Полевой костёр

Лестница глухо шептала под шагами резким поскрипыванием. Чтобы не споткнуться и не напороться на дверь в темноте, пришлось на некоторые мгновения включить свет, который с непривычки отразился лёгкой болью в глазах. Наконец, когда череда ступеней была преодолена, пространство вновь окутала бархатная темнота. Чуть оторвавшись от следовавшего по пятам лётчика, пробежав вперёд, достигла дверей. Особенное место, сакральное, что излучает уют в любую погоду, будь то снежный январский вечер, пасмурное и дождливое сентябрьское утро или же как ныне наступившая, тёплая, наполненная головокружительными запахами, июньская ночь… Возвышающиеся дубовые стеллажи с книгами. Книги… Так много, что и не сосчитать; каждая тихонько стоит в ряду, храня тайны событий и её героев. Звенящий в тишине щелчок принёс яркий, однако, не надоедливый свет зелёной настольной лампы, что распространился по всему пространству небольшой библиотеки под крышей. Очертания предметов размыто отразились в большом окне. Появившаяся сзади тень риттмайстера спокойно прошла мимо, аккуратно ставя поднос с полуночными лакомствами на стол. Вздох облегчения и тихого удовлетворения сорвался с его уст; он принялся оглядывать окружение. Здесь он находился впервые, потому как двери, ведущие сюда, всегда тонули в потёмках. Открыв окно на проветривание, я тут же почувствовала нежный, стелющийся по ленивому ночному ветру аромат черёмухи, чьи ветви высоко раскинулись у соседнего дома. Зевок украдкой выскользнул изо рта, отзываясь на негу заступавшей в права ночи. — Библиотека… — проронил Рихтгофен, рассеяно проводя пальцами по обложке одной из книг, лежащих на столе. — Никогда тут не был. — Да, — согласно кивнув, принялась разливать по чашкам чай. Обоняние снова потревожили запахи трав; в груди что-то радостно ухнуло и, защекотав, полилось дрожью к животу, улыбка теплящимся угольком одарила воздушного улана приветливой нежностью. — так как она в глубине, всегда остаётся незамеченной. Вот, держите. Поставив дымящуюся чашку на блюдце, на другое кладу вишнёвый вензель и подвигаю лакомства ближе к мужчине, уже успевшего опуститься в кресло. Трудно было мысленно не согласиться с ним, так как сама грешила тем, что так и не дойдя до постели, часто засыпала прямо в нём, укутавшись шерстяным пледом. Подвинув точно такое же от противоположного края и провалившись в него, перевела взор на лётчика. Так это было странно. Время, наверняка уже подобралось к полуночи… Во многих домах уже погасли огни, лишь где-то далеко ещё можно было разглядеть их тлеющие и дрожащие искры света. Листва деревьев, раскинувших перед окном свои цветущие ветви, была неподвижна, только изредка она вздрагивала, словно кто-то, прячась проскакивал мимо глядящих из полумрака утомлённых взглядов. К заливистым трелям соловья присоединились чьи-то жалобные редкие крики. Скользкой, но ласковой змеёй жуть — скрытная и обманчивая спутница ночи — прокралась по спине, заставив невольно сжать кулаки. Приближался неясный гул и вскоре низкий гудок раздался вдали; поезд проехал мимо. Порывисто обернувшись к спутнику, начала пытливо вглядываться в его умиротворённые черты. Реален ли он или нет… Его светлые волосы золотились под мягким светом лампы, ресницы чуть трепетали, откликаясь на редкие порывы ветерка. Он словно пребывал во сне, дышал полной грудью, вдыхая ароматы лета, так спокойно, что казалось, что он не исчезнет, едва ли ты дотронешься до него. Но ночь зыбкая. Подуешь, сморгнёшь, тряся головой, и наваждение пройдёт… Наставшую тишину прервал чей-то громкий смех, этому внезапному порыву отозвались и другие голоса. Вздрогнув, приподнялась в кресле, выглядывая в окно. Под светом фонаря, по дороге, неторопливо прогуливаясь, шла загулявшаяся компания. Впереди неё, радостно виляя хвостами, трусили собаки. Обжигающая волна холода сменилась приятным теплом — жизнь неторопливо продолжала свой бег. Вздох покинул лёгкие, напряжение ушло, уступив место всё той же приветливости. — Манфред. Манфред… — улан не сразу открыл опьянённые усталостью глаза, слепо глядя вперёд себя. — Чай стынет. — Да-да, — пробормотал он, слегка приподнимаясь, чтобы взять чашку со стола. — наверное, я просто очень устал. Кто там? — Да… — махнула рукой, взяв со стола записную книгу. Пробарабанив по обложке незатейливую дробь, начала бездумно листать её желтоватые страницы. — Гуляки… Я их не знаю. Промычав в знак соглашения, лётчик, наконец, приподнялся в кресле и, потянувшись к чашке, отпил напиток, слегка морщась от его горячности. Он поспешил заесть ощущение, откусив от хрустящего вензеля большой кусок и, выудив из кармана кителя платок, стряхнул крошки у уголков рта. Последний отправился на стол, пряча в белых складках монограмму, вышитую красной нитью. Манфред фон Рихтгофен. В глазах внезапно сложились строки из выписанной некоторое время назад поэмы.

«Печальный демон, дух изгнанья, Блуждал под сводом голубым, И лучших дней воспоминанья Чредой теснились перед ним;. Он жег печатью роковой Всё то, к чему ни прикасался!.. И часто демон молодой Своим злодействам не смеялся…»

Мог ли быть Рихтгофен ангелом?.. Едва ли; в бою он был настоящим дьяволом, хладнокровно расправляющимся со своим врагом, однако, по возвращении на землю, нередко можно было заметить, как его одолевала мягкосердечность, изначально присущая его кроткой фигуре. Лёгкая тень вины перекрывала ещё недавно сверкавшую на его лице улыбку удовлетворения. Он старательно скрывал маленькие кровавые пятнышки, если таковые имелись после охоты на белой ткани рубашки. Риттмайстер пытался занять себя то написанием отчётов, то чтением хорошего романа. Однажды, проходя мимо с полной пиалой красной смородины, застала его с любопытной книгой в руках. Рихтгофен не плохо рисовал, во многом, тут помогли разведывательные вылеты, с которых и началась его воздушная карьера. Точность в изображении местности из летящего самолёта должна была соответствовать правде. Поэтому он, так критично прищурившись, рассматривал всевозможные модели аэропланов, которыми было богато пособие по рисованию. — Вы ударились в поэзию. И, кажется, снова обо мне… — четверостишия против воли всё же слетели с губ мелодичным шёпотом. Волна смущения влажно пробежалась по щекам. — Кстати, Вы, кажется, что-то добавили в чай. Беспардонно Манфред вперился в меня потяжелевшими от усталости глазами, от которых невольно захотелось спрятаться. Взгляд его не был страшен, но он был испытующим, давящим. Прочистив горло и вытянувшись в кресле струной, подхватила свою чашку, на миг задумчиво вглядевшись в своё отражение в трепетавшей глади напитка. А после, не раздумывая, поддавшись случайной резвой мысли, потянулась к лампе. Всё пространство небольшой библиотеки под крышей снова окутало чернильным пологом темноты. Теперь же одолевало иное чувство, оно колко отозвалось в душе и крепким дурманящим ликёром разлилось внутри, заставляя грудь гореть огнём. Вслед за ней жар и слабость охватили тело единым порывом. Вздох ожидания против воли сорвался с губ. — Это Лермонтов… Словно в воду глядел. Коньяк. — отрывистыми фразами выговорила я, вновь осмелившись взглянуть в сторону лётчика. Но он уже был поглощён своими думами, только согласно промычал в ответ. — Я смутно помню. Когда меня ранило в голову, плеснули целый стакан, но… Было настолько плохо, что я предпочёл испить воды. Знаете, сколько не храбрись, а потерять зрение, когда твой самолёт стремительно падает — ужасающе… Почему Вы потушили свет? — Так лучше. — пожав плечами, я посмотрела в окно; теперь тех смутных очертаний фигур не было. Перед нами раскинулся эфир чистого неба. — Мне нравится глядеть в его бездонные пространства. Не знаю, я, почему-то, вспоминаю о Вас. Это так странно. Трудно описать эти чувства, вернее сказать, я предпочла бы их оставить при себе… Тёмное небо, как прусская лазурь. Оно, как огромная капля акварели, поглотившая желтоватый лист закатного небосвода. Крылатый молчал; вероятно, был озадачен столь внезапным, почти что поэтическим порывом и теми словами, что продолжали бить живительным ключом. — Вам нравится ночное небо? — негромко прозвучало в темноте. — Безумно… — Я слышу эти мысли; иногда Вы слишком громко думаете. В эфире скользят Ваши восторженные обрывки фраз. — Правда? — вопрос вместе с неловким смешком вылетел изо рта; до безвольно свисающей с подлокотника руки робко дотронулись чужие потеплевшие пальцы, касаясь и иногда чуть скользя по тыльной стороне ладони. Ответа не последовало. Эта тактика ведения разговора была уже давно знакома, и именно она, как никакая другая, всегда оставляла после себя налёт неудовлетворения. Пальцы украдкой пробегают по чувствительной коже. Указательный прохладной каплей остаётся в горячем сгибе локтя; но вот он соскальзывает вниз, пробарабанив на запястье легкую дробь. Лётчик не говорил, вернее, он вёл беспрерывный монолог на не менее красноречивом языке. Лишь изредка в темноте можно было слышать, как он двигается: выпрямляет спину, устраиваясь в кресле, склоняет голову набок, чуть свысока наблюдая за моей трепещущей фигурой, испускает вздохи или затягивает едва слышные уху незнакомые мелодии. То было странное чувство. Душа рвалась ему навстречу, но тело не могло пошевелиться, тяжелея, наливаясь свинцом. Голос взволнованной грудной нотой упал в тишину, лёгкое дуновение принесло с собой чуть влажный след припавших к тыльной стороне ладони губ. — Манфред. — напряжённым звучанием вырвался из тисков чувственного разговора голос. — Возмущаете мою душу? — Признаться, отчасти. — не скрывая, задумчиво отозвался Рихтгофен. Он снова был той невозмутимой фигурой, к которой испытываешь гораздо больше, чем просто признание и уважение, однако, боясь огласки, продолжаешь с нежностью лелеять те мысли и образы, которые невольно навещают ум вечерними часами, заставляя пылать и желать о встрече. И вот она настаёт, и вновь он держится в жёстких рамках прусского воспитания. Возможно, когда-то он, так же, как и все другие, мечтал забыться — так и не смог — война отнимала всё, он ждал её окончания… — Порой представляю, что эти встречи, как аварийная посадка, а к ней, как известно, многие относятся благосклонно.* — Воистину? Иногда Вы совсем не похожи на того, кого описывают в книгах. — повела плечом и, наконец, нашла в себе силы подняться и, обойдя кресло, встать напротив Рихтгофена. Его резкие надбровные дуги смягчились; он опустил голову, однако, губы его, приоткрывшись, дрогнули в подобии улыбки. — Кем бы я ни был, в конечном счёте я остаюсь человеком… И мне не чуждо то, что, вероятно, чувствуете и переживаете Вы. — теперь уже и риттмайстер поднялся следом со своего места, заставив невольно сделать шаг назад. Очень близко. Однако лётчик не казался смущённым, он твёрдо стоял, по-прежнему, чуть шире расставив ноги. Это момент, застывший во времени и дарящий возможность насладиться единым ощущения ночного ленивого парения. Здесь в приятном мраке и обманчивой тишине библиотеки могло случиться всё, что угодно. Птицы стихли в ожидании предрассветного часа; на горизонте мягко голубела безграничная даль. Сакральность и запретность происходящего наталкивали на мысли довольно смелого толка, однако, мне не хотелось развеять то самое ощущение, за которым так давно гналась. Реальность и Прошлое встретились в одном миге уходящей летней ночи… Такое бывало нередко, но именно сейчас то долгожданное чувство, названия которому нет, одолело: осело камнем на плечи, легло на грудь широкой ладонью жара, полилось к животу, сворачивая тугую пружину глубоко внутри, к стопам, будто бы приросших к полу. Романтическая дружба, стоящая на грани чего-то большего. Нечто большего, о чём сказать лётчику не смела. Болезненная нежность, прошивавшая всё тело слабостью. Голос уже не слушался и первое слово сорвалось с языка медленным дыханием.

«Май осень целовал Ветром по губам…»

Ветром по губам — то было в духе Рихтгофена. Он всегда был рядом, но оставался таким же недосягаемым, как и прежде. Лишь украдкой он мог забыться, очень редко окунаясь с головой в счастливые минуты, порождая сиюминутное желание следовать за собой. Манфред хмыкнул и, склонив голову, дотронулся до плеч, привлекая к себе и слегка надавливая на лопатки, заставляя чуть пошатываться от неустойчивости положения. — Кажется, уже намного лучше. Верно? — Да, но тот день был ужасен. — покачав головой, приникла к чужому плечу, на мгновение забываясь и закрывая глаза, — Всё болело. — Могу заверить, эти ожидания и боль стоили того. Это было самым бесценным подарком от воздушного улана. Во многом тут посодействовал ещё один представитель Крылатого корпуса Небесной Империи, о которой Манфред никогда не распространялся. Тот обряд таинства был словно венчание — всё, как в тумане, размеренная речь, пара слов соглашения и торжественного обретения. Свидетелями происходящего были только Нестеров и Рихтгофен. Явление «подарка» не заставило себя долго ждать. Перед глазами вновь болезнетворными ощущениями вспыхнули воспоминания о стремительно расцветавших, похожих на синяки пятнах на лопатках, что в тёплое время года приходилось скрадывать под футболками. Прорезание дало слабость, вслед за ней температура охватило тело ознобом… Два часа ночи. Не спится. А надо бы заснуть, чтобы не чувствовать этой щекочущей, тянущей за лопатки боли и выспаться перед завтрашним трудным днём. Руки и ноги налились свинцом, по коже лениво пробегал сквозняк, стоило сделать ещё один шаг. Не могу спать. Ртутный столбик в градуснике быстро дорос до отметки 38,4. Предчувствуя, что медленно закипаю, осела на чуть постель, мотая головой. В доме напротив один за другим гасли жёлтые огни настольных ламп. Мир засыпал лишь на некоторые часы, считанные часы перед рассветом. Минуты, бегущие, как сочащийся песок в часах. Примерно в пять часов утра тишину квартиры прорезал длительный, болезненный, заглушенный подушкой, перешедший в рычание стон. Мучения кончились. В стеклянных вставках книжного стеллажа в свете встающего солнца виднелись два небольших, краснеющих и пушащихся у самой спины отростка. Вздох радости и облегчения сорвался с обветренных губ. — Да. — вынырнув из омута мыслей, нашла в себе силы отстраниться, лишь немного приподняв голову, на секунду пересекаясь с бароном взглядами. — Это так. — Кстати, об этом. — Рихтгофен, развернувшись к окну, взглянул на стремительно светлевшую даль. — Думаю, рассвет не заставит себя долго ждать. Не откажитесь освежиться? На его лице прояснилось ожидание, улыбка прорезалась на упрямых губах. От такого невозможно было отказаться…