возражать. Дома она сидеть не любила: казалось, всё в нем было настроено против молодой (по вампирским меркам) женщины. То на неё падала посуда из шкафа, то обваливалась штукатурка. Однажды даже пошёл трещинами балкон, на котором она пыталась высушить испачканное кровью (обед был слишком аппетитным) платье. Алина грешила на то, что не привыкла к узким пространствам, а Руневский над ней лишь посмеивался: мол, это дом, ещё до революции освещённый (над полусгнившим наличником был виден крест) с тобой так, нечистая сила, борется. Алина на это пожимала плечами. Так незаметно пролетели почти двенадцать лет, и, казалось, всё шло своим чередом, если бы однажды Алина, вернувшись с вечерних пар, не застала дома слишком рано пришедшего мужа, а вместе с ним — некую особу в модной шляпке-таблетке на идеально-платиновых волосах и в пальто, отороченном каракулевым мехом. «Красивая» — подумала Алина, и настроение у неё тут же испортилось. — Здравствуйте! — заговорила первой красавица, не думая даже вставать со своего места, — Вы, должно быть, Алина Сергеевна? Александр Константинович столько о вас рассказывал! Признаться, я ожидала, что вы несколько старше! Я приятно удивлена! — Догадываюсь, — натянуто улыбнулась молодая женщина, с решительным видом, — а вы, милочка, кто? — Дорогая, познакомься, — спокойно сказал Руневский, бросившись помогать жене с верхней одеждой, — это Анна Адамовна, наша архивная работница. — Наша? — с нажимом переспросила Алина. В глазах у неё полыхали злые искры. — В университетском архиве тружусь, — елейно произнесла девица и, видимо, поняв, что момент иррационального близок, засобиралась на выход, — я вас жду завтра к чаю, Александр Константинович! Мы не договорили! Ответить Руневский не успел: Анна Адамовна в лучших традициях театральных мизансцен захлопнула дверь каблучком, напоследок игриво подмигнув оставшимся в комнате вампирам. — Я так полагаю, мне следует объясниться? — поинтересовался Руневский, с легкой издёвкой глядя на стремительно краснеющую жену. — Это как минимум, — выдавила она наконец, — что эта фурсетка делает у нас дома? — Алина, что за несдержанность! — театрально фыркнул Руневский, но Алина выставила вперёд кулак, намекая, что разговор этот она совсем за шутку не считает. — Ты ведёшь себя неразумно, — мягко продолжил Руневский, — я случайно проговорился, что у нас в довоенной коллекции есть томик Шиллера, а девушка увлекается немецким романтизмом! Нам было по пути, я пригласил ее на чашку чая. А она…. — Мне совершенно не интересно, чем вы с ней занимались! — Ты себя ведёшь как ревнивый ребёнок. Ей богу, Алина, тебе совершенно не о чем беспокоиться! — Я и ревность?! — вспыхнула Алина, — да никогда в жизни! Хоть каждый день ходи с этой крашеной девкой пить чай! Алина рассчитывала на что угодно, но то, что Руневский воспримет ее разрешение буквально и уже на следующий день будет чинно прогуливаться по заснеженному бульвару под руку с пресловутой архивисткой, совершенно не укладывалось в ее голове. С каждым новым взглядом Руневского на Анну Адамовну у Алины, притаившейся за деревьями, все холодело внутри. Она слишком хорошо знала этот взгляд своего мужа: заинтересованный, увлеченный. Так он смотрел на неё и, казалось, только на неё одну. Очевидно, до недавнего времени. Расстроенно пнув ногой булыжник, Алина поплелась домой. Думать о внезапно сменившем предмет своего интереса муже ей совершенно не хотелось. «Проживем, прорвёмся» — подбодрила она себя и тут же прикусила язык. Это тоже были его слова. Вся ее жизнь состояла из слов, когда-то сказанных Руневским. Не зная, куда деть себя от тоски и злости, Алина вернулась домой и первым делом оторвала державшийся на одних соплях дверной наличник. «Всё равно собиралась уборку делать» — зловеще подумала девушка. Крест, начерченный под наличником ещё в суровые «старорежимные» годы, мрачно сверкнул в лучах заходящего зимнего солнца. Щепки, оставшиеся от этой варварской операции, Алину только раззадорили. — Ну, держитесь, твари колючие, — выпалила она зло и с такой силой заскребла по полу веником, что многолетний паркет недобро заскрипел под ее натиском. Следом пошли совок, метелка (у обоих под конец отлетели ручки), кусок обоев, сорванный от того, что, надорвавшись, бросал на пол некрасивую тень, и обувная щетка, нечаянно попавшая под горячую руку. Когда же Алина, чертыхаясь и с трудом сдерживая клыки, замахнулась на пол единственной на весь дом шваброй с металлическим набалдашником, внук самой старой жилицы дома — симпатичнейший юноша по имени Костя, — наблюдавший за мучениями молодой дамы последние десять минут, решил, наконец, вмешаться. — Алина Сергеевна, вы не беспокойтесь, я сам здесь всё уберу. Погода-то какая чудесная! Вы бы пошли покататься, на Чистых прудах замечательный каток открыли! Я вам коньки сейчас принесу! И, не дожидаясь реакции, вручил Алине пару фигурных коньков и на всякий случай — большую меховую ушанку. — Вы всё в изящных шляпках по морозу ходите, — осторожно пояснил он, подталкивая жену соседа к выходу из квартиры, — так и голову застудить недолго! Если бы милый Костик знал, что Алину за годы войны дважды разрывало пополам и один раз — замуровало в горящей кабине самолёта, застуженная голова не казалась бы ему такой трагедией. На Чистых прудах было шумно: кричали дети, смеялись взрослые, ряженые Деды морозы и Снегурочки с носами из папье-маше водили хороводы, призывая скорее наступить новый 1957 год. Кое-как натянув сильно болтающиеся в щиколотках коньки, Алина встала на лёд и, призвав на помощь всю свою былую злобу, остервенело оттолкнулась от ближайшей ограды. Гирлянды и меховые шапки замелькали бесконечным потоком, затягивающим в своё предпраздничное безумие. На третьем круге Алина начала уставать, а на пятом наконец решила остановиться, чтобы перевести дух и поправить постоянно сползающую на лоб тёплую меховую шапку. Тут-то на неё налетел, сбивая с ног и кубарем опрокинув на лёд, Руневский. На ногах у него были плохо завязанные коньки, а ладони были покрыты мелкими ещё не успевшими зарасти царапинами — видимо, такое падение было не первым. Вопреки собственным ожиданиям, Алина, увидев мужа, даже не разозлилась — удивление оказалось сильнее прочих чувств. — Ты же не умеешь кататься! — Не умею, — подтвердил Руневский, пытаясь встать на четвереньки, — но ты так припустила, что догнать тебя как-то иначе не представлялось возможным. — И ты пошёл на крайнюю мерю, — пробубнила Алина и невольно рассмеялась. Даже эту фразу она проговорила с интонацией супруга. Муж и жена — одна сатана, так ведь говорят в народе? Но Алина быстро взяла себя в руки. — Что, твоя эта белокурая бестия перестала тебя развлекать, и ты решил вернуться? — фыркнула она, отпихивая от себя протянутую руку Руневского. Ему бы самому нужна была рука помощи: бледному, чрезмерно напряжённому, раскорячившимся на льду, как новорождённый телёнок. — Ты зря иронизируешь. Знала бы ты, каких трудов мне стоило общение с этой дамой. — Да неужели? — снова завелась Алина, — это было, знаешь, так заметно по тому, как ты ей чай подливал и под руку водил по городу! — Во-первых, — прокряхтел Руневский, все ещё пытаясь встать на ноги, — шпионить нехорошо. Не закатывай глаза, я видел тебя на бульваре. Во-вторых, да, представь себе, моя дорогая, общение с юными барышнями доставляет мне удовольствие только в одном случае, если эта барышня — ты. В конечном итоге попытки встать увенчались успехом, и Руневский смог, наконец, отряхнувшись, взглянуть своей супруге в глаза. Алина смотрела на него с недоверием. — И зачем же тогда нужны были эти ночные визиты, чай, конфеты, прогулки? Руневский, рискуя потерять равновесие, положил ладонь на щеку Алины и осторожно погладил раскрасневшуюся на морозе кожу. — Помнишь, ты грустила по тому жемчужному ожерелью, что мы не успели взять из поместья перед отъездом в Ялту? Ты ещё решила, что Глаша, горничная, его украла в суматохе. Алина кивнула. — В нем, как мы оба знаем, были необычные розовые жемчужины, всего 40 штук. С тех пор, как мы вернулись в Россию, я нашёл 35. Где-то они оказались в музее, где-то проданы контрабандой, где-то припасены для отправки за границу. У Анны Адамовны по счастливому стечению обстоятельств оказались пять последних жемчужин — на брошке. Ей их подарил какой-то щеголеватый ухажёр, дипломатический ребёнок. Я увидел эту брошь случайно, мельком, ещё месяц назад, и все это время обхаживал нашу архивистку, чтобы она уступила мне жемчужины — просто жемчужины, без украшения, — за вменяемую цену. Пришлось, не поверишь, даже открыться, что я — бывший граф… Алина округлила глаза. Какой же глупой и слепой она была, раз решила, что заинтересованные взгляды в беседах Руневского с Анной Адамовной направлены на последнюю? «Не я тебе нужна, а карты» — почему-то всплыли в голове строчки не к месту проявившегося в сознании Пушкина. — Ты делал это для меня? — неверяще спросила Алина, пододвигаясь ближе и стараясь не потерять ощущение тёплой ладони на своей щеке. — Мне не для кого больше делать подобного, — легко улыбнулся Руневский, — и, должен тебе сообщить, что моя скромная работа по «отмыванию» жемчуга увенчалась успехом! Завтра Анна Адамовна отнесёт брошь в мастерскую, там за определенную сумму, которую я ей выделил, их заменят, а наш с тобой жемчуг вернут обратно. Твой жемчуг. И все вернётся на круги своя. Ну что ты, милая, что ты плачешь? Вместо ответа Алина уткнулась носом в грудь Руневского, пряча стремительно краснеющее лицо. Ей было стыдно: за свою ревность, за своё недоверие, за то, что она никогда даже не пыталась сделать для мужа всего того, что тот делал для неё из года в год. — Я виноват перед тобой, — сказал Руневский, обнимая Алину крепче, — моя связь с Анной Адамовной выглядела двояко, и так, разумеется, не должно было быть. Я не хотел причинить тебе боль. «Он совершил величайший подвиг и еще может думать о том, что повёл себя неправильно? Я живу с ангелом, не с вампиром» — подумала Алина и на радостях, забыв о том, что стоит на коньках, потянулась к губам мужа за поцелуем. Тот не удержал равновесия, и пара снова свалилась на лёд, стукаясь носами и заливаясь заразительным хохотом. — Если мы все прояснили, то, сдается мне, душа моя, нам нужно подумать, как добраться до «берега», — отсмеявшись, проговорил Руневский, — как ты верно подметила, кататься я совершенно не умею. — Как же ты доехал сюда? — спросила Алина, проглядывая на бездарно зашнурованный мужской конёк. — Чьей-то молитвой, не иначе. Каток вокруг них жил своей жизнью: влюблённые пары кружились, оттесняя детей в смешных шапочках ближе к елке, и отражались разноцветными бликами в неровной глади замерзшего пруда. На сидевшую посреди катка супружескую чету веселившимся москвичам не было совершенно никакого дела.