Музыка — это всего лишь предлог

Любовь — единственное запрограммированное разочарование, единственное предсказуемое несчастье, которого хочется еще. Фредерик Бегбедер

– Что?.. – вопрошает Куликова ошарашенным, чуточку запинающимся голосом, не сводя взгляда с юношеской нахально-улыбающейся физиономии и свято веря, что то, что она услышала от силы пару секунд назад, – не взаправду, устрашающе чудаковатый сон, который ей вещает её же собственный, воспаленный на тему любви мозг, пока она преспокойненько нежиться под пуховым и до услады теплым одеялком, подсознательно догадываясь о приближении унылого трезвона будильника, заведенного на, как всегда, пол восьмого утра. Инна и рада бы вынырнуть из этого омута, с каждой секундой все больше наполняющегося её недоумением и чувством некой неловкости под проникающим в кожу взглядом Миронова, – да не может; незаметно от него больно щипает тонкую кожицу кисти – да, к своему удивлению, не просыпается. Всё до банальности реально. Молчание, сопровождаемое лишь пристальным зрительным контактом и нарушаемое шарканьем ног и гулкими разговорами школьников за пределами раздевалки, затягивается; звенит пронзительный звонок, загоняя, словно властный пастух свой скот, всех учащихся по кабинетам, на что наши двое не обращают ни капли внимания, продолжая стоять, как и стояли. Внезапно Миронов не выдерживает и, всё сильнее оголяя зубы да расплываясь в чертовски дебильной улыбке, начинает заливаться ярым хохотом, чуть ли изредка не прихрюкивая от безудержной радости. – Ты бы видела своё лицо, Куликова! – произносит он спустя несколько секунд, давясь и уже задыхаясь от постепенно унимающегося смеха; желания одноклассницы, словно прикованной к одной-единственной точке на этом каменном, обшарпанном от когда-то ровного слоя краски полу и наблюдающей за всхлипывающим и держащимся обеими руками за живот другом, сейчас судорожно колеблются между «врезать ему по морде» и «убраться отсюдова, не промолвив ни слова». В силу своей дурацкой и надоедающей, порой, влюбленности Куликова больше склоняется ко второму, более приемлемому для неё варианту и, деланно состроив лицо а-ля Шелдон Купер со своим характерным «я смотрю на тебя с выражением дикой усталости и каплей иронии», тут же делает его безучастным, срываясь с едва ли не приросшему к её кроссовкам месту и направляясь в сторону двери. Замечая это, парень в ту же секунду образумливается и с явным старанием подавить рвущуюся наружу улыбочку перекрывает собой путь подруги к выходу, на что та недовольно хмыкает да раздраженно восклицает: – Миронов, отойди! – Вот что ты за человек, а! Тебе помочь пытаешься, а ты нос воротишь. Не надо так, Инна. – Каждое предложение до чёртиков наигранно – с фальшиво раздосадованным выражением лица, с ропщущим причмокиванием, аки девушкина бабуля, и с размашистым маханием своих «грабель». – Не стать тебе актёром, Антуан, – удовлетворенно усмехаясь, констатирует Куликова, с задоринкой в голосе, протяжно употребив именно такую форму его имени, кою Антон не потерпит даже из уст своей подруги, морщась, кривясь и чуть ли не плюясь ядом от раздраженности. – Да и вообще, о какой нафиг помощи идет речь? Что ты меня типа поддержал в разговоре с этим придурком Шепелевым? Премного тебе, конечно, благодарна, но не до такой степени, чтобы перед тобой голым задом крутить, – всерьез отрезает девушка, вкладывая в свою речь слишком много желчи и вполне объяснимого негодования да аранжируя это всё чересчур завышенным тоном. Пожалеешь, ой пожалеешь... Брови Миронова понемногу вздымаются вверх, и девчонка понимает, что, кажись, возлюбленный-то по её нелепому и руководящему исключительно эмоциями умозаключению подвергся необоснованному обвинению, кое Инна только что промолвила во всеуслышание ему и стенам раздевалки, отбивавшемуся от них рикошетом и создававшему эхо. Слышится короткий мальчишеский смешок, и затем Миронов взвывает: – О Боже, какая досада! И помогай после этого людям, а они даже в благодарность голым задом крутить отказываются... – Лицо Антона моментально преобразовывается на уныло-разочарованное от девушкиной нагловатой непризнательности, и он, огорченно вздыхая, впивается взглядом в неопрятный, давно не видавший руки ремонтника пол, мотая головой и будто журяще цокая языком. – Всё шутки свои шутишь? – как-то озлобленно интересуется подруга, с неким подозрением щуря глаза и глядя на секунду ранее поднявшуюся, симпатичную мордашку Миронова; девчонка пытается невообразимым для ума способом отыскать в выражении его лица хоть какой-то ответ на беспокоящие её вопросы: зачем и почему они приперлись в эту идиотскую раздевалку и на какие неземные чудеса способна непредсказуемость этого сорванца? Не заставит же он меня насильно раздеться?.. Да и как девушку он меня не воспринимает, зачем ему это? Али же что-то изменилось за месяц? Не думаю. – Как знать, как знать... – протягивает Антон, забавляясь и едва ли не издевательским образом получая наслаждение от неосведомленности Куликовой и захватившей в плен её тело озадаченности. – Миронов! – Что стало с чувством юмора твоим? – ухмыляется одноклассник да ступает ближе к подруге, обхватывая одной рукой её за плечо и ведя в сторону стоящей у стены низенькой скамьи. От непредвиденного прикосновения Инна ощутимо вздрагивает, молясь о том, чтобы Миронов этого не почувствовал и не догадался ни о чем раньше положенного времени, и непроизвольно начинает облизывать сухие губы. Напряжение, беспорядочно перемешанное с чувством взволнованности и возмущения, словно недавно введенная под кожу инъекция, вязкой смесью медленно растекается по всему организму, сосредотачиваясь на нижней части живота и сковывая его в незримые кандалы. – Растеряла, пока ты целый месяц где-то болел, – отвернувшись в иную сторону от Антона, не заприметившего ничего необычного, бормочет себе под нос девчушка и ощущает, как его рука, приносящая какую-то несуразную отраду, покидает её плечо, унося с собой всё своё тепло, а также захватывая – на всякий пожарный – удовольствие Инны от сего пятисекундного телесного контакта. – Очень плохо, придется нам, пожалуй, наверстывать упущенное, а то ж мне несдобровать: ты ведь знаешь о моем пристрастии ко всяким идиотским шуточкам. – Куликова «одакает» в ответ, наблюдая за тем, как юноша берется за лямку своего почти что пустого рюкзака (каким он пребывает большую часть своего существования), сбрасывая его на лавочку и поворачиваясь лицом к однокласснице. – И когда я говорил, чтобы ты разделась, то совсем не имел в виду то самое, о чем ты подумала. Я, конечно, знал, что у тебя чересчур испорченная фантазия, но не настолько же... чтобы я, твой верный друг, да такое... Эх ты... – молвит он с каким-то жалостным взглядом, а Куликова лишь только хмыкает, вымученно улыбаясь от собственной безвыходности и отводя взгляд на англоязычную надпись, изображенной путаным граффити на юношеской толстовке. Ну, ты будешь не ты, если, как обычно, не напомнишь мне о том, что мы с тобой просто друзья. Твою же бабушку, Антон! Знал бы ты, как это цепляет за живое! – И что же ты тогда имел в виду? – мягко обращается она к Антону, безбоязно поднимая на него глаза и давая ясно понять, что его слова, отдавшиеся глухим ударом девичьего сердца и провоцирующие пустить слезу даже через её пожизненную безразличность, всего-навсего незначимый для неё набор буковок и звуков. – Вот это я имел в виду, извращенка. – Он, шибко быстро схватившись за собачку молнии и расстегнув большой отдел рюкзака грязно-серого цвета, ныряет рукой в его наполовину опустошенное пространство и выуживает оттуда свернутые в парочку раз, обыкновенные, шуршащие во время ходьбы спортивные штаны. – На, переодевай это безобразие. Пожалела. Девушка, не ожидавшая такого поворота событий и словно ни с того ни с сего получившая обухом по черепушке, робко протягивает руку к предложенной её джинсам замене, улыбаясь от какой-то внезапно нахлынувшей и с ног до головы её накрывшей лавиной счастья – то ли оттого, что она наконец снимет с себя этот ужас ужасный; то ли оттого, что девушкин любимый, пусть и не знающий об этом парень заботится о её внешнем виде, – и неотрывно смотря, словно ища в этом еще какой-нибудь подвох, на Антона. Теперь она понимает, о какой всё же помощи говорил Миронов; понимает, что это была очередная из его шуточек; понимает, что совершенно на него не обижается и что он – самое лучшее, что могла предоставить ей судьба. – Мне стоило бы об этом догадаться, – подтрунивает Инна, разворачивая черные с двумя полосками по бокам «спортивки». – О, китайский «адидас» – шикарно! – Ой, только не нужно всех вот этих девичьих забобонов. Одевай что дают, они всё же лучше вот этого. – Парень бесцеремонно, словно его никогда не учили, что делать подобного нельзя, тычет пальцем на распрекрасные джинсы Куликовой, посмеиваясь. – Юморок вернулся всё-таки, да? – замечает он, не отрывая взгляда от подруги, сейчас мирно разглядывающей спортивные штаны и вертящей их то так, то эдак, видать, прикидывая всю трагичность сей ситуации. – Они же на мне будут смотреться, как на собаке седло! – возмущается она, всё же понимая, что лучшего ныне выхода ей все равно не отыскать, и, выслушав до невозможности пренеприятнейшую речь Миронова о том, что она вполне может разгуливать по школе и позориться в этом (со снова указывающим пальцем), решительно бросает на пол «спортивки» да сумку, до этого момента державшую в руке, и с не меньшей смелостью притрагивается к самой заурядной, классической пряжки ремня, намереваясь его расстегнуть и напрочь забывая, что находится под недоумевающим от этого взглядом Антона, который кратко кашляет в кулак, дабы напомнить ей о своем присутствии. – Ой, – глупо смеется Инна, мимолетно глянув в ту сторону, где, опершись спиной об железную, стоящую на полу вешалку, пребывает юноша, с интересом (Опять, что ли, показалось?) пялясь за производимым Куликовой процессом. Щеки тут же будто вспыхивают разрастающимся, жгучим пламенем, заливаясь алым румянцем и показывая всю степень девушкиного смущения, которого, к счастью, не сильно заметно при искусственном освещении раздевалки. Она приостанавливает работу рук, уже схватившихся за одну из круглых пуговиц на джинсах, выжидающе посматривая на Антона. – Ой-ёй, я бы сказал! – с каким-то восторгом и хитринкой в голосе восклицает Миронов, растягивая уголки прекрасных и до безумия желанных губ в лукавую улыбку и даже не думая, кажется, отрывать взгляда от зло зрящей на него девчонки. – Антон! Ну что ты шары выкатил? Отвернись! – чопорно молвит подруга, пусть и слегка хамоватым образом, к которому, впрочем, уже невесть с какого времени привыкли оба в общении друг с другом, и бросает на юношу не совсем добротные взгляды; он, откликаясь на грозный приказ Куликовой и как-то странно ухмыльнувшись, отстраняется от вешалки, разворачиваясь лицом в другую от Инны сторону и принимаясь разглядывать выкрашенную в темновато-синий цвет стену, по опрятности не уступающую тому же полу и на которой в одном месте выведено неровными, но довольно-таки большими чёрными буквами «Олег Константинович – УГ». Девушка с опасением, что такой человек, как Антонио, делающий всё наперекор и любящий позабавиться, запросто может сейчас повернуть голову обратно, прожигает его широкую спину взглядом, ожидая, поди, у моря погоды и медля с переодеванием. – А я уж было подумал, что ты всё-таки решила отблагодарить меня... – подает Антон голос, тяжело вздыхая. – Голая задница и всё такое... – Миронов! – недовольно восклицает она, подходя к парнише и отпуская тому слабенькую затрещину, тем самым взлохмачивая и без того находящиеся в хаотичном беспорядке волосы, от рождения имеющие красивый каштановый оттенок. – Ауч! – Миронов потирает рукой ушибленное сумасшедшей одноклассницей место, пока та, отскочив от мальчишки метра на два и убедившейся, что он даже в таком, опустившемся до крайности случае не повернул головы, уже наконец расстегивает первую пуговичку на штанах. – Какая же ты, а! Пользуешься человеческой беспомощностью! – Какое же я говно, послушай! – весёлым голосом твердит Куликова, просовывая вторую и – аллилуйя! – последнюю пуговицу в надлежащую для той петель. – Зато не воняешь, – парирует юноша да на пару с девчонкой посмеивается над этой, по сути, шутки не-о-чем, по неизвестно каким побуждающим на это действие причинами водя указательным пальцем по стене и терпеливо дожидаясь подруги. Она притрагивается к бегунку на молнии своей ширинки, по обыкновению своему резким движением руки дергая его вниз, и тут же поддается поверхностному испугу: собачка не сдвинулась с места. О Боже, нет! Только не сейчас! Пожалуйста! Девушка еще раз и еще раз нервно теребит бегунок – вверх-вниз, вверх-вниз, вправо-влево, вверх-вниз, – но он, как назло, не поддается ни малейшим её потугам, застряв в одном-единственном месте – наверху давно заедающей змейки, на которую Инне всё никак не хватало свободного времени, дабы отнести в ремонт или просто отдать мастерице на все руки – бабушке. Приобретающая все большие размеры паника, разбавленная каплей возникнувшей истерии, закрадывается в каждый потайной уголок девушкиного тела, доминируя, властвуя и почти что унижая. Спокойно, Инна, спокойно. Сейчас всё будет хорошо... Нужно просто его взять и пла-а-авно потянуть вни-и-из... Блядь! Она, «последний раз» попытавшись совладать с этой конченной змейкой, которая и в этот раз самодовольно поворачивается к Куликовой задним местом, психованно бросает это не приносящие никаких благих результатов дело, раздраженно вздыхая. – Я надеюсь, ты там всё? – с чаянием интересуется Антон, уже уткнувшись лбом от скуки в стену и, по всей видимости, не подозревая, что с одноклассницей снова могло что-то произойти за столь короткий промежуток времени. Однако могло. Еще как могло. – Нет! – рявкает та, подняв взгляд к потолку с несметным количеством сплетенной восьмилапыми дружками паутины и со всей присущей милостью прося Всевышнего о том, чтобы он сжалился над ней, помог в её очередном казусе и не дал повода в который раз почувствовать себя никудышной, невезучей на глазах друга... любимого друга. Инна предпринимает еще одну попытку в надежде на то, что ей помогут силы, спонтанно появившиеся с потустороннего мира от её задушевных мольб, и, собираясь с мыслями да быстро выдыхая, словно собирается сейчас опустошить залпом стакан водки, тянется подрагивающей рукой к собачке и пытается тихо, спокойно, со всей свойственной силой двигать её вниз. Но не тут-то было, госпожа Куликова! Поздно спохватились! А теперь уж будьте добры поплатиться за свою прирожденную халатность к вещам! Бегунок, не сдвинувшись ни на один чертов миллиметр, остается на своем месте, всё сильнее и сильнее разжигая в хозяйке чувство безысходности. Это конец... – Как нет? Как нет-то, Инна? – изумляется Миронов, которому уже порядком приелось стоять и пялиться на донельзя интереснейшую для него стену, иногда переводя взгляд на белую кайму своих кед, и терпение которого с каждой секундой заметно улетучивается. – Не будь бабой! – Отличный совет, умник! – ехидно фыркает одноклассница, осознавая, что сейчас всё закончится; что в ближайшие минуты две он повернется и обозрит столь несуразную странность, кроющуюся в её внешнем виде; что скоро ей во всяком случае придется признать, что она потерпела фиаско в борьбе с собственной ширинкой, и прочувствовать всю свою ущербность. Однако Куликова не собирается сдаваться, побуждаемая, вероятно, той самой любовью и нежеланием подвергнуться тупому положению, и, всерьез наплевав на злополучную молнию, всё никак не поддающуюся её усилиям, силится так стащить с себя эти треклятые джинсы (чтоб им пусто было!). Она, хватаясь то за карманы, то за материю на внешней части бедра, тянет-потянет их вниз, да штаны, плотно прилегающие к её ногам, к огроменному девушкиному сожалению, крепко-накрепко ухватились за её таз и не двигаются ни туда, ни сюда, словно подыгрывая уже давно замучившей Инну змейке. Девчонка бросает эту не увенчавшуюся особым успехом затею, поставив руки в боки и изрядно покусывая уже покоцанную ранее губу. – Считаю до трёх и поворачиваюсь. Сколько можно! – хмуро предупреждает Миронов, потеряв всякую терпимость, и у девчонки, быстренько глянувшей в сторону выхода, тотчас появляется незамысловатая идея: просто тупо сбежать, пока он не развернулся и не засыпал её очевидными для всех вопросами, на которые ей отвечать будет не шибко удобно да и как-то постыдно... постыдно признаться парню, пусть и являющемуся другом, что у тебя в край сломалась молния на ширинке джинс. – Ра-а-аз... Бежать?.. Н-нет, не вариант. – Антон, – хнычет Куликова, обессиленная и уже не верящая в вероятность снизошедшего до неё чуда, – у меня проблема. Не получив на то девичьего разрешения, поступая самовольно, Антон отворачивается от насквозь прожженной за всё это время его взглядом стены, устало вздыхая: – Боже, Инна, какая еще проблема? – и обнаруживая, что его подруга, до сих пор одетая в свои красивенькие, замазанные каким-то нахальным дяденькой штанишки, обреченно на него глядит и, будто она здесь вообще никаким боком, невинно пожимает плечиками. – Почему ты не переодеваешься?! – негодует Миронов во весь голос, сводя брови воедино от непонимания девушкиного поведения и взглядом, под завязку наполненным недоумением, оглядывая молодую особу, которая, небось, снова успела куда-то вляпаться. Религия, знаешь ли, не позволяет! – Просто... – мямлит Куликова, стараясь всячески оттянуть момент позора. – Пообещай, что не будешь смеяться. – В глазах – надежда, в голосе – мольба, по телу – легкий мандраж. – Ну, – хмурится Миронов. – Просто змейка... – нерешительно начинает девушка, от весьма конфузной ситуации опустив глаза к полу и беспокойно теребя низ кофты. – Понимаешь, она очень давно того... заедала, – каждое слово дается ей с трудом, через силу; девушка аккуратно, понемногу, в этот раз действительно ощущая чувство боязни от того, что может быть обсмеяна, поднимает взгляд, исподлобья наблюдая за мальчишеской реакцией: доселе имевшее место на его лице удивленное выражение моментально сменяется мягким, слегка ухмыляющимся, с долей какой-то странноватой, детской радости и, кажется, понимающим. – Ладно, не важно. Пошли на физику. Набравшись храбрости, девчонка опрометью хватает наплевательским образом брошенную на пол сумку, собираясь сделать то, что хотела сделать еще десять минут назад – унести отсюда ноги; убраться от этой чертовски неприятной и одновременно неловкой ситуации, в которой она снова выставляет себя неудачливой дурёхой, словно специально не пропускающей возможности взять участие в кой-каких страшно идиотских происшествиях; сбежать от парня, по видимости, умиляющегося от всего происходящего и видящего в девушке лишь хорошего, милого друга; сбежать от этой не несущей почти что никаких радужных вестей жизни; от отвратительного чувства позора, лишающего её всякого желания сейчас разговаривать и побуждающего сбежать от самой себя, отпустить своё тленное тело, оставшись лишь безликой тенью, бесцельно слоняющейся по этому миру – без каких-либо чувств и эмоций, мыслей и напрасных мечтаний, ничего не ощущая. – Стой, – уветливо произносит мальчишка с явственной улыбкой на лице, о которой так или иначе догадывается Инна, повернутая к тому слегка ссутулившейся спиной и берущая курс прямиком на выход из раздевалки, застегивая на ходу пуговицы джинс. – Да стой же ты! – уже более грозным тоном приказывает Антон, подбегая к никак не отреагировавшей на сие повеление однокласснице и повторно, быстрым движением беря её за руку, не позволяя двинуться с места. Она лениво поворачивает к нему голову, закатывая глаза, давая понять, что всё, что было в её силах, она уже попробовала сделать. Однако всё тщетно. Абсолютно всё. – Антон, пошли, – едва ли не взмаливается Куликова, дабы оставить это гнетущее и давящее на неё помещение да поскорее занять свою голову чем-то иным, кроме приютившихся там мыслишек об несправедливой обделенности удачей, всматриваясь в горящие нездоровым огоньком глаза юноши и находясь в непонимании: чего он добивается своими действиями? – Нет, в этом ты никуда не пойдешь, – твердо утверждает парниша, как будто Инна является ему не подругой, а родненькой дочерью, без колебаний собирающейся посетить ночной клуб в чересчур короткой для каких-либо мест юбке, вероятно, сроднившись с внезапной заменой нормального и привычного для каждого человека названия такого вида штанов на неординарное местоимение «это» и во второй раз за сегодняшний безумный день таща за собой не сопротивляющуюся подругу детства в глубину помещения. – Так, стань вот здесь. Он разворачивается и, отпустив девчачью крохотную ручку и кладя свои ладони ей на не сильно выраженную талию, руководит её телом, словно властный кукловод дергает за тоненькие ниточки, заставляя свою бездыханную марионетку ожить, – и Куликова оживает, забывая обо всём на свете, упиваясь блаженной теплотой его рук, покоящихся на её крайне нуждающемся в этом туловище. Пульс с каждой секундой уловимо учащается, все присутствующие до сего момента мысли в голове как будто вдребезги разбиваются об возвышенные скалы гигантской волной наслаждения и безрассудства, а в животе словно проходят сводящие с ума войны между порхающими бабочками и скачущими единорогами. Засим Антон делает невозможное; делает это так, будто в этом нет ничего особенного, интимного; делает это с явным равнодушием, с, наверняка, простецким намерением помочь своей подруге – прытко переместив одну руку с девушкиной талии ей на бедро, он плавно опускается перед ней на хладный пол, становясь на правое колено, и, не замешкавшись ни на секунду, касается длинными пальцами другой руки сломанной молнии, бегунка. Его спонтанные действия подобны внезапной, крайне грубой пощечины по девичьей щеке, способной заставить её оклематься от словно какого-то сбившего с ног наваждения и начать взвинченно работать нейроны её мозга. – Карамба! Миронов, ты совсем рассудка лишился?! Поднимись! – опешившая, горланит Куликова, вцепившись в плотную ткань мальчишеской толстовки и попробовав противостоять его движениям, которые невольно ставят её в неловкое положение и вгоняют в алую-алую краску; девчонка непроизвольно чувствует шевеление его руки и неудачные пробы, прикладываемые с великой силой Антона, расстегнуть то, что в принципе не растегиваемое, да еще и в том самом месте, из-за которого её смущение возрастает до небесных высот, не давая покоя. – Куликова, ты что, стесняешься? – издевательски усмехается юноша, смотря на Инну снизу вверх и на мгновение прекращая порабощение до ужаса упрямой молнии, однако без какого-либо на то смятения оставляя руки там, где они и были: одну – на поясе джинс, а другую, собственно, на самой ширинке. – Нет, черт возьми, возбуждаюсь! И тут наступает тягостная тишина, в которой Куликова осознает всю глупость своего необдуманного ни на грамм высказывания, кой отчасти всё-таки является неизменной правдой, стараясь не встречаться взглядами с, кажись, слегка огорошенным сим Антоном, смотрящего на неё округлившимися от удивления глазами и до сих пор не шевелящего пальцами. Дабы хоть чуточку разбавить назревшую, непонятную ситуацию, девушка натянуто улыбается, затем постепенно начиная заливаться неестественным смехом, который с неким удовольствием поддерживает Миронов, вероятно, понимая, насколько неудобно было однокласснице после такого заявления, и снова берясь за незаконченное дело. Дура. – Антон, да Господи, отцепись уже, – устало молвит подруга, пятясь назад, силясь отстраниться от юноши и всей этой несуразной заварухи, возникнувшей из-за – кто бы мог подумать! – какого-то кретина-водителя, но неудачно: в ту самую секунду, когда девушка предпринимает отчаянную попытку отступить, Миронов, быстро сориентировавшись, тут же это предотвращает, отпуская ранее державший пояс да вроде бы и без как такового целевого намерения пощупать обхватывая рукой девушкины ягодицы, из-за чего та, окончательно выпавшая в осадок, верещит: – Миронов, харош меня лапать! – Куликова, харош брыкаться! Я почти расстегнул! – говорит юноша в своё оправдание, освобождая упругости Инны от захвата своей шаловливой руки и возвращая её на прежнее место. Девчушка, отныне стоящая по стойке смирно, никак не может заставить почувствовать себя нормально, спокойно, пока ей, в прямом смысле этого слова, дышит в пупок тот, к кому её взбалмошные чувства остыть не в состоянии; тот, кто сейчас без зазора и малейшего на то стеснения не отрывает взгляда, упорно трудясь, от её заедающей ширинки. – Еще чуть-чуть! – корпя над змейкой, со всей силы двигая её вниз, осведомляет Миронов, а Иннына рука – невесть с какой радости – тянется к юношеской шевелюре, запуская в неё пальцы, наслаждаясь ласкательной мягкостью и по-ребячески взлохмачивая. – Едрёна вошь! – разносится по всей раздевалке грубый мужской голос, раздавшийся где-то за девушкиной спиной, и она, едва ли не подпрыгнув на месте от нежданности, резко поворачивает голову на источник внезапного гневного возгласа – и в сей же момент подвергается сильнейшему за всю историю её жизни испугу. Миронов же, не обращая на это ни толики внимания и заостряя его исключительно на существующей ныне проблеме, крепко схватившейся за собачку рукой делает последний рывок вниз – и бегунок, изрядно потрепавший обоим нервишки и оставивший после себя на их пальцах следы, наконец-таки отрывается с мертвой точки и мчится по направлению мальчишеской кисти, расстегивая молнию Инны. – Всё! – радостным голосом вскрикивает Антон, поднимаясь на ноги и отряхивая одно колено от здешней пыли, да вздымает свой взгляд, тут же замечая стоящего за спиной Куликовой, недоумевающего физрука, пытливо на них глядящего и, скорее всего, ожидающего хоть каких-то объяснений с их стороны. – Ол-лег Кон-нстантинович?