смс-ки приходили всю ночь

А она на шедевр то и не претендует. Зябко ежится: в Москву зима заявляется так неожиданно сурово, а батареи отдела не справляются, уходят на покой. Приходится передёргивать плечами да шевелить пальцами, скрытыми ещё осенними сапожками. Упрямо не переодевается, ведь принять зиму — принять слабость. — Больно, Павел Сергеевич? Ведёт большим пальцем по практически горячей коже, стараясь не давить, не делать больно и даже не дышать. — Приятно, Синицкая. Он ухмыляется, быстро отпивая из полупустой бутылки с коньяком и шипит сквозь стиснутые зубы. Это она засматривается: надавливает сильнее, заставляя рану невыносимо стрелять. — Проститепроститепростите, — лепечет еле слышно, резко отдергивает руку, пряча за спину, и отступает на два шага. Холодно. Как же блядски холодно. — Спасибо за… Это. Макаров неопределенно обводит рукой границы кабинет: разбросанные бинты, вату, открытую и выпотрошенную аптечку. Благодарность выходит сухой и нелепой, и им обоим смешно. — Я… Переживала. Чуть не умерла со страху, когда он ввалился в отдел в окровавленной куртке, матерясь на весь первый этаж. Вскочила, проглатывая язык, что-то делала на рефлексах, благодаря профессора по ОБЖ. Хорошо они тогда первую помощь отработали. — Меньше косячь, чтобы на дежурствах нервы не трепать. Молодая ещё. На языке вертится колкость, как давно он записал в немолодые себя, но она молчит. Не надо сейчас. Не хочется ничего, оба выжаты. — Лере набрать? — А зачем? Она приехать не сможет, забрать меня — тоже. Пусть спит. Синицкая всем телом чувствует, насколько сгущается воздух в кабинете, и хочет попшикать увлажнителем. — Вызову такси? — Оставь. Здесь переночую. — Холодно. Замёрзнешь. Макаров не реагирует на обнаглевшую нее настолько, что уже все равно. Полностью стаскивает одежду с верхней части тела и одной рукой пытается расправить диван. Не выдерживает, подбегает помочь. Знает ведь как, чего смущаться или краснеть. Школьники давно спят уже. Четвертый час. — Я пойду. Надо идти. — Надо. Стоит, выжидающе смотрит и не может сделать ни шагу. Так ведь… Нельзя? В прошлый раз они на этом расправленном диване лежали вместе. Разгореченные. Была та же зима. Была ведь блять, но почему было ж а р к о? Тут, кстати, после того раза, все пропахло Крапивиной, но Катя не жалуется. Старается даже не думать. Интересно, Ольга Викторовна себя так же чувствовала, когда все между ними поняла? Наверное. Жизнь — гребанный бумеранг. — Иди, Синицкая. Вздрагивает от усталого и напряжённого тона. Он же тоже помнит, да? Не мог забыть, она же не одна тут сгорала. Он смотрит без тени улыбки. Не мигает даже. Помнит, конечно, только ничего чувствовать не хочет больше. Не к ней. Это ли и не делает ее шедевром? — Паш, я… — Блять, Синицкая! Катя! Катерина, твою мать! Она вскакивает, быстро-быстро моргая, и смотрит непонимающе. — Успокойся, я здесь, все хорошо, — притягивает к себе, практически накрывает всем своим телом. Сон. Сон. Сон. Сон, в котором очень холодно и одиноко. — Тебя ранили, — шепчет она, внезапно теряя голос. — Тебя ранили, а ещё в отделе отключили отопление. Я такого холода ещё никогда не чувствовала, Паш. Разреветься хочется как маленькой, но облегчение таким комом накрывает, что не получается. Улыбается — широко и нелепо и целует в шею, грудь, в здоровое, не истекающее кровью, плечо. — На улице май месяц, Синицкая. Сегодня же отгул подпишу, выспись. Ненормальная. А от его рук — тепло и нежно. И солнце за окном. И это — шедевр.