***
Пейзажи за окном кареты скучающе перетекают из одной унылой картины в другую, и Алина не может сдержать протяжного вздоха. Затем зевает. Потягивается до хруста шейных позвонков и вновь зевает. — Совершенно не выспались? — Руневский спрашивает с легким удивлением. Давненько он не встречал настолько охотных до сна вампиров. — Напротив, спала как убитая, — усмехается Алина, Руневский осуждающе цокает. — Скучно же до жути, Руневский, мы с Вами, кажется, едем целую вечность. — А я говорил Вам взять с собой книгу, не пришлось бы скучать. — Вампир недвусмысленно начинает вертеть в руках основательного вида томик Достоевского. Алина с недоверием всматривается в толщину фолианта и только дует щеки. — Ну как же Вы, граф, можете читать эти попусту замаранные страницы? — Не могу понять здесь Ваше негодование, Алина. — И Руневский задумчиво начинает очерчивать пальцами линию нижней губы. А Алина давно отметила эту его привычку перед пространными диалогами, и потому сейчас готова к длительным рассуждениям. И вампир между тем и правда деловито закидывает ногу на ногу, устраиваясь удобнее. — Ведь весь Достоевский — это возрождение задавленного несправедливостью человека. Разве спасение души, пострадавшей от застоя веков и общественных предрассудков, не было целью… вашего вступления в группу? На последних словах он осекается, не желая напоминать девушке о прошлой жизни. Но ещё больше не желая напоминать об этой её жизни себе. В последние недели их упорных, а порой и не очень воин с мутными отголосками прошлого Алины Александр Константинович все чаще ловил себя на мысли, что Алина, возможно, совсем и не хочет от этого прошлого отказываться. И он винил себя за эти не произнесенные вслух упрёки. Ведь говорила ему девушка совсем иное, и старалась справляться с приступами из-за всех сил, пыталась выбираться из коконов сновидений, шагала ему навстречу на сеансах. Но все эти действия будто были снаружи. Он не чувствовал их внутренностей, не замечал их истоков. И, быть может, подобные сомнения можно было бы назвать мнительностью, если бы Руневский не обладал тем, чем обладает. Ощущением. Внутренним знанием. Даром. Голос Алины возвращает его из неприятных дум, и граф старается расслабить мышцы лица, чтобы не выглядеть настороженным. — Целью было искоренение этих самых «застоявшихся веков» и общественных предрассудков, Александр Константинович. — Тихо произносит Алина, и недоброе пламя вдруг вспыхивает в её тёмных глазах. Огненные языки, впрочем, быстро гаснут, успевая лишь вскользь лизнуть взолновавшиеся в ответ карие глаза Руневского. Алина продолжает более учтиво и успокоенно. — Поймите, не надо людям спасать свою душу, какой же от этого толк, когда другие - те, что стоят выше, готовы голодом и розгами убивать их тело? Куда ж душе-то восставшей деться, когда тело разломано? Как животные… Руневский глядит на Алину задумчиво. Чертами житийного героя девушка точно не наделена… Однако он пристальнее всматривается в её блестящие уже не от огня, но от горечи глаза и хочет заглянуть поглубже. Еле сдерживается, чтобы не забраться в ворох девичьих мыслей. Приходится отвлечься на залаявших вдруг из проезжаемой мимо деревушки собак. Бродяжки без любви и ласки, потерявшие в драках хвосты, уши и даже носы, они служили бы хорошей иллюстрацией для речей Алины, если бы уже не служили столь преданно хозяевам, обрекающим их на это жалкое существование. Бьющим, пьющим и незаботящимся. И будто в подтверждение мысли за одной из особенно тощих псин увязывается лопоухий рыжий мальчуган с деревянной дубинкой в грязных пальцах. Собака преданно облизывает хозяйскую руку и так же преданно принимает удар по хребтине и хриплый идиотский смех. И принимает с любовью. Руневский задергивает шторку. — Так Вы думали, вступая в ряды Каразина? — Так, — гнусавит Алина. — Мы хотели…вернее, — осекается, — я хотела, чтобы не было в головах оголодавших стариков мысли о какой-то там христианской благодетели. Хотела, чтобы шлюхи не мечтали о воскрешении через страдание, восхваляя своих насильников. И я готова была ради исполнения этого желания на многое. — А Ваш Петя, — Руневский смотрит Алине глаза в глаза. — Он хотел того же? — Он тоже был готов на многое… Голос трескается. И вампир уже не может ничего с собой сделать, приоткрывая тонкую шторку и заглядывая в девичью память хитрым шпионом. Они на кровати. Кривые жилистые стопы свисают с короткого матраса, Алина нежно водит рукой по каждому миллиметру мужской ступни. — Петя, наше дело правое? С Алининых плеч сползают бретельки, змейками уползают подмышки, голая грудь бледнеет в свете лампад. — Петя, ты уверен, что мы не зря их...? Петя целует её туда, где волосы ящеркой шмыгают в провал. У ванны пробитое дно, и вода вытекает на грязный кафель. Мокрое полотенце закрывает его лицо, Алина пальчиками любовно выводит линии вдоль полосок набухших вен. — Петя, он ведь заслужил смерти? Петя мычит. — Его сын плака… Слова обрываются. Кадры мельтешат быстро и рвано, будто щелчки фотокамеры. Тонкие кисти, их замком обривают чьи-то крепкие пальцы. Щелк. — Петь, я не хочу больше, кажется… Тазовые косточки гальками выступают на ровном теле. Алина голая, Петя одет. Щелк. — Петя, ты меня любишь? Тяжелые сапоги революции устало стоят в углу грязной комнатки. Алина плачет бесшумно и одиноко. Щелк. — Петя, нет же! Щелчки стихают. Руневский вздрагивает, почти выпрыгивая из женских воспоминаний. Дыхание сбито, приходится незаметно пытаться его выровнять: хватает пары тихих вдохов-выдохов. Глядит на Алину как сквозь сон, Алина вся красная. И Руневскому невероятных усилий стоит не покраснеть в ответ. Александр Константинович отводит взгляд и весь остаток пути уже не может вновь посмотреть в лицо девушки. Таращится в бархат задернутой шторки, не в силах сдвинуть ее в сторону. Алина, погрузившаяся вдруг куда-то глубоко в свои воспоминания, не замечает резкой перемены в своём спутнике, и Руневский рад отсутствию нужды оправдывать своё немногословие. Вампир делает вид, что читает, но на деле же лишь изредка переверчивает страницы, думая над скорым приездом. Подъезжают к месту они уже в полумраке.***
Апрель в Петербурге выдался на редкость морозным, а по мере отдаления в сторону погода становилась спокойнее и тише. Если в городе гонимые жестоким ветром снежкинки больно всаживались в нос, и уши, и глаза, то здесь они лишь нежно поглаживали волосы, блестящим покрывалом оседая на пальто и платок, мерцая в темноте. Когда они выходят из кареты, Алина улыбается и Александр смотрит на неё, как на картину. Живую только и ещё более прекрасную. Руневский не забывает даже в этот красивый миг, как грубо вывел Алину из равновесия, чтобы убедиться: она чувствует к нему нечто и поэтому не может ему открыться. Обиделась бы она, скажи вампир ей напрямую о том, что ее чувства раскрыты? Да и знает ли сама девушка о существовании этих чувств? Ведь одно дело - обладать ими, и совсем другое - управлять… Но если Алина не может открыться только из-за чувств к Руневскому это значит, что она сможет открыться Йордану. И исцелиться.